Москвич, воспевший Петербург

По аналогии с легкой музыкой можно говорить и о легкой поэзии. А на ней Агнивцев, без дураков, съел собаку.

Нацеливаясь поначалу на солидную академическую карьеру, он выбрал историко-филологический факультет Петербургского университета, но так его и не закончил. Другие, далекие от академизма, увлечения захватили искрометного юношу. А начального студенческого опыта ему вполне хватило, чтобы издать целый сборник «Студенческих песен» (1913).

Как и он сам еще недавно, его предприимчивые персонажи рыщут по городу в поисках жилья:

Вверх и вниз по этажам,

В неустанном беге,

Знай, несутся там и сям

Парные коллеги…

«Здесь сдается?..» –

«Как же-с, – вот.

Тишь. Благоуханье.

Ванна. Свет. Парадный ход». –

«Сколько?.. До свиданья!..»

А тут еще вечные мученья с одеждой, никак не приспособленной к переменам сезонов и погоды:

Звякни стих, подобно олову!

Заори, как печенег!

На студенческую голову

Выпал снег!

И страдания от экономии на еде:

На катар давно патент

Взял студент со злобы!

Ну-ка, где такой студент,

Без катара чтобы?!

А спасение, как водится, в вине, в нем, родимом:

Пей до дна!

Не хнычь! Довольно!

Горе – антиалкогольно,

Только к трезвым льнет,

Пьяных – пальцем же не тронет!

Горе в первой рюмке тонет,

Как турецкий флот!

Всё здесь бесхитростно, непритязательно, но узнаваемо и заразительно. Разумеется, годились эти иронические перепевы не столько для уединенного чтения, сколько для развлечения публики с эстрады. И Агнивцев не преминул воспользоваться природными свойствами своей стихотворной манеры. Он в изобилии сочиняет песенки, шуточные куплеты, комические сценки, требовавшие от зрителей и слушателей знания лишь самых простых вещей. Например, того, что по этикету за столом рыбу не режут ножом:

С томной Софи

на борту пакетбота

Плыл лейтенант

иностранного флота.

Перед Софи

он вертелся, как черт…

И, завертевшись,

свалился за борт.



В тот же момент

к лейтенанту шмыгнула,

Зубы оскалив, большая акула…

Но лейтенант не боялся угроз

И над акулою кортик занес.

Глядя на это

в смущеньи большом,

Вскрикнула,

вдруг побледневши, Софи:

«Ах, лейтенант!

Что вы? Рыбу – ножом?

Фи!»

И, прошептавши смущенно:

«Пардон…» –

Мигом акулой проглочен был он!

И вполне хватало гимназической памяти о том, что к мифической Леде влюбленный Зевс явился в образе лебедя:

Между статуй прямо к Леде

Шла по парку гордо леди…

А за нею чинно следом

Шел лакей

с шотландским пледом.



И сказала строго леди,

Подойдя вплотную к Леде:

«Шокинг!» И за этим вслед

завернула Леду в плед.



О, заботливая леди,

Плед не нужен вовсе Леде!

Уверяю вас: для Леды

Нужен лебедь, а не плед!

Естественным кладезем искомой галантности для Агнивцева становится далекое прошлое – те, например, шаловливые времена, когда непоседливый князь Павел мог тайком залезть под сиденье статс-дамы, которой, правда, всего двадцать лет:

Это было в придворной карете

С князем Павлом в былые года…

Это было при Елизавете

И не будет уж вновь – никогда!

Осипу Мандельштаму в насмешливом «сатириконском» жанре интереснее прочно завязанный на современности Петр Потемкин, чем «…изысканный Агнивцев с браслетами, щеночками и собачками, этот Кузмин на сахарине с маргариновым старым Петербургом, где стилизация не прячется в углах губ, а прет из каждой строчки, как лошадиное дышло».

Но игривостью князя Павла для Агнивцева не исчерпывается «Веселый век Елизаветы, Одетый в золото и шелк». Поэтому так отрезвляюще мелькнет в его стихах «язык Лопухиной», брошенный палачом с черной плахи к ногам веселящейся царицы.

Сам Агнивцев мастерски читал свои стихи на театральных подмостках и в литературно-артистическом ресторане «Вена», который дал повод острякам говорить о венском периоде русской литературы. А в начале 1917 года вместе с режиссером Константином Марджановым и актером Федором Курихиным Агнивцев открывает в петроградском саду «Аквариум» театр-кабаре «Би-ба-бо» (по названию куклы, надеваемой на пальцы), вскоре переименованный в «Кривого Джимми». Театр колкостей и издевательств благополучно пережил и царскую власть, и Временное правительство, но с большевиками шутки оказались плохи. И скоро прямо за кулисы явился отряд матросов с ордером на арест Агнивцева. Но он был предупрежден и успел скрыться. А обнаружился в Киеве, где снова был открыт театр «Кривой Джимми». Затем Агнивцев со своим театром перекочевал в Харьков и в конце концов в Новороссийск. Дальше был только Константинополь.

И уже здесь Агнивцев читает только что написанное ностальгическое стихотворение «План города С.-Петербурга»:

В Константинополе у турка

Валялся, порван и загажен,

«План города С.-Петербурга»

(«В квадратном дюйме –

300 сажен…»).



И вздрогнули воспоминанья!..

И замер шаг…

И взор мой влажен…

В моей тоске, как и на плане:

«В квадратном дюйме –

300 сажен!..»

Затем он жил и печатался в Белграде, но недолго. Перебрался в Берлин, где издал сборник «Мои песенки» (1921). А в 1922 году здесь вышла в окончательной редакции и упомянутая книжка Агнивцева «Блистательный Санкт-Петербург». В конце того же года автор неожиданно вернулся в Советскую Россию и радовался этому возвращению как ребенок:

Прощайте,

немцы, греки, турки,

И здравствуй, русская земля!

В своем я снова Петербурге,

Я снова русский! Снова – я!

Конечно, эмиграция на него разозлилась. Георгий Адамович даже наткнулся на статью, которая называлась, кажется, «Умер поэт», а в своей заметке попытался доказать, что поэта и не было. «Если Тютчев или Бодлер, Пушкин или Шенье были поэтами, то Агнивцев не поэт нисколько. Если они были даровиты, то он бездарен совершенно. Или наоборот, если угодно. Но это величины несоизмеримые. Это люди, занимавшиеся разным делом… Секрет агнивцевского успеха, вероятно, в том, что он с хитрым расчетом определил наиболее ходкие теперь чувства и на них приналег».

Но на вновь обретенной родине Агнивцев и на это оказался не способен. Писал для эстрады и цирка, писал для детей. Но писал не как мог, а как должен. И этого нельзя было скрыть. Иногда начинал пусть и по чужим лекалам, но изобретательно и весело, как в стихотворении о «простецкой кепке», надетой на «миллионы голов»:

Видел весь мир, изумленно

Ахнувши из-за угла,

Как трехсотлетней короне

Кепка по шапке дала!

А скатывался в дремучее пустословие: «Кепка! Простецкая Кепка! Средь мировой бедноты Медленно, тяжко, но крепко Ставишь свои ты посты!»

Встречавшийся с Агнивцевым в Москве, в Доме Герцена, писатель Степан Петров-Скиталец вспоминал его умную, ироническую улыбку. «Такого хоть в чекистскую форму одень, – всё равно не поверишь, что он за советскую власть».

Умер Агнивцев в больнице от туберкулеза горла в возрасте сорока четырех лет. И если прав Петров-Скиталец, то смерть спасла поэта от конца, куда более тяжкого.

* * *


Да, был не из мессий Агнивцев,
не из спиритов и гугнивцев
и не из тех шутов – ревнивцев
к тем, кто стихи писал всерьез,
но, обладая тайной дара
под маской фата и фигляра,
однажды, словно от удара,
почти до Блока он дорос.

Он был эпохе не по росту,
но хлестанул ей по лицу:
– Подайте Троицкому мосту,
Подайте Зимнему Дворцу!..

Ах, Адамович незабвенный,
что ж упустил ваш тонкий слух
гром оплеухи тяжеленной
поэта, легкого, как пух.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Елисавет

Ау, века! Ах, где ты, где ты –
Веселый век Елизаветы,
Одетый в золото и шелк?!
Когда, в ночи, шагая левой,
Шел на свиданье, как Ромео,
К Императрице целый полк;
Когда на царском фестивале
Сержанты томно танцевали
С Императрицей менуэт…
– Любила очень веселиться
Веселая Императрица
Елисавет!

Ау, века!! Ах, где ты, где ты –
Веселый век Елизаветы,
Когда на площади Сенной
Палач в подаренной рубахе
К ногам Царицы с черной плахи
Швырнул язык Лопухиной!..
И крикнул с пьяною усмешкой:
«Эй, ты, честной народ, не мешкай!
Кому язык? Берешь аль нет?!»
– Любила очень веселиться
Веселая Императрица
Елисавет!

Дама из Эрмитажа

Ах, я устала, так что даже
Ушла, покинув царский бал!..
Сам Император в Эрмитаже
Со мной сегодня танцевал!

И мне, до сей поры, всё мнится:
Блеск императорских погон,
И комплимент Императрицы,
И Цесаревича поклон.

Ах, как мелькали там мундиры!
(Знай только головы кружи!)
Кавалергарды, кирасиры
И камергеры, и пажи!

Но больше, чем все кавалеры,
Меня волнует до сих пор
Неведомого офицера
Мне по плечам скользнувший взор!

И я ответила ему бы,
Но тут вот, в довершенье зол,
К нему, сжав вздрогнувшие губы,
Мой муж сейчас же подошел!..

Pardon! Вы, кажется, спросили,
Кто муж мой? Как бы вам сказать…
В числе блистательных фамилий
Его, увы, нельзя назвать!..

Но он в руках моих игрушка!
О нем слыхали вы? иль нет?
«Александр Сергеич Пушкин,
Камер-юнкер и поэт!..»

Когда голодает гранит…

Был день и час, когда уныло
Вмешавшись в шумную толпу,
Краюшка хлеба погрозила
Александрийскому столпу!..

Как хохотали переулки,
Проспекты, улицы!.. И вдруг
Пред трехкопеечною булкой
Склонился ниц Санкт-Петербург!..

И в звоне утреннего часа
Скрежещет лязг голодных плит!..
И вот от голода – затрясся
Елизаветинский гранит!..

Вздохнули старые палаццо…
И, потоптавшись у колонн,
Пошел на Невский – продаваться
Весь блеск прадедовских времен!..

И сразу сгорбились фасады…
И, стиснув зубы, над Невой –
Восьмиэтажные громады
Стоят с протянутой рукой!..

– Ах, Петербург, как страшно-просто
Подходят дни твои к концу!..
– Подайте Троицкому мосту,
Подайте Зимнему Дворцу!..