«Ни фига себе любовник»

Эту оперу будут слушать во всех смыслах: не только, как поют певцы, но и что именно они произносят. Но в целом шум, поднятый вокруг либретто, кажется преувеличенным. Почему модному писателю Акунину можно перелопачивать «Гамлета», а Застырцу нельзя? В конце концов, и сам Шекспир наполнял свои пьесы вульгаризмами, за что его не любил Лев Толстой. Снимать хрестоматийный глянец с классики – любимое занятие творцов наших дней, а история «Гамлета» в мире, да и в России полна неожиданностей. В XVIII веке в некоторых постановках героя оставляли в живых, а Лаэрта короновали. В первом литературном переводе пьесы на русский язык не соблюдались ни размер, ни рифмы. На Западе Розенкранц и Гильденстерн становились звездами рок-н-ролла. У нас в одной версии действие перенесено в деревню Дания, Клавдий – председатель колхоза, Гертруда – сельская продавщица. Есть «Гамлет» на блатной фене, есть с гомосексуальным уклоном…

На этом богатом фоне либретто, написанное по пьесе Застырца самим Кобекиным, кажется невинной шалостью. Конечно, этот текст к Шекспиру имеет такое же отношение, как детская сказка о репке – к анекдоту «посадил Дед Репку, она отсидела, вышла – и замочила Деда». Конечно, пуристов травмирует уже первая фраза оперы – «Японский бог! Вот датская погодка!». Персонажи не брезгают словами «иди ты в ж...у» и выражением «ни фига себе любовник», что забавно сочетается с умными терминами «номинализм» и «консенсус».

Замысел команды авторов можно понять уже из игры с кавычками в полном названии постановки: «Гамлет (датский) (российская) комедия». Впрочем, точных российских реалий в спектакле мало: разве что эпизод с проплаченной Лаэртом демонстрацией протеста, вопящей «Смерть Клавдию!». Сценограф Эрнст Гейдебрехт подчеркивает универсальность этой истории, сооружая металлический круг на цепях. Круг играет роль стола, короны и символа земного шара, по ободку которого латинскими буквами написано «Весь мир – театр». Фразу Гамлета «подлость в сахарном сиропе» можно считать ключом к режиссерской трактовке: Титель слепил спектакль из идеи тотальной человеческой нелепости и одновременно – из присущей любому наивной тоски по справедливости. Задерганного подростка Гамлета в черных джинсах поет Чингис Аюшеев, чей усталый (видимо, от многочисленных репетиций) и периодически расходящийся с оркестром тенор как нельзя лучше подходит к инфантильной рефлексии этого принца. Особенно удалась Аюшееву ария «Какое же я все-таки дерьмо». Спивающаяся Офелия (великолепно спетая и сыгранная Ларисой Андреевой) щеголяет в кедах и в футболке с принтом на животе, демонстрируя длинную гриву волос и смесь разврата с ранимостью. Похожий на растолстевшего байкера Клавдий (Дмитрий Кондратков) пародирует царя из «Бориса Годунова», а, изливая душу в ванной в одних плавках, пользуется душевым шлангом как микрофоном. Недалекая красотка Гертруда (Ирина Ващенко) ходит в зеленой шляпе и в красных туфлях на шпильке, колоритный хам Полоний (Роман Улыбин) обут в женские балетные пуанты. Все вместе герои напоминают ватагу клоунов в цирке, повязанную общей сексуальной неразборчивостью.

На первый взгляд все у Тителя в порядке: он опускает высокое в низкое, в этом нет ничего нового, травестия – древний художественный прием. Проблема лишь в том, что музыка Кобекина (несмотря на обильную «глумливую» перкуссию, пародийные отсылки к рэпу, кельтской музыке и «жестоким» романсам) гораздо серьезнее текста, особенно в трактовке дирижера Феликса Коробова. Это главная трудность для режиссера: что он должен ставить? «Прикольный» текст или трагифарс партитуры? Кажется, что Титель хотел показать и то и другое, усидеть на двух стульях. Отсюда изначальная неровность спектакля: то капустник, то откровение. Но нет худа без добра. В результате борьбы противоположностей режиссура адекватна всеобщей «развинченности» идей и нравов, о которых сокрушается шекспировский Гамлет. И сути дела не отменяет, что мысль выражена словами «Весь мир дурдом, а Дания – сортир в дурдоме».