Борис Кокотов: "Я если и вернусь – то только тенью, но если я вернусь – то навсегда"

Сергей Алиханов

Борис Кокотов родился в 1946 году в Москве. Окончил МГУ.

Стихи и стихотворные переводы публиковались в журналах: «Вестник», «22», «Побережье», «Встречи», «Новый Журнал», «Алеф», «Чайка», «Гостинная», «Мосты», в альманахах: «Всемирный день поэзии», «Одним файлом», «Неразведенные мосты», «Нам не дано предугадать», «На двенадцати ветрах», «Контрапункты», «Связь времен», «Век Перевода», стихи - на сайтах «Рифма», «45-я Параллель», «ArtFact», и многих других ресурсах Интернета.

Автор поэтических сборников: «Эстампы», «Ночная птица», «Конец цитаты», «Вещественные доказательства», «Стрельба по движущейся мишени», «Воздушные ямы», «Смена декораций», «Избранное».

Творчество поэта было предметом специальных программ радиостанций и телевидения в Израиле и США.

Входит в состав редколлегии журнала «Гостиная», в Жюри международного конкурса поэзии имени Л. Лосева.

Живет в городе Балтимор, США.

Поиск новых выразительных и художественных средств в творчестве Бориса Кокотова наложен на новую языковую и социокультурную ментальность. Нелинейный и неординарный характер его судьбы, смысловой, и синтаксической палитры обогатил просодию необычайными звучаниями, возможностями и проникновенными образами.

В России поэзия - своеобразная религия сокровенности, дарующая утешение. В Америке, где Борис Кокотов оказался уже в зрелом возрасте, поэзия официально признана Национальным видом искусства. Поэтическое творчество и подвижническая деятельность Бориса Кокотова направлены на то, чтобы поэзия душевно сблизила, сделала понятными и открытыми наши сердца. Стихи Бориса Кокотова - насыщенные и напряженные внутренние монологи. Многовековые и библейские традиции словно переливаются в проемах строк. Полифоническое звучание, внутренняя самоценность и самодостаточность увлекают читателя глубиной и смыслов, и переживаний:

Я хочу дотянуться хотя бы ресницей строки,

я пытаюсь прочесть в серый камень обутое слово.

Разрушая миры в оголтелой игре в городки,

о, Небесный Отец, для чего отнимаешь земного?!

Если лик Твой сокрыт, если имя Тебе - Немота,

если бедный мой папка - подушка для швейных иголок,

если плач мой - под каменной буквой черта,

пусть архангел тогда не дудит у пустых мышеловок!

На обочине вечности боль превращается в свет.

Облекаются в свет шаткий столик, газета с кроссвордом.

«Ты простужен, сынок?» - «Не волнуйся!» - шепчу я в ответ.

Эхо звёзд.

Остывающей меди аккорды...

Историческое пространство детерминировано чувствами, которые выражены поэтом. Время останется - как видится поэту — только в его строчках. Борис Кокотов доказывает своим творчестве, что именно свободный выбор - в развитии текста, порождает свободу личности. В каждом поэтическом слове поэт несет лирическую — то есть еще более беспрекословную, хотя чаще всего овеянную печалью, ответственность за все происходящее:

Хочешь согнуть из проволоки маленького скрипача?

Лучше согни горниста – этот не отличает.

В шелковом алом галстуке ластится алыча

к дымчато ароматной пачке цейлонского чая.

Ласковое сокровище, искреннее как нарыв

детской любви, цветущей за выдуманной стеною.

Хочешь пройти насквозь? – пройди, а потом умри

треснутой грампластинкой под судорожной иглою...

О творчестве Бориса Кокотова замечательно сказал поэт Сергей Шелковый: «Стихи Бориса Кокотова – ярко-образны, ощутимо предметны, современны и звучанием, и ритмикой, и особой многомерностью поэтического взгляда. Несущая линия его поэзии отмечена пластичностью, изяществом, музыкальностью. Однако, при всей привлекательности формы, ткань стиха – не самодавлеюща, ибо всякий раз проявляется стремление поэта к размышлению и высказыванию не лукаво-игровому, но важному и весомому по своей человеческой сути».

Стихотворные переводы — самый трудный и поэтому самый тонкий, с полным и безграничным погружением в мир автора — путь постижения души и творчества переводимого поэта. Исповедальные чувства и мысли и переводчика, и поэта в стихотворном переводе сливаются, и начинают звучать одним голосом. Мнение переводчика — целой книги стихотворений! — представляется наиболее ценным и вызывает массовый интерес, что отражено во многих интервью с Борисом Кокотовым.

В эти нобелевские дни хочется обратиться к отзывам поэта о творчестве Луизы Глюк: «…я купил книжку «Дикий ирис» и был совершенно ошеломлен, я ничего подобного не читал, хотя я достаточно искушенный в поэзии человек…

Ее победа ― абсолютно закономерна. Луиза Глюк не только лучшая поэтесса поколения в Америке, но, уверен, и во всем мире. И чрезвычайно скромный человек. Творчество Глюк характеризует глубина проникновения и стремление охватить, осмыслить целое через его проявления, а также серьезность, причем не напускная, а сознательная. В моей новой книге есть раздел «Избранные переводы», и, конечно, я хотел включить стихи Глюк...».

Так поэты своими стихами и трудами сближают народы:

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ МОИХ РОДИТЕЛЕЙ

1.

Когда над могилой твоею

апрельское солнце встает,

я сердцем понять не умею,

что годы прошли, а не год.

Плита и цветник за оградой,

песок желтоватый, скамья,

короткая надпись: две даты –

оплаченный счет бытия.

Смерть стерла черты твои с фото,

и запах вещей стал ничьим...

Забвениe – это забота

последняя тех, кто почил.

И вот, с каждым шагом всё ближе

к границе сознанья и сна,

из памяти ты, как из жизни,

уйти неизбежно должна.

Неслышно подходишь к кровати,

как в детстве стоишь надо мной

с безмерной любовью во взгляде,

где я похоронен живой.

2.

На фотографии предвоенного года

мои родители... Красивая пара!

И молоды... молоды... Студийное фото:

- Подбородок повыше, голову чуть-чуть направо-

То, что случилось, случилось не с ними:

эвакуация, смерть сынишки...

Зачем из хаоса возникает Cнимок

под выхлоп пасмурной фотовспышки?

Отец обнимает маму за плечи...

Как они счастливы, эти ребята!

Карточка, пропуск в картонную вечность

на предъявителя, без дубликата.

Молод отец и мама красива...

- Наклонитесь, пожалуйста, ближе к даме-

На миг застыли пред объективом

и смылись – только их и видали...

3.

На обочине вечности разговор тeт-а-тeт.

Прохрипела труба архангела - cборы? побудка?

На ладони у Бога спит мой старый отец,

перевитый, как пуповиной, дыхательной трубкой.

Я хочу дотянуться хотя бы ресницей строки,

я пытаюсь прочесть в серый камень обутое слово...

Разрушая миры в оголтелой игре в городки,

о, Небесный Отец, для чего отнимаешь земного?!

Если лик Твой сокрыт, если имя Тебе – Немота,

если бедный мой папка – подушка для швейных иголок,

если плач мой – под каменной буквой черта,

пусть архангел тогда не дудит у пустых мышеловок!

…На обочине вечности боль превращается в свет.

Облекаются в свет шаткий столик, газета с кроссвордом…

«Ты простужен, сынок?». «Не волнуйся!» – шепчу я в ответ...

Эхо звёзд.

Остывающей меди аккорды...

НЕСКОЛЬКО ПРОСТЫХ СЛОВ

кончается зренье и слух

кончается лес и река

кончается тело и дух

кончается век мотылька

кончается век-мотылёк

качается тело реки

лесное дыханье дорог

увенчано взмахом руки

почувствуешь ветра крыло

тебя зацепило крылом

мгновение века прошло

ни слуху ни духу о нем

пасутся в лесу облака

и ветер летит не спеша

в душе утонула река

в реке отразилась душа

ТИШИНА

Рельс стальное лассо –

пулемётная лента.

Всех пустили в расход.

Тишина вирулентна.

Над равниной ползут

облака в виде танка.

Вот страна, где войну

называли «гражданка».

Пулемётчик строчил,

пулемёт захлебнулся.

Всех пустили в распыл.

Ни один не вернулся…

ЗРИТЕЛЬ

московских гусениц полнометражный зритель

квартировать близ зоомагазина

ты был бы счастлив, и ходить за кормом

для рыбок с золотыми плавниками

по палубе кузнецкого моста,

читать печаль, как музыку, с листа.

переверни стеклянную страницу

где гегель плавает и шустрый фейербах,

и пастырь их с улыбкой олимпийца

на папиросой скомканных устах

лениво возглашает: – господа,

что мы теряем, в сущности, когда...

НО ЕСЛИ Я ВЕРНУСЬ...

Я проплываю над ночной столицей,

неотвратимо двигаясь к «Трубе»,

нелепый призрак в талесе и цицес,

бездомный странник в кедах и кипе.

Я мимо Форума стекаю по Садовой

– крылато к подворотням липнет тень.

И вот – «Труба», вот школа-рядом-с-домом,

вот двор наш, утонувший в темноте.

И я завис, бесплотен абсолютно,

над этим утлым уголком земли,

над переулком, спящим беспробудно,

над липовою тайной старых лип.

Мне не за что просить у них прощенья,

мне нечего бояться их суда:

я если и вернусь – то только тенью.

Но если я вернусь – то навсегда.

Примечание: «Труба» - Трубная улица (в центре Москвы)

на жаргоне шестидесятых; Форум – название кинотеатра

на Садовой (Москва).

АББЕРАЦИЯ...

Рыжеватый лес на фотографии –

так, пятно цветное, если вдуматься...

Чем-то мы природе не потрафили,

и она капризничает, дуется.

Птичка выпорхнула, вспышка хлопнула,

мальчик улыбается старательно...

От любимых остаются копии,

от фотографа – глазок видоискателя.

Пестрый лес, как бы устав позировать,

изогнулся наподобье ящера.

Прошлое, преломленное линзами,

превратилось в наше настоящее.

Листья падают. Стряхнув остатки ретуши,

мир цветной отсвечивает глянцево.

Мальчик улыбается доверчиво...

Или это только аберрация?

ПЕРЕМЕНА МЕСТ

«От перемены мест слагаемых

сумма не изменяется»

Не изменяется сумма, как жизнь не переиначивай:

те же лица (пусть в иной комбинации),

номера телефонов, как нехитрый мотивчик, привязчивы,

дата рождения – на выигравшей облигации.

Факты – упрямая вещь, но не упрямее выдумок:

любые различия постепенно стираются.

Исключенье из правила – детские кубики:

при перемене мест картинка не получается.

На предметах печать великолепной небрежности:

грани размыты, цвета приблизительны.

Только числа точны, и то, очевидно, из вежливости.

Дроби, впрочем, всегда были мне подозрительны.

Болеро

живя с попутного ветра женой

с её отраженьем в тройных зеркалах

с её улыбкой ланчем ночной

сорочкой скомканной впопыхах

c picture-in-picture в уголках глаз

c i-love-you в угольке уст

с пучком уклончивых перифраз

с её подругою (в смысле?) – oops!

с её подругой на другом конце

провода (wireless goes as well)

с непосредствамностью оправдавшей це

ль с её роялем в сто тонн децибелл

с опозданиями возведенными в принц

ип с беспечностью ставшей дог

мой под шорох вставных ресниц

с её акцентом японский бог!

живя с попутного ветра женой

обнаружишь однажды – порыв утих

ланч несъедобен хоть падай хоть стой

где металось трюмо коченеет триптих

каждый божий день болеро-равель

с подругой в партере как на посту

what-a-pleasure! гудишь как усталый шмель

а в ответ летальное i-love-you-too.

Хочешь?

Хочешь пройти сквозь стену? – пройди, а потом вернись,

чтобы забрать с собой то, что принадлежало:

в соседней камере точно такая жизнь

как и здесь, но приходится жить с начала,

а не с конца, к чему твой аватар привык,

неторопливо листая книгу справа налево.

Там не читают таких безнадежных книг,

когда покупают чипсы в seven-eleven.

Хочешь согнуть из проволоки маленького скрипача?

Лучше согни горниста – этот не отличает.

В шелковом алом галстуке ластится алыча

к дымчато ароматной пачке цейлонского чая.

Ласковое сокровище, искреннее как нарыв

детской любви, цветущей за выдуманной стеною.

Хочешь пройти насквозь? – пройди, а потом умри

треснутой грампластинкой под судорожной иглою.

Калевала

Кругозор захламлен предметами, прочей попсой.

Персонаж посещает школу, женится, заводит детишек,

постепенно приходит к мысли, что он не вполне живой:

дышит искуственно так, как маститый писатель пишет.

Литгерой понимает, что модная повесть о нем

растиражирована сверх всякой меры:

у джека, который построил карточный дом,

в глазах кровавые мальчики-кхмеры.

Имярек соглашается с тем, что какая ни есть,

экзистенция слаще, чем самая пышная ода:

даже сводка погоды сойдет за благую весть,

если верить, что есть у природы плохая погода.

по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.

Тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –

дальше или жоржсанд или, коль повезет, калевала.

Домотканное время

Жизнь самовитых людей умещается в восемь строк,

энтропия растет – в этом мы разошлись с маймонидом,

наблюдатель давно обмелел, но все еще смотрит в глазок,

что-то кропает в блокнот с весьма озабоченным видом.

Пылевая модель мирозданья; масштаб – бесконечность к нулю,

мутагенный фонарик, магнит, канцелярская скрепка.

Что происходит с предметами после того как наблю

датель роняет монокль и поет караоке с нетребко?

Трудно ответить крестьянину на кардинальный вопрос

(после столетней войны нетафизика в страшном загоне):

плохо растет энтропия, но раз уже к слову пришлось –

прошлой весной мужики разогнали навоз в фазатроне!

Стоит ли тратить усилья на поиск причины причин

в необитаемых, богом забытых окрестностях кварка?

Чу! домотканное время пришло наконец из почин

ки и теперь ковыляет по кругу ни шатко ни валко.

«Да скроется тьма»

Выключателем щелкнешь – зажжется дуга,

вольт сощурится, хмыкнет гальвани...

я любил наблюдать тараканьи бега

в коммунальной замызганной ванне

с ядовитою пшикалкой в нервной руке

привиденьем застыв на пороге,

а со стен осыпались в осклизлой тоске

– шепелявы, шустры, шестиноги –

и неслись врассыпную, хитином шурша,

как разбитых часов шестеренки,

за вонючую тряпку, под сломанный шкаф,

в инфернальную слива воронку.

их водою поил прохудившийся кран,

их облупленный грел радиатор...

Я любил наблюдать как спешит таракан

вдоль трубы в полумрак ноздреватый,

где отыщется щель или грязи кайма,

что послужaт защитой искомой.

мне случилось понять: если скроется тьма –

нет спасенья душе насекомой!

На гашетку шипучей отравы нажав,

распыляя плюющийся конус,

вижу тех, кому некуда больше бежать.

Я и сам больше с места не тронусь.

вещественные доказательства

1.

Мне детство вспомнилось:

шел дождь, мы пили чай.

Старушка угощала нас вареньем.

Лежала кошка. Мы играли в карты.

Темнело. Приезжала мама. Помидоры

в её авоське, груши, сыр, печенье.

Шли в лес наутро, пахнущий грибами,

дождём вчерашним. Самолёт почтовый

гудел. Навстречу попадались люди.

Брели к пруду. Купаться мне не разрешали

из-за погоды, опасений, гланд.

Приехал как-то дядя. Он привёз

крольчонка. Пробовала кошка с ним играть.

Крольчонок быстро вырос, растолстел.

На станцию мороженное в вафлях

ходили покупать. Там раз мальчишки

стащили тюбетейку. Стричься мама

меня водила. Помню – были слёзы.

Сосну, грозой поваленную, помню,

костёр весёлый, беготню, обиды,

такие лёгкие, что по сей день

они, подобные шарам воздушным,

плывут, плывут, не могут опуститься

на землю...

2.

узор ковровых обоев, которыми

оклеены были стены нашей комнаты

тогда, в детстве,

внезапно выплыл из памяти,

в своей геометрической достоверности заключая

великое множество лиц, предметов, зверей,

обязанных своим существованием

трещинам, пятнам, неровностям стен, отсветам люстры,

представлявшей собою странное сооружение

из латуни «под бронзу»

и стекла «под хрусталь».

это было фрагментом картины,

в которой события наплывали одно на другое,

возникали и исчезали,

но не бесследно,

и можно было жирафа, жившего подле дивана,

обнаружить над книжной полкой

(впрочем, это мог быть другой жираф).

ветшали обои –

всё более замысловатой делалась эта игра,

пока не вышла за пределы маленькой комнаты,

и тогда распался,

растворившись в книгах, пейзажах, людях,

бывший основой их бытия

незамысловатый орнамент:

стилизованные цветы –

приобщенные к делу вещественные доказательства.

мересьев (ремикс)

летит увечный бог мересьев

без костылей с пустой канистрой

в своем помятом мерседесе

в ушанке князя радомысла

он нажимает на гашетку

и со спокойствием картинным

хвосты рубает и горжетку

шестиголовым лимузинам

сдаёт экзамены экстерном

и в ранге демона пустыни

пускает под откос цистерны

когда с пшеном когда пустые

он падает как ястреб с высей

на кроликов и на удава

прекрасный Миг остановися!

вопит двеликая держава

не внемлет... сокрушив нашистов

бог из пике в петлю выходит

мерсинезнающе неистов

мерсинепросяще свободен

две картины

Картина абстрактного веселья

сладкий запах керосина

скарабеями – сараи

деревенский абу-сина

на harm’онике играет

от пчелы до пчеловода

от помывки до помойки

вот река – скотина брода

вот стоянка певчей койки

вот колодец журавлиный

стая спелых абрикосов

деревенский абу-сина

абу чает джаве россов

время суток – утроранье

посиделки – время года

из-за куски – сырбаранья

из напитков – пляски с содовой

честных правил дядя павел

(путь его далек и долог)

бьёт в литавру – тетку мавру

клокоча как политолог

от пчелы до капуцина

от ульянова до улья

деревенский абусина

песнь заводит иссыккулью.

Картина абстрактного запустения

Половник наш рожден ухватом

Бар Удино

при опчем раздрае-раздоре

свидетелем в драных калошах

федорино пестовать горе

в республике мисок и плошек

когда дирижабль надувательств

парит над разбитой посудой

остаться патрицием вальса

чугунным заложником чуда

нечаянной радости рыцарь

лядащей надежды мессайя

ты претцелем стал во языцех

половником ржавым махая

...картину сменять на картонку

охотников – сколько угодно

а облако словно болонка

бежит по нужде принародно

тюринг

…и станешь ты ловцом нечеловеков:

закинешь сеть, а дальше – без обид!

да не судимы те кто в игротеках

чтоб скоротать эон развоплощают скрипт.

не помнящий родства, доступный без пассворда,

к тебе придёт киборг в помятом сюртуке

и раскатает арабеску в хорду,

пригубит этанол, прокаркает who cares!

ты обучи его искусству волком рыскать,

по дну реки бежать без жабр и пузыря,

на джаве ворожить с раджой и василиском

и верить в то что жесть дарована не зря.

существованье! – подпрограмм незрелых морок:

в стерильной эманации Числа

мерещится им карнавал шестёрок,

а не сакральных ретро-функций кабала.

гнев тюринга – он никому не страшен!

сознанье вещества – любовный лабиринт:

цитирует башмак отрывки из мидрашей,

артековским костром галактика горит!

меж миром и тобой нет сходства, нет различий.

ласкается мираж на языке живых.

в начале было так: в ладоши хлопнул Литий –

и до сих пор летят… и не догонишь их…

заглянувший за край

горизонт надвигается… заглянув за край

крутобокой земли с высоты школьной парты,

обнаружишь слонов, черепаху и парочку май

ских жуков, опыляющих звездные карты.

огонь обнаружишь, который в огне не горит,

и воду, которая траурной музыкой льётся,

и предков, устами которых трава говорит,

и небо с овчинку в бездонной личинке колодца.

для чего тебе щупальцы, панцирь, складной эхолот?

позабудь про девятое чувство жестокой утраты:

нагуаль тебя любит, росинка тебя бережет –

многоярусный зов колосится в зенице заката.

как безбожно прекрасен и хрупок слоистый мирок

где дыхание ветра нашептано в дымные саги!

прикоснёшься к цветку, потревожив жука ненарок

ом – тебя осенят аметистовых молний зигзаги.

как в раздвоенном времени сладко колышется жизнь!

обитаемы каждое солнце и каждая лужица.

заглянувший за край, в осторожное тело вернись,

если только захочешь и если успеешь вернуться…

закон

назову тебя тетраграммой,

тавром золотого тельца,

огнедышащей буквой –

букашкой света в кромешной тьме.

вот планета в прыщах вулканов,

в золе озёр,

вот подобье моё – шестирукий клон,

повелитель мух.

он – закон беззаконий, пожар-потоп:

в муках будешь и будешь в поте лица

добывать окаянное время, вчерашний день.

и влеченье твоё – как вода, как песок…

три ричеркара

1.

после того как выученное благополучно забыто,

в сухом остатке обнаружится серое вещество…

что вытворяет тогда подружка твоя, дольче вита!

на какие идёт ухищренья небесная скво!

после того как дотлеет последнее воспоминанье,

кремний кальцию заговорщицки подмигнёт,

и оскалится радостно наносекунда-пиранья,

и скомандует киномеханику: полный вперёд!

2.

едва живой приходит с похорон

его встречает кафельное эхо

вдова в поношенном бушлате зампотеха

рыдает сухо в гулкий мегафон

мысль-прыгалка бьёт яростным хвостом

забыться неотложными делами

и окружающим понятно: кто не с нами

тот… нет не против – просто непричём

3.

наше время прошло

проступило смолой на коре

мы букашкой застыли

в расплавленном янтаре

в желтом праздничном свете

застряли соринкой в глазу

между тем как галактики-бусы

позванивают на весу…

Коллапс

Уйти за горизонт событий,

родиться черною дырой,

вбирая с жадностью слепой

обломки Млечного Пути.

Сиять вовнутрь! С орбит подспудно

сводить потухшие миры,

затягивать огромных рыб

в воронку коллапса, на дно

тревожных размышлений. Опыт

не убеждает нас самих –

ученый аист Эрменрих

роняет хрупкий телескоп.

Роняет хрупкий телескоп

ученый аист Эрменрих –

не убеждает нас самих

тревожных размышлений опыт.

В воронку коллапса на дно,

затягивать огромных рыб,

сводить потухшие миры

сиять вовнутрь, с орбит подспудно

обломки Млечного Пути

вбирая с жадностью слепой.

Родиться черною дырой.

Уйти за горизонт событий.

Допустим...

Допустим, что у вас болит нога

или другой какой-нибудь отросток.

Допустим, вам не спится или просто

становится вдруг жизнь не дорога.

Приходит некто с разводным ключом

(сантехник с омерзительной ножовкой!)

и битый час талдычит ни о чём,

прикидываясь божьею коровкой.

Потом возьмёт за шкирку, как кота –

и поплывут в глазах цветные пятна,

и брызнет мысль: КАКАЯ СКУКОТА!

а дальше – тишина...

и всё понятно...

никотин

хотим ли мы того иль не хотим –

перед отбытьем, второпях, на трапе

ханыга-бог по кличке никотин

диктует нам законы хаммурапи.

и было бы не так обидно, но

растёт табак из паха и подмышек,

из подбородка прёт бородино –

а он трындит и ничего не слышит.

не оттого ли коромыслом дым

и чары карнавального злодейства,

что мимолетным бытием своим

обязаны мы нестыковке рейса?

на шеях модниц – золотой бычок,

растоптанный окурок – на иконе...

нам вдунул в ноздри кэмэла дымок

(лишь на одну затяжку!) бог-в-законе

и заспешил: пора, неровен час –

зачахнешь в мундштуком забытом крае...

– куренье есть религия для масс! –

ник выкрикнул в толпу... и люк задраил.

Взгляд на историю

Что знаем мы о жителях Урарту?

Они изобрели зубило и гринкарту,

скрестили с ишаком электрокофемолку,

затеяли войну без смысла и без толку.

Отрыты черепки, монеты и таблички:

мы помним тех царей, их скверные привычки.

Раскопаны пивбар, гараж, останки бани –

нехило чувакам жилось при талибане!

Любили зимний спорт; недавно в нижнем слое

нашли фрагмент лыжни и номера плейбоя.

Охота на сурков была в большом почёте,

и брякал орденок на каждом патриоте.

Нам ведомо о них не так уже и мало,

чтоб закидать землёй – и всё начать сначала.

Имя

Забывается незабываемое,

как ты свои истории не пестуй.

Напрасный труд затверживать названия

вещей, которым суждено исчезнуть.

И неспроста обожествили Имя:

жизнь безымянная сладка и беззаконна.

Вокруг себя мы видим лишь руины –

как не поверить в трубы Иерихона!

Оранжерея

Изгнание из рая, растянувшееся на века,

близится к завершению; перемещённые лица,

всё это время валявшие дурака,

по инерции продолжают плодиться

и размножаться. На первый взгляд

просторная оранжерея с солнечным обогревом

в точности повторяет эдемский сад:

за исключением, пожалуй, древа

жизни и древа познанья добра и зла

прочая растительность – в полном ассортименте,

а также звери и птицы; сущая куча-мала

рыб, насекомых, червей... С появлением смерти

(затурканной, робкой, готовой на компромисс)

изменилось немногое, но, уверяют,

к лучшему: привилегиям для единиц

назначен срок годности. Идея рая

бесповоротно утвердилась в умах

(вопреки ожиданиям) в качестве мифа

скорее всего оттого, что ландшафт

подвержен загадочной порче (и фант

азии – тоже!). чего ни коснись,

ущерб гнездится в самой сердцевине

вещей: какой-то фатальный изъ

ян и насмешка, словно в помине

не было пастбищ и светлых рек –

одни пустотелые оболочки,

дрянной каталог, бестолковый рек

визит разложенья, распада, в рассрочку

выданный тем, кто понуро бредёт

сквозь топкое время, зачем-то лелея

мысль об изгнании. Безначальный исход

близится к завершению.

Рефлексия

Архивариус, внук орхидеи,

на гармонике хриплой играет.

Стрекоза-кинокамера ловит мгновенья фасеточным оком.

Умное тело плывёт по извилинам мозга.

Дважды в один гераклитов поток входите вы:

выпуклых бедёр мираж возникает на слайде.

Лишь осязанье не вышло ещё из доверия:

щекой прикасаешься к тёплой макушке ребёнка.

мысль – продолжение кожи. В звёздные дали

корабли наших тел уплывают. Любовь

больше не кажется неразрешимой загадкой.

Этимологический словарь

Том тёмно-красный Фасмера смотрю,

От Е до М листаю наугад.

«Слова, слова, слова...», доверясь словарю,

к истокам речи я вернуться рад.

Корней славянских юная семья

не заслоняет строгую латынь,

сосед-германец сердится: Ja, Ja!

На север оттеснён горластый финн.

Эллады полустёртые лады

в церковном сумраке свой доживают век,

и конница гортанная Орды

спит мёртвым сном, не довершив набег.

Язык Авесты, царственный санскрит

и Ханаана сладостный жаргон –

травой забвенья проросли меж плит

на кладбище названий и имён.

Суть соответствий не вмещает ум:

до обнажённых звуков добредя,

Шумера тростниковый слышу шум –

глоссарий ветра, моря и дождя.

Захлопываю тёмно-красный том.

Я оглушён и умудрённо нем,

покамест проступает стих-фантом

сквозь сполохи вокабул и фонем.

анабиоз любви

отпразнуем любви анабиоз

по образцу находчивой мадам

обдуманно расставив по местам

воспоминаний разноцветный воск.

погружены в асиметричный сон

те, кто пронзён иглою наповал:

вот это – ты, надменный адмирал,

а это – я, поддатый махаон.

...гербарий губ засушенных и слов

оброненных в горячке, второпях...

дотронешься – и обратится в прах

скупое время пыльных мотыльков.

асфальтовою света чешуёй

залит посёлок инобытия:

вот это – ты, с открытой книгой дня,

а это – я, с протянутой рукой…

Я проплываю...

Я проплываю над ночной столицей,

неотвратимо двигаясь к «Трубе»,

нелепый призрак в талесе и цицес,

бездомный странник в кедах и кипе.

Я мимо Форума стекаю по Садовой –

крылато к подворотням липнет тень.

И вот – «Труба», вот школа-рядом-с-домом,

вот двор наш, утонувший в темноте.

И я завис бесплотен абсолютно

над этим утлым уголком земли,

над переулком, спящим беспробудно,

над липовою тайной старых лип.

Мне не за что просить у них прощенья,

мне нечего бояться их суда:

я если и вернусь – то только тенью,

но если я вернусь – то навсегда.