Зовите нас Робертом Капой: вышла книге о первой женщине - военном фоторепортере

1 августа 1937 года Париж прощался с Гердой Таро, антифашисткой, первой женщиной-фоторепортером. В тот день ей должно было исполниться 27 лет.

Спустя много лет она стала главной героиней романа-калейдоскопа писательницы и переводчицы Хелены Янечек «Герда Таро: двойная экспозиция», основанном на фактах и документах. Этот роман уже был удостоен в 2018 году в Италии престижной премии «Стрега» и издан на десятках языков по всему миру.

Герда Таро была военным фотографом и антифашистской активисткой. Из-за своего еврейского происхождения Таро была вынуждена бежать из Германии и вместе со своим партнером, венгром Эндре Фридманом, создала образ Роберта Капы, который считается величайшим военным фотографом XX века. Таро была убита во время гражданской войны в Испании и стала первой женщиной-фотожурналисткой, погибшей на поле боя. Сочетая вымысел с данными исторических архивов и воспоминаниями современников, Хелена Янечек возвращает Герде Таро ее имя, на долгие годы оказавшееся в тени всемирно известного псевдонима, и документирует неповторимую атмосферу Европы 1930-х годов XX века.

На днях эта книга выйдет в издательстве «Книжники» на русском языке в переводе Ольги Ткаченко. «Новые Известия» публикуют одну из ее глав:

«Первого мая славного 1936 года фотограф, петляя, протискивался ей навстречу сквозь почти не двигавшуюся процессию, и Рут, для которой эта эпическая медлительность была невыносима, встала на цыпочки и начала размахивать руками, подзывая его к себе. Они взяли Париж, их было так много, что официально объявленные двумя днями позже результаты выборов — победа Народного фронта — казались всего лишь формальным подтверждением реальности, которую уже подсчитала эта мирная и праздничная толпа, пахнущая ландышами и гвоздиками: все несли одни и те же цветы как символ всеобщего единения демонстрантов. Красная процессия собралась на площади Бастилии под лозунгом «Pour le pain, la paix et la liberté» и с конкретным революционным требованием профсоюзов ввести сорокачасовую рабочую неделю.

— Пойдем поищем Герду, — позвал Андре. — У нас есть что рассказать!

Рут позволила себе поддаться любопытству и руке, тянувшей ее за пальто.

— Я скоро вернусь! — крикнула она Мельхиору.

С трудом пробираясь вверх по улице сквозь шествие, Рут строила догадки. Она было подумала, что они поженились, но тут же отбросила эту мысль: Герда вышла замуж, да еще и за Фридмана, — нет, это маловероятно. Они едут в Америку, мелькнуло у нее в голове, и она тут же решила, что так оно и есть. Воздух пропитан социалистической весной, но в толчее невозможно было избавиться от мысли, что достаточно пары провокаторов, и все закончится как в феврале 1934-го — десятками жертв. Нужно быть наготове, чтобы удрать, если начнутся столкновения, и, честно говоря, ей вообще не следовало соваться в эту толпу.

Первым они увидели стоявшего на обочине японца, а рядом с ним — Герду.

— Вот и она, — воскликнул Андре и сразу обратился к Герде: — Ты ей все расскажи, а я пока покурю.

Сэйити прикуривал всем сигареты, а Герда подносила зажигалку с видом, словно от кручения колесика ее озарит, с чего лучше начать.

— Нет, ты сам должен представиться.

Андре сделал затяжку, зажав губами фильтр, по-театральному пристально глядя на Рут, и даже поправил прядь на лбу.

— Как сказал про́клятый поэт, je est un autre. Зовите меня Роберт Капа.

И это все?

Сэйити изобразил аплодисменты. Фридман весь сиял. Герда повторяла «Роберт Капа» с разными акцентами — французским, английским, немецким, — отметив, что имя ни на одном языке не искажается и одинаково хорошо звучит. Никто не обращал внимания на Рут и ее недоуменную улыбку. Мимо них медленно маршировала группа рабочих-металлургов.

Андре выбрал себе псевдоним, только и всего. Герда считала, что научилась всем деловым хитростям у Марии Эйснер, но, если она всерьез полагала, что одного имени достаточно, чтобы сделать себе имя, ей еще явно было чему поучиться.

«В глубине души вы мелкие лавочники, — подумала Рут, — но мечтать не вредно».

— Звучит немного по-марсельски или вроде того, — заметила она. — Но вообще неплохо.

— Капа — это акула по-венгерски, — ответил Андре, не обращая внимания на иронию Рут.

— Ну нет, Капа — американец, как Фрэнк Капра, — объяснила Герда, — американец итальянского происхождения или любого другого, лишь бы внешность соответствовала. И главное, чтобы французы попались на удочку.

Рут запуталась. Конечно, это имя куда привлекательнее, чем заурядное Андре Фридман. Но какие еще от него преимущества? Французы предпочтут фальшивого марсельца или, предположим, американца — еврею из Будапешта? Разумеется. Но они ведь уже знают фотографа, так в чем наживка?

Герда, Андре и Сэйити смотрели на нее сияющими глазами, как сговорившиеся дети.

— Это даже лучше, чем Фрэнк Капра, — признала Рут. — В нем есть что-то благородное, как у дона Диего де ла Веги в знаменитом исполнении…

— Как ты могла такое подумать! — воскликнул Андре. — Мы думали о Роберте Тейлоре, а для нее — о Грете Гарбо. Больше никакой Похорилле. С сегодняшнего дня она Герда Таро, вуаля.

— Полагаю, тоже из Америки.

— А неважно, откуда угодно, — ответила Герда. — Только Роберт Капа должен быть американцем.

Мелькнул транспарант «ПРОТИВ ДОРОГОВИЗНЫ ЖИЗНИ!», за ним другой — «ПРОТИВ НЕМЕЦКОГО ПЕРЕВООРУЖЕНИЯ», а Герда тем временем говорила вещи не менее абсурдные, чем замечания, которыми Рут пыталась вывести их на чистую воду. Роберт Капа живет в «Ритце», у него есть лимузин и гоночная машина, он красавец мужчина, спортсмен и любитель красивой жизни.

— Холостяк? — спросила Рут. — Смотри в оба, а то уведут…

— Конечно холостяк! — вспылил Андре, словно утратив чувство юмора. — Иначе как он может сегодня быть в Монте-Карло, завтра в Довиле, а послезавтра в Женеве, чтобы проверить свои вложения в банке? Не говоря уже о скучных поездках в родную Америку, где его невозможно нигде застать, потому что он летает на частном самолете. У него всегда было все, понимаешь? Дед приехал в Сан-Франциско во время золотой лихорадки, уберег свои самородки от мошенников, но был убит пьяным кредитором. Его вдова отошла от дел: выращивала цветы и читала романы. Три дочери обожали литературу, а единственный сын — ботанику. Юноша стал успешным агрономом и женился на дочери крупнейшего в Калифорнии производителя консервированных фруктов.

— Ты разве хотел стать романистом? — одернула его Герда. — Давай ближе к делу!

— Истории, Schatzi, надо выдумывать как следует, иначе никто не поверит. Консервному наследнику Роберту Капе, — продолжал Фридман, — до смерти надоели Калифорния и персики в сиропе. И вот он все продает, приезжает в Париж, сорит деньгами направо и налево, но ему все мало. Фотожурналистика утоляет его жажду приключений, которая у него в крови, и помогает бороться со скукой. Конечно, он работает не ради денег, но, как истинный капиталист, никому ничего запросто так не отдаст. Поэтому он назначает Герду своим личным агентом. А уж она, с ее обаянием, будет представлять интересы вашего покорного слуги. Вот так!

— А за работу Роберта Капы, — уточнила Герда, — я, естественно, должна просить непомерную цену…

Рут расхохоталась так громко, что товарищи рабочие справа и слева с испугом на нее обернулись.

— Вы оба просто сумасшедшие!

Нет, не такие уж и сумасшедшие. Судя по всему, Герда и Андре разработали целую тактику, чтобы закинуть эту наживку.

— Ох уж эти парижане, они воображают себя такими хитрецами! Даже в наших изданиях главные редакторы скорее удавятся, чем поднимут тебе гонорар на два сантима, если ты бедный эмигрант-антифашист. Но стоит рассказать об американце, который вращается в светских кругах всей Европы, как они уже ждут не дождутся с ним познакомиться. «Désolés, он уехал в Венецию со своей новой пассией, и мы понятия не имеем, когда вернется». — «А кто эта девушка? Знаменитость?» — «Этого мы, разумеется, не можем вам сказать».

Герда вдруг щелкнула зажигалкой, подождала, пока разгорится огонек, а потом резко захлопнула крышку и вернула серебряный параллелепипед Сэйити. Громкоговорители хрипели, что митинг начинается. «Хлеб, мир и свобода!» — скандировали некоторые демонстранты.

— А что это за марка? Американская? — спросила Герда.

— Я купил ее в «Картье» на Вандомской площади.

— Изумительно! Я знаю, что наш блеф кажется детской шуткой. Но люди верят в то, во что хотят верить. По крайней мере на какое-то время. И этого времени нам вполне хватит. Потому что потом, я уверена, мы никогда больше не вернемся к исходной точке.

Чики Вайс просто пожимал плечами всякий раз, когда Рут возмущалась по поводу нового уменьшительного от Роберта Капы («Боб — три буквы в слове, и то они умудряются его исковеркать!»), услышав, как его произносят американцы. Поэтому однажды она спросила у Шима, пока он раскладывал свои фотоматериалы на том самом столе, где теперь Чики дожидается своего café au lait. По каким критериям люди выбирают себе псевдоним? И не сожалеет ли Шим, что никто больше не называет его настоящим именем?

— Да нет. «Шим» звучит мило, не находишь? Для человека с совиным лицом…

Рут кивнула, и Шим не замедлил всё объяснить, со спокойствием, опровергавшим стереотипы о фоторепортерах, которые как безумные охотятся за происшествиями. Он просто обыграл первый слог своей непроизносимой фамилии Szymin. А впрочем, его еще в Варшаве все звали

Шимом, так же как Капа был Банди, кем он и останется для некоторых на всю жизнь.

— А как ты терпишь этого «Боба»? У меня язык не поворачивается его произнести.

Шим неопределенно улыбнулся и поднял взгляд от своих негативов.

— С американцами все ясно, но ведь дело не только в них. В республиканской армии говорят: «Llegó Roberto Capa, el fotógrafo, mira, tenemos suerte!» — «Роберт Капа, фотограф, приехал, как нам повезло!» Его так называют повсюду, от Андалусии до Страны Басков.

Рут была озадачена новостью, что испанцы считали Капу талисманом. Но, решив не обращать внимание на слегка ироничные искорки за очками собеседника, она начала в очередной раз разыгрывать сцену рождения нашего героя. И кстати, что же стало в итоге с американским миллионером?

— Герде это больше всего понравилось, — сказал Шим более низким, чем обычно, голосом. — Его почти сразу же разоблачили.