Писатель Лев Аннинский

У меня есть основания внимательно вчитаться в очерк Евгения Евтушенко о Роберте Рождественском, опубликованный в «Новых Известиях» под заголовком «Еще столько не договоривший». Во-первых, этот очерк свидетельствует, что уникальный цикл Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии», в первом томе завершенный Пушкиным, будет продолжен. Это тем более интересно, что Евтушенко, доведя свою антологию до наших дней, неизбежно высветит контекст своего поколения, неловко именуемого «шестидесятниками» и, кажется, по сей день еще не высказавшегося до конца. Если конец вообще бывает. Во-вторых, Евтушенко и Рождественский – знаменательная пара еще и потому, что оба на равных входят в число великих поэтов второй половины ХХ века, и чем яснее это теперь становится, тем заманчивее прочувствовать до конца смысл их диалога. Если опять-таки конец такого осмысления бывает. В-третьих, страстный, иногда переполненный чувствами и словами в подкрепление этих чувств очерк – страница мемуарной прозы Евгения Евтушенко, жизненно важной для нашей исторической памяти. У памяти уж точно не должно быть финального конца. Однако есть в этом очерке сюжет, ранящий мою душу острее всех возможных ожиданий. Сюжет, неотделимый от имени Роберта Рождественского, – о том, в честь кого он получил столь значимое имя.

Лет до шести родители, так его окрестившие, может, и не говорили ему, в честь кого он назван, а если говорили, то он мало вникал в это по малолетству. Зато из отрочества имя исчезло: Роберт Эйхе, имя которого перешло к юному сибиряку, был уничтожен как враг народа. На два десятилетия память о нем была вытравлена, пока на волне реабилитаций 1956 года Роберт Эйхе не был возвращен в большевистский синодик – уже как мученик.

«В докладе на XX съезде партии Никита Сергеевич Хрущев назвал Эйхе среди невинных жертв сталинского террора, – напоминает Евгений Евтушенко. – Роберт, потрясенный, как все мы, этим докладом, написал самое что ни на есть искреннее стихотворение, воспевавшее Эйхе как мученика лубянских застенков и воплощение революционной совести. Этому стихотворению бурно аплодировали студенческие аудитории...» Между тем (сейчас Евтушенко договорит то, что и в голову не приходит аплодирующим в 1956 году студентам): «Между тем, как стало известно позже, Эйхе зверствовал в Сибири еще при раскулачивании в ранних тридцатых. А затем был в составе тройки, которая только в одном тридцать седьмом году подписала приговоры тридцати четырем тысячам человек, впоследствии реабилитированным. Вдумайтесь: это же по сто приговоров в день!»

Вдумываюсь в эту статистику. Соображаю, сколь мизерна у матери-истории мера справедливости: когда руками той же Системы она отправляет исполнителя на тот свет, хоть в одной тридцатичетырехтысячной доле вымещая Роберту Эйхе зло, сотворенное им...

Им?! Им тоже. Вот пусть и мучается на том свете среди тех, кого и именем кого он на тот свет отправил... Это что касается Роберта Эйхе. Но при чем тут Роберт Рождественский, получивший имя без своего ведома? Он-то почему должен отвечать за совпадение имен? Да ему это должно быть безразлично! Если бы... Но в том-то и дело, что Роберту Рождественскому это не безразлично!

И, видя, что ему все это не безразлично, что он, не зная еще о зверствах сибирской госбезопасности 1930-х годов, радуется реабилитации невинных жертв сталинизма, находится соглядатай-доброхот, который подкладывает ему (в комаудитории университета, в разгар торжества по поводу восстановления справедливости), находится, повторяю, архивист, выудивший из гэбэшных бумаг речь Роберта Эйхе во времена, когда он был еще не жертвой, а вершителем террора. Кто этот доброхот-архивист – Евтушенко не уточняет. Может, и не знает кто. А может, и не надо знать – пусть сгинет. А если выплывет, то лишь в тени имени Рождественского, которому он подсунул выдержку из речи только что реабилитированного Эйхе.

Евтушенко цитирует эту речь для полноты картины, а я вслед за ним цитирую, чтобы передать охватывающий меня при этом человеческий ужас. «Факты, вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром, – докладывает Роберт Эйхе вождю народов. – Вот, товарищ Сталин, отправляли в ссылку несколько отдельных эшелонов троцкистов, – я ничего более гнусного не слыхал, чем то, что говорили отправляемые на Колыму троцкисты. Они кричали красноармейцам: «Японцы и фашисты будут вас резать, а мы будем им помогать». Для какого черта, товарищи, отправлять таких людей в ссылку? Их нужно расстреливать. Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко...»

Слишком мягко? А может, мягче было бы расстрелять, чем вот так испытывать? Мне тошно от этой «твердости», и, может быть, больше всего тошно от того, как впихнулись в эту кашу еще и японцы. Может, еще и немцев мог впихнуть докладчик, тех самых немцев, которых Маркс и Энгельс учили мечтать о социализме, а они, вооружившись и построившись, возмечтали уничтожать этот социализм в отдельно взятой стране, а там и в Европе, и во всем мире? И почему латыш Эйхе прежде, чем его правнуки возмечтали о независимой Латвии, должен был влезть в строй латышских стрелков, то есть влезть в пекло мировой войны – в одну из двух воюющих насмерть армий? Что – третьего не дано?

Не дано. В эпоху, когда раскалывается человечество на смертельно обреченные воинства, если кто не успел влезть в тот или иной строй, тому уготована кровавая каша из японцев, латышей и прочих троцкистов, участников этой коллективной гибели, столь жуткой, что милосердней и впрямь, как предложил Роберт Эйхе, было бы «их расстреливать», чем обрекать на такую гибель? Третьего не дано. Без вариантов. Без выбора. Без выхода. Или ты сталинец, или ты пособник гитлеровцев. Время – военное.

Выход из ловушки: вот бы выбрать другое время! Взять бы да и родиться в другую эпоху. Прийти еще раз. Вернуться в эту жизнь, когда безумие кончится. И тогда все и всех рассудить по справедливости. И изумиться тому, что такое случилось в истории: полет в свободу, падение в диктатуру. И возрадоваться, что оно уже не повторится.

Идут они – Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко и скульптор Эрнст Неизвестный – возвращаются из Кремля, видимо, со встречи с руководителями партии и правительства, задавшими очередную взбучку деятелям литературы и искусства. Эрнст Неизвестный неуверенно спрашивает: «Неужели то, что было, может повториться?» И именно Роберт ответил: «А я думаю, что может». Они-то, видимо, думали иначе.

Итак, вот два варианта психологического сопротивления испытаниям истории. Можно запредельно светлым усилием духа сохранять веру в светлое будущее человечества. Раз навсегда разобраться в том, что случилось. Понять, зачем люди лгут друг другу и зачем верят лжи. Искренне сказать друг другу правду. Сказать правду о том, что добро неодолимо, что человека можно улучшить, перевоспитав в добре, и что будущее, несмотря ни на что, светло и прекрасно. А можно горько и трезво признаться себе, что может повториться и в будущем все то, что корежило людей в прошлом. И в будущее приходится смотреть не влюбленно-солнечными глазами, а с готовностью это будущее вынести. Собрав все силы, выдержать.

Полжизни своей я искренне исповедовал солнечную веру в будущее и в человека будущего. Для этого милосердная судьба предоставила мне и моему поколению – после «сороковых, роковых» – оттепельные 1950-е годы, а потом еще целое десятилетие, окрестившее нас неисправимыми «шестидесятниками». Потом началось исправление идеалов, то есть переименование идеалов в химеры. Что ж, пришлось принять это как неизбежность.

«Да, мы были счастливчиками, потому что делали при волшебной помощи поэзии счастливыми сотни тысяч людей, которые именно в поэзии обрели, казалось бы, потерянные надежды на великое будущее России». Но жить приходится не в облаках поэзии, а в реальной данности. Не в мечтах, что завтра все объяснится и решится, а в готовности ко всему. К тому, что человека нельзя улучшить, а можно только на время умиротворить. И загадка зла в истории не разрешится никогда, не объяснится никогда – ни в этой, ни в какой другой реальности. Выдерживать надо – именно эту.

Евтушенко цитирует гениальные, как он совершенно справедливо их оценивает, предсмертные стихи Роберта Рождественского. Два четверостишия. Я обычно цитирую только первое, чтобы продемонстрировать фирменную усмешку, с которой Рождественский приемлет свой жребий. Второе четверостишие я всегда избегал цитировать – слишком большая боль. Но вот они оба:

Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле.
Что-то я делал не так; извините:
Жил я впервые на этой земле.

Я ее только теперь ощущаю.
К ней припадаю. И ею клянусь...
И по-другому прожить обещаю.
Если вернусь... Но ведь я не вернусь.

Преклоняю голову перед памятью о Роберте Рождественском. Он – договорил. Искренне салютую солнечному дару Евгения Евтушенко. Он – договаривает.