Posted 15 сентября 2011,, 20:00

Published 15 сентября 2011,, 20:00

Modified 8 марта, 06:14

Updated 8 марта, 06:14

Поэт свободы в несвободе

Поэт свободы в несвободе

15 сентября 2011, 20:00
Валентин СОКОЛОВ 1927, Лихославль – 1982, Новошахтинск

В статье «Отечество. Блатная песня» Андрей Синявский приводит свидетельство Ф.М. Достоевского: «...Вследствие мечтательности и долгой отвычки свобода казалась у нас в остроге как-то свободнее настоящей свободы, то есть той, которая есть в самом деле, в действительности». И добавляет, основываясь на собственном опыте:

«Естественно, арестант переоценивает свободу, пускай и знает наперед (бежал, освобождался не раз и вновь, тоскуя, лез в тенета), какова она из себя в обыденной скаредной жизни. И все-таки, преувеличивая, он в ней не ошибается, но постигает, не боюсь сказать, ее подлинную трансцендентную стоимость, о чем другие люди и понятия не имеют. Она «свободнее настоящей свободы», свободнее, нежели мы, привыкнув к ней, как к воздуху, можем рассуждать и догадываться. Как тот же воздух становится поистине воздухом для больного туберкулезом, а вода – водой для того, кто жаждет. В тюремном квадратике, сквозь решетку, небо, говорят, голубее…»

Никогда не сидевший в тюрьме, но умевший мысленно перевоплощаться, Борис Пастернак в поэме «Лейтенант Шмидт» выдохнул, как, наверно, кто-нибудь из бунтарей-матросов, избежавших смертного приговора: «Недра шахт вдоль Нерчинского тракта. Каторга, какая благодать!»

Поэтом свободы в несвободе стал Валентин Соколов. Он вдоволь посидел и в сталинских, и в хрущевских, и в брежневских лагерях – и свои стихи подписывал гордым псевдонимом «Валентин З/К». «Мне не повезло встретиться с ним лично, – рассказывает писатель Леонид Бородин, – но с его именем, с его стихами я встречался в каждой точке ГУЛАГа, куда забрасывала судьба, и оттого было впечатление, что он – Валентин Соколов, Валентин Зэка – пребывает везде, где горизонты порваны колючей проволокой, пребывает и поныне, хотя его уже давно нет в живых».

Стихи Валентин начал писать еще в школе. Его учительницей в Лихославле была Нина Иосифовна Панэ, как говорили, внучатая племянница Пушкина, а у слова «свобода» был вкус пушкинского братского поцелуя, и никак это слово не представлялось выдавливаемым из-под сталинских усов.

Со стихов и началась бесконечная тюремно-лагерная эпопея Валентина Соколова. В конце 1947 года на политзанятии в армии у него отобрали листок со стихотворением, которое он писал под видом конспекта. Разносом и дознанием на месте дело не ограничилось, к разбирательству подключилась военная прокуратура, и 29 декабря был выписан ордер на обыск и арест. При обыске отыскались и другие стихи, которые Валентин не только сочинял, но и, утяжеляя будущий приговор, читал вслух и даже показывал сослуживцам. Позже все рукописи были уничтожены по акту как антисоветские. Но, чтобы ужесточить наказание, понадобились дополнительные, более очевидные и безоговорочные улики. Поэтому следствие тянулось почти десять месяцев. В итоге рыцарям сыска удалось обезвредить целую преступную группу, в прошлом орудовавшую на подготовительном отделении Московского института стали и сплавов.

А было вот что. Трое студентов-приготовишек с Большой Калужской заглянули вечером на лекцию о Шопене в Коммунистическую аудиторию МГУ. Посидели-повертелись и от скуки выскользнули из зала, пошли бродить по пустынным университетским коридорам и закоулкам. Когда-то едва не сцепившиеся друг с другом Бурлюк и Маяковский, одновременно удрав с концерта Рахманинова, разговорились настолько, что почувствовали себя единомышленниками-футуристами. И наши неприкаянные юнцы, отмахнувшиеся от Шопена, слово за слово неожиданно зацепили одинаково будоражившую всех троих тему. Приближались назначенные на 10 февраля 1946 года первые послевоенные выборы в Верховный Совет СССР. Для голосования избирателям предлагался бюллетень, в котором была только одна фамилия. К тому же все кандидаты от Калининграда до Владивостока представляли один и тот же так называемый блок коммунистов и беспартийных. А что, если написать листовку с разоблачением этих выборов без выбора? Условились, что каждый предложит свой вариант, а потом все вместе решат, у кого получилось лучше. Один из троих, Борис Левятов, свою листовку написал. По его воспоминаниям, каждый абзац в ней заканчивался словами: «…голосуйте за блок коммунистов и беспартийных!» А начинался, например, так: «Если хотите жить в нищете…» Второй из тройки, это и был Валентин Соколов, прочитал эту листовку третьему, Юрию Фидельгольцу. На том всё и кончилось. Никто саму листовку больше не видел, да и следователи знали о ней лишь понаслышке. Но Военный трибунал Московского гарнизона влепил каждому из злоумышленников за антисоветскую агитацию в составе группы по десять лет лагерей и пять лет поражения в правах.

Первый срок Валентин отбывал в воркутинских лагерях. Отсидев более восьми лет, был выпущен 3 апреля 1956 года, после того, как пленум Верховного суда снял с него обвинение в групповых действиях и оставил в приговоре только пять лет. В октябре 1962 года той же инстанцией дело вообще было прекращено в полном объеме за отсутствием состава преступления. Но к этому времени Валентин Соколов уже больше четырех лет сидел по второму делу, очень похожему на первое: опять изъятые при обыске стихи, довесок из крамольных разговоров и приговор к тем же десяти годам с поражением в правах на пять лет. На этот раз Соколова этапировали в Дубравлаг, и отсидел он всю десятку сполна.

В промежутке между отсидками Валентин успел поработать в Новошахтинске помощником стволового на шахте имени Горького, которого давно разлюбил, хлебнув социализма по-воркутински, как и Маяковского за его безоглядные декларации вроде: «Моя милиция меня бережет». Кого бережет – а кого стережет. Там, на Севере, за колючей проволокой, Соколов не «исправился» и не погиб, а лишь прокалился физически и духовно. И солагерники сумели оценить его не только как надежного человека, но и как своего поэта, «барачного Есенина», который связан с ними душевной болью, тоской по свободе, говорит о самом главном и не фальшивит.

Двумя ходками – восьмилетней и десятилетней – лагерные страсти не исчерпались. Был еще год за стычку с вольным начальством, и еще пять за «столкновение с милицией». Были попытки самоубийства и, наконец, отказ от советского гражданства. Тут-то на смену тюрьмам и лагерям пришли психбольницы – как обычные, так и специальные, карательные. Одну из них – Черняховскую – Валентин впечатляюще описал в поэме «Чёрный Черняховск».

Он умер от инфаркта в курилке новошахтинской психушки 7 ноября 1982 года – в очередную годовщину Октябрьской революции – как ее запозднившаяся жертва. Всемирный престиж СССР был изначально подорван преступлениями ГУЛАГа. Лишь благодаря титаническому подвигу советского народа в войне против фашизма репутация страны удержалась. Но укрепить эту репутацию могло только открытое покаяние и освобождение невинных людей из-за колючей проволоки. А Сталин, отделавшись красивой банкетной фразой о вине перед собственным народом, продолжил свирепо закручивать гайки и гнал по этапу и тех, кто после ареста в 1937-м успел отсидеть свою десятку, так называемых повторников, и тех, кого лагерь заглатывал впервые. Одним из них и был мятежный поэт Валентин Соколов.

Он не родился врагом социализма. Соколова сделали врагом Сталин и его исполнители, убившие в тюрьмах и лагерях миллионы наших сограждан, а у многих из тех, кто выжил, отнявшие веру во что-либо. Слава Богу, не у всех. Я надеюсь, что новые поколения победят гражданскую апатию, найдут, во что и в кого верить, и не позволят повториться тому, что бросило за проволоку солженицынского Ивана Денисовича, что выдрессировало верного Руслана хватать за горло каждого, выходящего из колонны, и что убило Валентина Соколова, ставшего Валентином З/К.

Он надеялся, что писал не зря.

С годами он стал немногословней, говорил довольно тихо, но спокойно и уверенно. Вот что он сказал тем, кто хотел его сломить, но так и не сломил:

То, что вас уничтожит
Заложено в вас самих
Вот почему, Боже,
Стал я отныне тих.

* * *
Поэт свободы в несвободе –
он из купели для детей
в мир выплеснут, но не с водою,
а с кровью собственной своей.
И если правдолюбье – детскость,
то что ж, ему не повезло,
поскольку есть опаска: дескать,
от правды всё на свете зло.
Поэт свободы в несвободе –
изгнанник Данте, просто зэк.
Он счетов никаких не сводит –
с ним счеты сводит его век.
Флоренция и Новошахтинск,
объединяет вас вина –
среди всеобщих помешательств
с поэтом собственным война.
Он пишет вынужденно тонко
или кайлом долбит спроста,
но, как свидетельство ребенка,
его поэзия чиста.
Поэт свободы в несвободе –
как будто ангел в небосводе,
за коим так шпионят спутники,
что все секреты мира спутаны,
и норовит любой народ
приладить прямо в небосвод
свой личный мусоропровод.
И ангел наш летит несчастный,
не государственный, а частный.
А на земле – большие роды:
плодятся столькие свободы,
и ни за что не разберешь,
где здесь свобода, а где ложь.
В том, что свободочки, свободки
и несвободочки-уродки,
старухи-лгуньи и молодки,
надравшись виски или водки,
шпигуя бомбами подлодки,
нам непременно натворят,
лишь ангел будет виноват.

Евгений ЕВТУШЕНКО


* * *

"