«Скверно вы живете, господа»

Лев Толстой, описывая отношения князя Нехлюдова к Мисси, предложил универсальную формулу человеческих отношений. То Нехлюдов видел предполагаемую невесту как бы в лунном свете, и она казалась ему хороша. А то при беспощадном солнечном освещении видел каждую морщинку на ее лице и как именно взбиты редкие волосы. Так и режиссеры часто видят чеховских героев при лунном свете. И тогда возникают задумчивые усадьбы, колдовское озеро, изящные люди, которые и в страдании умеют выглядеть достойно. А то – в беспощадном солнечном свете рассматривают некрасивую и жалкую изнанку семейных и любовных драм, в которых расплавленный в страдании голос не крепнет, а срывается в жалкий фальцет.

Тамаш Ашер, наследуя традиции «жесткого Чехова», полностью лишает «Иванова» обаяния усадебного простора и воздуха, запаха сена и звука разучиваемых Сарой дуэтов. Сценограф Жолт Кхелл выстраивает на сцене грязный холл с облупившимися стенами, вывернутыми лампочками, жалкой мебелью. Пространство напоминает провинциальные гостиницы советских времен с их нищенским бытом. Неудобные продавленные диваны, ободранные стулья. Скрипучие двери, которые нельзя запереть и в которые вечно кто-то входит некстати. В гостиной Зюзюшки рокочет вода, смываемая из туалета. Быт мучителен, оскорбителен в своей неустроенности, во всеобщем нищем состоянии. У большинства в кармане явно нет ни рубля. Томятся в гостях молодые люди в безнадежном ожидании «рюмочки» или угощения. Томятся девицы «на выданье», тоскливо выставляя ножки и бюсты. Томятся старушки – бывшие неудачливые невесты, так и просидевшие век на колченогих стульях. У графа износившийся халат с дырками на под мышках. Богатство или поэзия может набросить покров приличия на самые разные стороны жизни – как роскошный халат на изношенное тело. Бедность бесстыдна. Ей нечем прикрыться, некуда спрятаться.

Когда-то Олег Ефремов объяснял на репетициях «Иванова» Иннокентию Смоктуновскому, что Иванов себя чувствует как человек в похмелье: тошно, неловко, мутит. Иванов венгерского спектакля ощущает себя скорее как человек, который приехал на бал, а брюки лопнули. Стыдно нестерпимо, а скрыться от чужих любопытных глаз не получается. И все длинные рассуждения о собственном душевном состоянии (режиссер включил в спектакль монологи Иванова из первого варианта пьесы) только попытка как-то скрыться хотя бы завесой слов. В своем кабинете Иванов (Эрнё Фекете) пытается уснуть. Но к нему врываются то негодующий доктор Львов, то влюбленная девочка Саша. И вот с голой задницей, закутавшись в одеяло, герой должен сохранять лицо, мучительно ощущая кошмар ситуации, когда одно неловкое движение – и ты оказываешься в неглиже на чужих глазах…

Тот же стыд мучает его, когда приходится признаваться в отсутствии денег, которые необходимы для уплаты долгов и лечения жены. Чахотка Сарры (Илдико Тот) в венгерском спектакле показана с бьющей по нервам натуралистичностью. Покусанные запекшиеся губы, исколотые капельницами руки, скрученный бинт на шее. И внутренняя лихорадка, которая бьет худенькое тело и заставляет его кричать через приступы кашля оскорбления мужу, ревновать, злиться, проклинать…

Когда Иванов кинет в лицо жены невозможное: «Молчи, жидовка!». И добавит безжалостно: «Ты скоро умрешь!». И тут наступает редкая минута покоя. Притихшая Сарра присядет рядом с мужем, затянется сигареткой. Так, передавая сигарету друг другу, они будут молча сидеть. И этот тихий финал третьего действия стал одной из лучших сцен венгерского спектакля.

Нищета быта, нищета чувств (граф со страхом стирает со щек следы поцелуев чахоточной Сарры, а потом и выкидывает сам платок), нищета мыслей (все произносимые фразы – собрание общих мест). Это стыдно, больно, но и смешно. Смешно, когда девушки-невесты пожирают глазами вялых женихов. Смешно, когда Боркин (Эрвин Надь) целует старушку, а она сидит разомлевшая, и первая откликается на его призыв «потанцевать». Смешно, когда светские речи собравшихся гостей перекрываются грохотанием спускаемой воды из унитаза.

Именно под такой грохот схватится за сердце и начнет сползать по стенке Иванов. Можно выдержать несчастье. Но как выдержать, когда ты ощущаешь себя в этом несчастье смешным? Иванов долго держит в руке револьвер, понимая всю неуместную драматичность жеста. Прячет его в карман, делает шаг, и тут благодетельный сердечный приступ обрывает цепь оскорбительных мучений.

После венгерского «Иванова» с его зарядом ненависти к скверности этой мелкой, пошлой жизни лучше понимаешь, почему Горького в смерти Чехова больше всего оскорбила даже не ее внезапность, а то, что тело писателя привезли в Россию в вагоне для устриц. Чехов всю жизнь ненавидел пошлость. И, по словам Горького, «пошлость за это отомстила ему скверненькой выходкой, положив его труп – труп поэта – в вагон для перевозки устриц».