Татьяна Виноградова: "О счастливой любви говорят без слов"

Сергей Алиханов

Татьяна Виноградова родилась в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова и аспирантуру филологического факультета МГУ.

Стихи публиковались в журналах: «Арион», «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Юность», «Время «Ч», в «Литературной газете», в альманахе «Вчера, сегодня, завтра русского верлибра», в поэтических антологиях, на Интернет-ресурсах.

Автор поэтических сборников: «Лотосы Золото Сон», «Богданово. Осенняя сюита», «Каменное дерево», «Уходим в миф», «Голодные ангелы», «Зона саморазрушения», «Жизнежуть».

Постоянная участница ежегодных Фестивалей русского верлибра.

Творчество отмечено Премией «Tivoli Europe Giovani», лауреат журнала «Дети Ра».

Кандидат филологических наук, тема диссертации «Русская рок-поэзия 1970-90-х годов».

Член Союза писателей Москвы.

На прошедшей неделе многие наши авторы — Алина Витухновская, Андрей Гришаев, Людмила Веневитинова, Анна Голубкова, Олег Дозморов (Англия), Евгений Никитин (Израиль) принимали участие в Виртуальных поэтических вечерах.

Живые дискуссии, обсуждение животрепещущих тем позволили участникам — пусть хотя бы на пару часов - забыть о повсеместной обязательной изоляции. Новые коммуникационные технологии и возможности, с последующим выставлением видеоматериала в социальные сети, сразу же сделали эти вечера необходимыми для всех участников, которые пришли к единому мнению: поэтические онлайн встречи — это полноценные литературные события.

В прямой трансляции от 11 мая по ссылке –

https://youtu.be/UswFj-DbBVA

принимала участие и поэт Татьяна Виноградова, — создательница «Поэтического календаря», о презентации которого в библиотеке имени Юрия Трифонова мы уже рассказывали.

В ЦДЛ, на премии журнала «Плавучий мост», в недавнем разговоре со мной Татьяна Виноградова выразила твердую убежденность, что любые жизненные трудности — эпидемиологического, революционного ли характера — в душе русских поэтов только усиливают необоримую тягу к творческому общению.

А Владислав Ходасевич сказал всем нам сквозь время: «Это мы уславливаемся, –– каким именем нам аукаться. Как перекликаться в надвигающемся мраке…».

Новые информационные технологии развеивают традиционный сумрак поэтической разобщённости — вот еще одна встреча поэтов в четверг - 14 мая, к которой присоединился и наш автор Дмитрий Веденяпин —

https://www.facebook.com/stremglav/videos/10213688046675493/?notif_id=1589472648619088&notif_t=live_video

Глубокое изучение Татьяной Виноградовой молодежной рок-культуры, и сценического сленга в процессе работы над диссертацией, оказало влияние на ее собственный синтаксис, и на этимологию поэтического языка. А чтобы осознать, насколько важно было научное исследование Виноградовой для понимания того времени, достаточно привести один факт. Единственным коллективом, с которым гастролировал по Советскому Союзу поэт эпохи Владимир Высоцкий, была рок-группа «О чем поют гитары» Амурской филармонии.

Безупречный вкус дал возможность Татьяне Виноградовой не только сохранить чистоту своей лексической системы, но и выработать собственный узнаваемый, и в то же время изысканный поэтический стиль. Лирический взгляд Виноградовой объемен — она и рассматривает, и видит не только с противоположных, но, кажется, и с разноцентрических точек зрения:

...серебристый и лёгкий

предугаданной осени свет.

Поздний август сентябрьской свободой сквозит.

И – надкушенным яблоком Гесперид –

свет.

Безо всяких обид и бед.

Свет, лишённый земных страстей.

Свет.

А вокруг –– всё темней).

Райский свет, свет без теней…

Ни только во временах, но и в древних цивилизациях побывало воображение поэта, и знание выражено в ощущениях. Одно из самых любимый моих стихотворений Татьяны Виноградовой посвящено портрету «Сириянки» в Эрмитаже:

… Я блуждаю в хрустальном саду,

от Киприды пощады не жду,

я — нагая — у всех на виду,

и не помню, в каком я году.

— Как же душно ночами в саду!..

...Только было — из мирта венок,

на пергаменте несколько строк,

только греки придумали Рок,

только ты, как и я, одинок...

И осталось: из мирта венок.

А теперь ты глядишь на меня

в тусклом свете подземного дня, —

Да, я мрамор, но тайну с улыбкой храня,

я — сестра облаков и огня,

и тебе не постигнуть меня...

Как и все творчество Татьяны Виноградовой — это стихотворение в высшей степени современно, и в то же время соответствует и вечному бунинскому завету: «Нет в мире разных душ и времени в нем нет!..».

Творческая, фонтанирующая энергия, активная жизненная позиция, многочисленные сборники и публикации, порождают множество откликов.

Наш автор поэт Евгений Харитонов написал в «ExLibris» «Независимой газеты»: «...попытка примирить в себе «воспитанницу традиционной поэтической школы» и верлибриста. Кажется, Татьяна нашла идеальный компромисс, «выведя» рифму в разряд обязательно-необязательного факультатива... В большинстве стихов она синтезирует верлибрическую речь и почти классическую версификацию. Получается у поэтессы не просто мастеровито, а виртуозно – аж дух захватывает. Стихи сборника многослойны, многоуровневы, филологичны и культуроцентричны – поэтесса серьезно привязана к истории, в том числе и к истории мировой культуры.

Современная Россия в стихах Виноградовой причудливым образом переплетается-смешивается с видениями из совсем далекого прошлого. И пространственные, и исторические координаты стираются...

Татьяна Виноградова – поэт сложный и жутко интересный для чтения. Штрих-код ее удивительной, интеллектуальной и вместе с тем женственно-чувственной, ранимой поэзии можно расшифровывать бесконечно долго...».

Александр Карпенко поэт, критик, солдат Афганской войны, делился: «На мой взгляд, единственный смысл назвать книгу стихов «Жизнежутью» – это «черный пиар» своего неологизма. Чем хуже, тем лучше. Ибо неологизм действительно удачен, он способен войти в обиход русской речи. Несмотря на столь «жизнеутверждающее» книги, поэт незаметно выходит из пространства трагедии в вертикаль, где смерти нет... очень странное явление – эпатаж, отдающий… честностью. Но поэтическому регистру поэта подвластны не только громкие, но и тишайшие откровения… в своих произведениях – это прежде всего поэт-философ, не понаслышке знакомый с классической философией, и только потом уже лингвист, филолог. Татьяна Виноградова – это философ, у которого чувственность не захлестывает разум...».

Сергей Шорохов поэт и литератор сообщает удивительное: «…в Доме-музее Марины Цветаевой состоялась презентация книги Татьяны Виноградовой «Голодные ангелы». Вела вечер поэт, научный сотрудник Дома-музея Марины Цветаевой Галина Данильева. «Эти стены, — сказала Галина, — сами по себе помогают поэтам, создают особую атмосферу. А если учесть тот факт, что Татьяна Виноградова родилась и выросла именно в этом доме, причем в той самой цветаевской квартире...

Поэзия Татьяны Виноградовой многообразна. Было время, когда в ее стихах явственно звучали гражданские мотивы. Ее возмущало многое в нашей жизни, и возмущение прорывалось в стихах. Таким был цикл — очень сильный — о разрушающейся Москве. Всегда очень тонко — с большим вниманием к детали (и здесь чувствуется художник) — пишет она о природе. Ее, условно говоря, пейзажные стихи всегда несут в себе настроение, они импрессионистичны. Любовная лирика ее естественна и исповедальна...»».

И в этом вся суть — поэт исповедуется перед читателями своими стихами:

* * *

Весеннее пламя кустов краснотала...

– Тебя я не знала, не знала, не знала!

Холодное, дерзкое, лёгкое пламя.

– Всё было не с нами, не с нами, не с нами...

И эти закаты, закаты, закаты...

Но никогда – я,

И никогда – ты...

Сквозь рдяную мглу

И пылающий лёд

Никто

никогда

ни к кому

не придёт.

* * *

Чёрные стёкла ночного дождя.

Хаос и Хронос настигли тебя.

Не тебе – серебристый и лёгкий

предугаданной осени свет.

Поздний август сентябрьской свободой сквозит.

И – надкушенным яблоком Гесперид –

свет.

Безо всяких обид и бед.

Свет, лишённый земных страстей.

Свет.

А вокруг –– всё темней).

Райский свет, свет без теней.

...Дождь взял город в стеклянный плен.

Аониды не прощают измен.

Вот твоя кровь, вот стило.

Вот сентябрьской ночи стекло.

По стеклу стекает вода.

…А о НЁМ – забудь навсегда.

Ангел ультрафиолета

Ангел ультрафиолета,

он сиреневого цвета,

он жужжит так близко где-то -

не за правым ли плечом?

Он лепечет, он сигналит,

он спасти меня желает,

только я его не слышу,

не услышу нипочём.

А второй мой – инфракрасный,

тёмный ангел. Он – опасный.

Слева он завис тихонько,

к сердцу ласково скользя.

Он молчит. В его улыбке

прочитаю без ошибки:

«Помни, что не существует

«невозможно» и «нельзя»».

Ангел ультрафиолета

улетел в страну рассвета,

на прощанье бросив:

«Помни! Будешь каяться потом!»

А другой, который тёмный,

рассмеялся: «Что ж, котёнок,

невозможного хотела –

так входи в свой новый дом».

Первый снег

На глади мира – белый свет от снега.

Погладь мою тоску. Она нелепа

и не умеет в этом мире жить.

В три пополуночи здесь небеса коварны.

Октябрь-оборотень, волк седой, сорвал златые бармы,

и нежный снег осыпал смертью плоть листвы.

На новолуние дома своих боятся окон,

И мнится: серо-розовое небо – кокон,

и из него вот-вот появится зима.

В три пополуночи дома, как призраки, таятся.

Какие казни там за окнами творятся?..

Свет окон тускл. И белоснежна ночь.

Каштан склонился, погребён вторым цветеньем,

и жёлтый клён стал чёрно-белой тенью.

– Мне холодно! Погладь мою тоску!..

...А призраки в безлюдье обступают,

и шум машин последних затихает,

и новолуние ложится на Москву.

ПОРТРЕТ СИРИЯНКИ в ЭРМИТАЖЕ

И собой хороша я, и верю в Христа,

Мои косы густы,

моя кожа чиста,

и почти непорочны уста.

— Ну конечно, я верю в Христа.

— А все то, что они говорят

Про улыбку мою и про взгляд,

про какой-то мерцающий яд,

и что сплю я со всеми подряд, —

что же, разное говорят.

...Я блуждаю в хрустальном саду,

от Киприды пощады не жду,

я — нагая — у всех на виду,

и не помню, в каком я году.

— Как же душно ночами в саду!..

...Только было — из мирта венок,

на пергаменте несколько строк,

только греки придумали Рок,

только ты, как и я, одинок...

И осталось: из мирта венок.

А теперь ты глядишь на меня

в тусклом свете подземного дня, —

Да, я мрамор, но тайну с улыбкой храня,

я — сестра облаков и огня,

и тебе не постигнуть меня.

Тот, Кто Сочиняет Сюжеты

Тот, Кто Сочиняет Сюжеты, сидит обычно очень высоко и довольно потирает маленькие руки, очень белые в лучах незакатного солнца.

Он сочиняет наши жизни и тихо посмеивается, наворачивая нелепость за нелепостью. Он обожает театр абсурда. Собственно, именно Он этот самый театр и изобрел.

...Незакатное солнце бессильно ломает лучи, но оно не умеет плакать.

Предохранитель памяти

Я не могу вспомнить твоего лица.

Я с трудом представляю,

как должен звучать твой голос.

Я теряю тебя – незаметно,

по частичкам, пикселям, кваркам.

Я не помню уже поворот головы

и улыбку,

я не помню, как ты смотришь,

когда думаешь, что на тебя

никто не смотрит

(именно тогда я бросала украдкой

взгляд, цепкий и жадный).

Но этот взгляд не смог вобрать тебя целиком

и удержать над зияньями памяти.

Я не помню твоих движений.

А, нет, вот: сильные руки, тонкие запястья, легкий загар,

небрежный/нетерпеливый взмах – всей кистью.

(А кожа на тыльной стороне

в едва заметных морщинках

и веснушках…)

Да, вот это я помню,

всё еще помню…

О, как мне нравится, ––

нравится/больно,

нравится/страшно ––

незаметно, по мельчайшим частичкам,

но неотвратимо

забывать

тебя.

…Теперь от тебя осталось

лишь согбенное послесловие.

Глаза, что были, как небо,

стали цвета дождя.

Ты идешь, привычно сутулясь,

козырек бейсболки – назад,

за спиной – котомка-рюкзак,

и люди не видят тебя.

Но самое странное: я не могу вспомнить,

как все это было – как именно я

любила тебя.

«Ваше величество, я забыла, как это делается!» –

так, кажется, говорила Королева Мария у Ионеско?

Помню, сердце билось очень сильно и часто.

Помню: было больно.

Но что еще я чувствовала?

И что это была за боль?

Наверное, сработал Предохранитель Памяти.

Когда она есть, любовь, она

заслоняет небо и землю.

Когда она исчезает,

земля и небо, вновь обретенные,

неведомые,

вызывают удивление и легкое любопытство,

словно забавная инсталляция

в сумасшедшей арт-галерее

Творца.

Где ты?

Куда ты исчез, расточился?

Кто тот, кто теперь

носит твое лицо?

Не зима еще, но уже почти...

* * *

В шуме подперших небо

чашеобразных вод

Посреди еще не зимы,

но уже почти

В темноте на площади Юности.

Ингрид Кирштайн

Не зима еще, но уже почти.

И не жизнь, и почти не смерть.

Замираешь ты, замерзаешь ты,

и не знаешь, где высь, где твердь.

И на площади гулко-пусто так,

и со всех сторон нас объемлет мрак.

Только в пасмурном фонаре

хрупкий свет снежинок горе.

–– Как же страшно лететь к земле

в непроглядной предзимней мгле!

И из мрака в мрак проливаясь

раскаленным злым хрусталем,

рассыпаются струи фонтана

белопенным пленным огнем.

Эти струи, вопреки тяготению,

к черно-белой стремясь высоте,

льются завесью, реют теменью

в этом позднем, пустом ноябре.

Этот воздух, почти замерзающий,

этот ни для кого менуэт,

замирающий, ускользающий,

обещающий то, чего нет.

...Не зима еще, но уже почти.

Сединою снег лег на площадь Юности.

Мы на самом краешке времени, -

остается молчать и ждать.

И холодному белому пламени

темной ночи не разогнать.

ТУМАННЫЕ СТИХИ

(закат и сумерки над речкой Ворей)

...И туманные холмы,

и туманные луга,

и под небом из тумана,

позабывши берега,

льется млечная река.

...Словно волосы русалок,

стлались травы под туманом.

По земле струилось небо,

на губах от облаков

оставался холодок.

И качались иван-чаи,

постепенно исчезая,

превращаясь то ли в шпили,

то ли просто в кружева, —

и кружилась голова.

...А на настоящем небе,

бледно-розовом, далеком,

догорали отраженья

облаков. в прозрачной мгле

проплывавших по земле.

Петербургский текст

Город, спящий среди отражений,

среди старых и сумрачных снов,

где

облака льются в черной воде

сквозь окна домов,

где

на закате дворцы

сами не знают,

явь они или сон,

и тяжело взлетает Грифон,

и статуи смотрят слепыми глазами

в закат, –

Город...

– Вернемся назад?

– Нет.

Бледное небо

с золото-зыбкой

и умирающей детской улыбкой

больше не выпустит взгляд.

– Что ж, - наугад,

мимо оград, –

чугунных, летящих, ненастоящих, –

мимо коней, мчащихся над

леденящей, манящей, тяжелой

и черной водой...

Город! Возьми нас с собой

в твой неразгаданный ад!..

...Вдруг – Летний Сад.

И старые липы

бесцельно и нежно

гладят плечи грязных богов.

– Город!

Страшна мне твоя

любовь!..

Тоска по Питеру

Здесь разбавленный Севером воздух,

влажный, плоский финляндский покров

беглых слов, белых снов, островов...

Долгий закат в розоватом растворе,

в створе Гороховой улицы,

где дразнит утонченностью вдали

игла Адмиралтейства.

Закат догорает

над Невским, Литейным, Летейским...

Летит – и льнёт, и слёзы льёт,

не в силах оторваться от земли.

...Здесь всё так неизменно,

так протяжённо и зыбко,

всё подёрнуто выцветшей царственной дымкой.

Этот город с вокзала приемлет в объятья,

приникает к тебе, проникает в тебя.

Это небо, немеркнуще-близкое,

эти воды и своды, и хляби,

эти перистые облака,

эта вечная, злая река...

Эта бедная, тайная радость

в достоевских трущобах...

И в морозные сумерки дому Мурузи

Венеция снится – ещё бы!..

Эти лики и блики в канале –

и грифоны над рябью поводят златыми крылами.

...Отражения стынут в Фонтанке.

В сетке веток, на жёлтой стене

дома Анны Всея Руси

тени качают луч.

А усталый Бог сохраняет всё,

даже наши стихи.

Даже вздох

затонувших, угасших, вчерашних...

Даже тленный, мгновенный, имперский

всплеск на прощанье.

Всплеск небес –

и недальнего моря всплеск.

Этот странный, пространный,

ростральный, расстрельный, астральный

Город!

Здесь, среди снега, тоски и дождя,

призраки вечно толпятся,

выхода не находя.

...В дацане на Приморском проспекте

тихо-тихо звенят колокольцы.

Я хочу пить разбавленный Севером воздух

и не ведать, что будет после.

***

— Безумный король, где твоё королевство?

— В ночных небесах — там корона моя,

В ночных голосах — не из этого мира, —

В шорохах, шепотах, блёстках эфира

По ветру мантия вьется моя!..

— Несчастный король, где твоя королева?

— Вот, на руках я её укачал.

Просто уснула. —

Устала, наверно. —

Завтра опять у нас бал.

— Бедный король, снов и грёз повелитель!

Нет, не с тобой королева твоя.

За морем слёз суждена ей обитель.

Лучше я знаю,

И правлю здесь я.

— Да, дорогая?

У нас завтра бал?

Какую звезду в фероньеру ты хочешь?..

— Безумец, давно ты её потерял!

Стала звездой она в пропасти ночи!..

...Мёртвую куклу с улыбкой качая,

Счастлив, спокоен, сидя в ночи

На троне среди разорённого края,

Лунным сияньем окутан,

Молчит.

Венецианское зерцало

Канал струится светлоглазою водою,

и белокурая лагуна грезит

о рыжих и распутных венецианках Тициана.

И в каждом розовостёклом фонаре

трепещет лепесток той, ренессансной,

очарованной зари.

Даже в полуденном мареве,

когда зерцало небес задышано до мутного серебра.

Проплывает Пьяцца. Может, нам здесь остаться?

Собор Святого Марка, как всегда,

притворяется просто собором.

Но мы-то видим, как широко разинул он портал,

чтоб уловить в себя очередную дозу душ,

невинных и не очень –

да, уловить, объять своим златым пожаром, и...

Но это там, внутри. И, если не зайдём, то не сгорим.

Лев Святого Марка на столпе

нервно поводит хвостом, отгоняет дурные виденья.

Голуби спешат напиться из фонтана,

прежде чем снова облепить туристов.

Туристы (их здесь ещё больше, чем голубей)

общёлкивают своими супермегакамерами

всю эту зыбкую реальность,

чтобы потом блестела и переливалась,

пришпиленная.

Палаццо, покрытые величием и плесенью,

тянут колонны, раскрывают окна,

не успевают досказать свои истории –

распаренный вапоретто идёт слишком быстро,

туристов слишком много, и все они щёлкают, щёлкают...

Только начнёшь им: «Когда Казанова шёл по мосту Риальто...»,

только начнёшь: «Говорят, Дездемона каждый вечер...»,

только прошепчешь: «Однажды Гёте в кафе «Флориан»...» –

глядь, а вапоретто уже другой, и гондола не та,

и только чайка слушает слабеющий старческий шелест,

восседая на верхушке сваи.

А свая – чёрная, страшная, древнее всех палаццо, –

стоит и молчит.

...А вапоретто причаливает

к Сан-Микеле – кладбищенскому острову.

Столь соразмерно каменные стены

возносятся над зыбью зеленоватых волн,

и кипарисы по периметру глядят так стройно, –

с натуры, что ли, писал достопочтенный Бёклин

свой «Остров мёртвых»?

К Сан-Микеле причаливает вапоретто,

и с него сходит человек в светлом плаще.

Останавливается на секунду в воротах кладбища,

запрокидывает голову –

лёгкий нимб седеющих, редеющих волос,

острый блик очков, –

запрокидывает голову, словно хочет надышаться,

этим бледным золотом полудня, этой патиной Адриатики...

Потом человек в плаще исчезает.

...А у входа в кафе «Флориан» оркестрик

всё наигрывает венские вальсы –

и щелкают в такт цифровые «зеркалки»,

и голуби несут свою вахту,

и карнавальные маски хищно щурятся из витрин,

и пластилиновая толпа перетекает в радужном мареве

из вапоретто на набережные и обратно.

А светлоглазая и белокурая лагуна

смеётся и всё глядится в зерцало

адриатических небес.

Ей, шалой, без разницы,

что влюблённые и поэты

задышали его до мутного серебра.

* * *

В тихом раю слов,

за рекой туманных откровений,

по ту сторону водопадов беспамятства

растёт тёмное Древо Молчания.

В сплетении его корней

слова покоятся

в блаженной немоте, как в колыбели.

Порою Древо чуть шелестит

под невесомым ветром.

Но некому услышать

стихотворящий шёпот.

Блаженство слова –

неназванным остаться навсегда.

Посвящение поэтессе Ирине

Слишком чистой душа была,

Чтоб на мир спокойно смотреть,

Видя всё.

Слишком яркой душа была,

Чтобы ровно и тихо гореть,

Зная всё.

Слишком страстной душа была,

Чтобы схиму принять,

Помня всё.

Состраданьем опалена,

Слишком крылатой была.

Пригвождена к телу,

В небо глядела.

…Слишком живой была.

* * *

Флаг поэта прозрачен.

Он никакого цвета.

На нём проступают слова –

не те, которые в СМИ.

Поэт машет флагом, смотрит на мир.

Мир сквозь слова глядит на поэта.

Пичалька

Приветки!

Печенька? – Нра, пасибки.

Вкусняшка. Нра, нра, улыбнуло.

Сфоткаешь?

…Ой, котэ какой, няшка, няшка, мимими!

Сфоткаешь?

…Мася, какой ещё астероид?

Куда-куда летит?

И чё, Мася, прям завтра прям?

Пичалька.

Сфоткаешь?

…Не, а чё?

Да ладно! «Улыбаемся и машем».

Ну, чмоки-чмоки,

споки-ноки.

пока-пока!

РАЙ

...А в раю мы встретим всех, кого любили.

Даже кошек.

И увидим всё, чего хотели,

но при жизни как-то не смогли.

Даже Бога.

И ещё там будут все цветы,

которых нам не подарили те,

кого мы так...

И они, те самые, тоже будут там.

И на всех на них у нас будет время,

и у всех у них для нас будет время,

потому что времени там – целая вечность.

И никто никого ревновать не будет,

и никто не впадет в депрессию

и не покончит смерть самооживством,

и не изгонит самого себя из рая –

мол, на арфе играть достало!

Ибо всем нам дальше ехать некуда.

А если кому на арфе не нравится –

выдадут ударную установку.

Ибо милосердие Божие безгранично.

* * *

Ольге Климовой

Ты помнишь?

слышишь

Голодные ангелы верещат,

когда мы их кормим с руки.

Не говори никому.

Ты слышишь?

Чуть шелестит темный огонь

бледный

осенней весны.

В нем догорает

память/ любовь/ все остальное.

Фарфоровые ангельские лики

расколоты в куски,

но щебет и чириканье слышны еще долго,

долго.

Ты помнишь?

Тихий туман, недвижная дымка,

и облако зависло, такое все…

как бы из камня ясписа кристалловидного

и розовой органзы,

и Кто-то выходит из.

Если заглянешь в зеркало…

(Не смотри! Не гляди! Не надо!

Там — белый циферблат расколот,

там — струи древа дождевого

ветви

распластаны по тусклому стеклу…)

— Так вот: если заглянешь т у д а, поймешь:

этот сон никогда не будет окончен,

и никогда змея зари не заползет

на небо.

Нет ничего. Забудь.

Лишь черный шелест огня

да клекот

голодных ангелов.

Бог любит тебя.

Прямо здесь и сейчас.

Не раздеваясь.

Не говори никому.

О счастливой любви

Алексу

Все знают, как звучит хлопок двух ладоней.

А как звучит одной ладони хлопок?

Хакуин, мастер дзэн

Мамаша (в пальто на красной подкладке). «А потом они жили долго

и счастливо и умерли в один день».

Дочка (в кучерском армячке от Armani). А как? Как именно они там

жили?

Мамаша. Счастливо, счастливо, говорят же тебе! Заткнись! (Рыдает.)

***

Сколько книг о несчастной любви!

Пальцы загибать замаешься!

А о счастливой?

Ну просто-таки — «одной ладони хлопок», да и все.

Ибо счастливая любовь отменяет

все стимулы к и все стремления за,

кроме одного: быть неподалеку от объекта

и время от времени с ним контактировать.

Этак ненавязчиво: два-три взгляда в минуту, не чаще.

…Я сейчас ни к чему не пригодна, —

только любить тебя.

Только засыпать и просыпаться рядом с тобой

(и уже не знать, снюсь ли я тебе

или это ты мне снишься).

Только слушать весенний ночной дождь

и улыбаться в темноте,

даже не зная, что улыбаюсь.

О счастливой любви не пишут —

Слышишь, я ни к чему не пригодна!

Ничего не делаю, все позабыла,

компьютер не включаю неделями,

читаю только дзэнские коаны,

да и те — в плохом переводе.

…А если о счастливой любви и говорят,

то без слов. Одними глазами.

Или смехом — внезапным, немотивированным и синхронным.

Или просто — молча вдруг замирают,

крепко держась за руки посреди громокипящей толпы.

О счастливой любви молчат под шум дождя,

смывающего остатки бледного снега с черных тротуаров.

Молчат, слушая в ночи дыхание:

чужое — родное — дыхание.

Молчат, загадочно улыбаясь в призрачной тьме,

отслеживая, как затихает

одной ладони хлопок.