Posted 15 января 2009,, 21:00

Published 15 января 2009,, 21:00

Modified 8 марта, 07:50

Updated 8 марта, 07:50

Кусачая и нежная

Кусачая и нежная

15 января 2009, 21:00
Юнна МОРИЦ 1937, Киев

Человек далеко не всегда – друг человека. А вот собаки всегда. За исключением бешеных. Жаль, что до сих пор не составлена «Собачья антология» русской поэзии, куда вошли бы такие полные любви и нежности к четвероногим друзьям строки, как «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» Сергея Есенина, как «Я люблю зверье. / Увидишь собачонку – // тут у булочной одна – / сплошная плешь, – // из себя / и то готов достать печенку. // Мне не жалко, дорогая, / ешь!» Владимира Маяковского.

Любовь к собакам всечеловечна. В Латинской Америке вряд ли найдется хоть один читающий человек, который не знал бы «Собака, я хочу быть твоей собакой…» Пабло Неруды.

Такая антология не обошлась бы без очаровательной, но показывающей зубы песенки Юнны Мориц «Собака бывает кусачей…», почему-то предлагаемой в Интернете «для продвинутых детей». Я уже давно не ребенок, да и продвинутым ребенком не был. А это одна из моих любимых песен, которую я нет-нет да и насвистываю. Скоро мы уже любого мало-мальски читающего человека будем считать продвинутым.

В песенке о собаке – целая философия, увы, многих людей, убедивших себя, будто они вынуждены быть кусачими, чтобы выжить: именно так можно неоглядчиво понять уже зачин. Мы эту песенку знаем наизусть. Давайте, однако, попробуем прочесть строки из нее наново: вглядываясь в себя, может быть, тоже готовых огрызнуться – но всегда ли по делу?

«Собака бывает кусачей Только от жизни собачьей. Только от жизни собачьей Собака бывает кусачей! <…> // Собака несчастная – Очень опасна, Ведь ей не везёт В этой жизни Ужасно, Ужасно, как ей не везёт! Поэтому лает она, Как собака. Поэтому злая она, Как собака, И каждому ясно, Что эта собака Всех без разбору Грызёт!»

Но можно ли оправдать лязганье зубами в собственной семье, на улице, в автобусе, на работе – то от зависти, то от невоплощенности, раз мир не хочет прогибаться под нас, а прогибает нас под себя? И часто мы злимся вовсе не на тех, кто слямзил нашу недообглоданную кость или пнул нас ногой, а на тех, кто оказался ближе к нашим зубам и не столь клыкаст, как настоящие хищники. Апология зубов у Юнны Мориц доходит до пародии, когда кусачесть приписывается даже цветам: «Чумазы окна! Мыть их губками! Тереть до визга пыльный мрак! Покуда беленькими зубками Прокусят ландыши овраг».

Кусачесть ее самой обнаружилась сразу же, как только она появилась в Литинституте, с памятью о недавнем деле врачей-убийц и волне неприкрытого государственного антисемитизма. Юнна приехала из Киева, где в Бабьем Яру, на месте расстрела семидесяти тысяч евреев, грузовики ссыпали гниющий мусор, а о братском надгробии даже речи не было. Она походила на призрак морального отмщения, одевалась только в черное, держалась заносчиво, опасаясь оскорблений, и порой первой нападала сама.

В «Преждевременной автобиографии» (1962) я описал Мориц-студентку на вечеринке в 1955 году, когда я увидел ее рядом с Беллой Ахмадулиной, в которую влюбился с первого взгляда. Они никогда впрямую не соперничали, но по внешности, по характеру, по пониманию поэзии и жизни были полными антагонистками, хотя их волей-неволей объединял страшный год рождения – 1937-й:

«И вдруг одна восемнадцатилетняя студентка мрачным голосом чревовещательницы сказала: «Революция умерла». И тогда поднялась другая восемнадцатилетняя студентка с круглым детским лицом, толстой рыжей косой и, сверкая раскосыми татарскими глазами, крикнула: «Как тебе не стыдно? Революция не умерла. Революция больна. Революции надо помочь».

Фамилию Юнны Мориц я не назвал тогда, чтобы не навредить. К тому же смягчил ее реплику, которая была гораздо грубей и беспощадней: «Революция сдохла, а труп ее смердит». Такого я еще не слышал.

Как-то в Литинституте устроили «Вечер открытых душ». Это, видимо, была провокация для выяснения, что у молодежи в головах. Студенты выходили и говорили всё, что думали, может, впервые не на тесной кухоньке, а перед микрофоном в зале. Беллу и Юнну объединило только то, что обе были на год исключены из Литинститута с испытательным сроком.

Белла занимается сейчас утоньчением формы и содержания, избегая политики, в которую она если и вмешивалась прежде, то лишь для того, чтобы выручить кого-то. По обыкновению она добросердечна, мила и окружена поклонниками.

Юнна осталась резкой, не выбирающей выражений. Она потеряла многих друзей, не выдерживавших ее безапелляционных суждений. И сейчас приветливостью себя не утруждает. Жестокость чувствовалась в ее сильном стихотворении: «Война – тебе! Чума – тебе, Страна, где вывели на площадь Звезду, чтоб зарубить, как лошадь». Это стихотворение, которое я когда-то пробил в журнале «Юность», вызвало официальный гнев. Но, честно говоря, и меня неприятно задела строчка с экстремистским насыланием чумы на всю страну. Яростная Юнна Мориц не подумала не только о чужих детях, но и о своем сыне. Слава Богу, затем она переделала всеуничтожающую строку, персонифицировав ее: «Война – тебе! Чума – тебе, Убийца, выведший на площадь…» Так звучит гуманней. Конечно, зло никогда не коренится только в одной личности, но ведь Сталин символизировал многих.

Ахмадулина завоевала славу не только книгами, но и блестящим артистизмом чтения стихов, красотой и обаянием. Мориц развивает в стихах имидж изгоя и с презреньем отзывается об эстрадной поре в поэзии, хотя сама охотно читала стихи на коллективных вечерах в МГУ и даже в «Лужниках». Но главная слава пришла к ней именно через песни.

Удивительно, что при своей угрюмоватости она никогда не теряла ариадниной ниточки нежности в лабиринте собственных стихов. Какие немудреные, но неизбывно теплые строки в стихотворении «Улыбка Визбора»: «И ушел он, напевая се да то / и насвистывая «Порги и Бесс»… / Так теперь не улыбается никто. / Это был особый случай, дар небес». А какое неожиданное превращение самой себя в барачную девчонку Люду:

Он сказал:

– Я люблю другую.

Не ласкайся, не спи со мной.

Она петлю сплела тугую,

Она будет моей женой.

И уеду я с ней отсюда,

Чтоб не видеть, каким путем

Ты идешь, дорогая Люда,

Утром в ясли с моим дитем. <…>



Он сказал:

– За твое здоровье!

Будь богатой и не болей! –

И ребеночку в изголовье

Постелил пятьдесят рублей.

А Людмила, как зверь, зевнула, –

Перегрызла незримую нить

И на тысячу лет вздремнула

Перед тем, как подъезды мыть.

Так перевоплощать могут только любовь и жалость, которая вовсе не унижает, а возвышает человека. Вот где драгоценна Юнна Мориц, а совсем не там, где в неожиданно вульгарных памфлетах сводит счеты то с Нобелевским жюри, то с какими-то кроссвордно зашифрованными персонажами или опускается до таких частушечек о Билле Клинтоне и Монике, которые я и повторить постесняюсь.

Лучше опять поставлю песню «Когда мы были молодые И чушь прекрасную несли, Фонтаны били голубые И розы красные росли», где нет и намека на кусачесть по мелочам – песня полна неизбывной нежности, лишь чуть царапливо гладящей душу, и ностальгии по невозвратимо ушедшей молодости, хотя стихи написаны, когда их автору было всего 27 лет. Такими двумя параллельными потоками – кусачести и нежности – и впали стихи Юнны Мориц в безбрежие русской поэзии.

Мне не раз вспоминались гневные, но именно этой гневностью защищающие право на нежность и красоту строки Юнны Мориц:

Любови к нам – такое множество,

И времени – такая бездна,

Что только полное ничтожество

Поглотит это безвозмездно.

Повторите раза два эту строфу, написанную с запоминаемостью поздних стихов Бориса Пастернака, и она станет вами, и от этого вы, может быть, никогда не позволите себе стать ничтожеством, чье главное наслаждение – как раз уничтожать.

В давних стихах Юнны Мориц о болезни матери заклинательная энергия, направленная на спасение, поднимается до народных причитаний, а стихотворная форма лишена бесчувственной мастеровитости, с которой иногда пишут о страданиях близких. Но и в более поздних стихах, составивших впечатляющую книгу «По закону – привет почтальону», Юнна Мориц – и тончайший лирический поэт, и порой мощная, хотя и не всегда разборчивая гневоносица. Два не смешивающихся потока в поэзии, два не смешивающихся характера в одном.

Вот, к сведению тех, кто говорит, что сейчас не время великих стихов, удивительное, но незамеченное лирическое стихотворение Юнны Мориц:

Наклонись, я шепчу тебе что-то,

И легко тебе станет, легко, –

Мне по жизни положена льгота

На чужое подуть молоко,

На чужие кошмары и страхи,

На тревоги чужой кипяток,

На тоску человеческой птахи

В проводах, где колотится ток.



Я шепну тебе что-то такое,

Что одна лишь природа поймёт. –

Я тебя не оставлю в покое

Попивать смертолюбия мёд.

Мне по жизни положена льгота

Не бояться ни мыслей, ни слов.

Наклонись, я шепну тебе что-то

Глазом, вечно открытым для снов.



Есть такие наивные вещи

И такие глазные слова,

Что от них разжимаются клещи –

И душа оживает сама…

Мы почему-то стесняемся расшифровать библейскую заповедь «Люби ближнего твоего, как самого себя». Обвинений в себялюбии побаиваемся? Но разве будет человек существовать и развиваться как свободная личность без самоуважения – как он тогда других сможет уважать? Юнна Мориц отбросила это навязанное ханжество легко и просто:

Люби себя круглые сутки,

Как тех, кто тобою любим.

Люби свои глупые шутки

И мудрость, подобную им.



Люби себя ежеминутно,

Как тех, кто возлюблен тобой,

Люби себя нежно, распутно,

Невинно, как лодку – прибой. <…>



Люби, как творение Божье,

Себя, моя радость, себя.

Ничтожен, кто Бога тревожит,

Себя самого не любя.

А нам еще говорят, что у нас нет гражданской поэзии! Вот вам очень морицевское, обвинительное, но на сей раз по точному адресу, да и по заслугам, стихотворение «Музей Доносов»:

Музей Доносов – вот какое дело

Обречено на бешеный успех.

Там очередь у входа бы гудела,

Билетов не хватало бы на всех.



Печатный цех

раскатывал бы глянцы

Доносных копий, цвет употребя.

И знающие русский иностранцы

Такое завели бы у себя. <…>



Древнейшее оружие отбросов,

И гениев коварных, и владык

Собрал бы вот такой

Музей Доносов,

Запасы пополняя каждый миг. <…>



Работали бы там доносоведы,

Новинок презентации бы шли,

Торжественные ужины, обеды…

И все бы там сердца глаголом жгли!



Музей Доносов – вот какое дело

Обречено на бешеный успех.

Я кой-кому местечко приглядела –

Как раз для выставки

произведений тех…

Но есть, к сожалению, среди писателей и такие люди, которые прямого доноса не напишут, но готовы тусовочными сплетнями оболгать коллегу, которому просто завидуют. А ведь сплетня – это часто тот же донос.

Какие у Юнны Мориц бывают мощные выбросы сарказма – да вот хотя бы о конце той сказки, что у нас был лучший в мире читатель:

Лечитесь! В России так много читали,

потому что не было колбасы!

А сколько афоризмов рассыпано по ее стихам:

Право силы перевесило,

Право силы перемстило,

Чем себя же обалбесило

И себя же опустило.

Так чего всё же больше у Юнны Мориц – кусачести или нежности?

И того, и другого полно.

А какой ей надо быть, советовать нечего, да она и слушать не станет. Она уже ответила на это наперед:

Кто сказал, что поймут и полюбят?

Что за глупости!.. Если поймут,

Пониманьем своим и погубят,

И навяжут его, как хомут <…>



После «Вечера

открытых душ»



«Вы не настоящий

комсомолец…» –

Юнне провизжал один доцент.

Мрачно усмехнулась

Юнна Мориц:

«Благодарна вам

за комплимент».



Евгений ЕВТУШЕНКО

"