Панель с картины

Поначалу кажется, будто ошибся дверью и зашел на выставку какого-то средней руки последователя Пикассо или Леже. Очень уж много холстов с распластанными фигурами, архаичными профилями, гитарами и стаканами. И когда тебе ненавязчиво доказывают, что именно из этих картин вышли гениальные проекты сына швейцарского часовщика, верится с трудом. Слишком большая пропасть между самодеятельной, размашистой живописью и мелочами, до миллиметра выверенными макетами вилл, музеев, панельных кварталов.

Шарль Жаннере (настоящее имя архитектора) начал пропагандировать простоту и чистоту линий сразу после Первой мировой войны – в момент, когда половина Европы лежала в руинах. Кураторы экспозиции все же настаивают, что дело в авангардной живописи: наш герой размышлял над судьбой кубизма и абстракции, в результате решил, что они должны стать фундаментом для реальной жизни. Так и появились «машины для жилья» – дома из балок и панелей.

По части остроумных определений – вроде «машин для жилья» – Корбюзье вообще не знал себе равных. Он сформулировал «пять принципов» современного дома (от плоской крыши до свободной планировки), четыре «функции города» (жить, работать, воспитывать тело и дух, передвигаться) и еще массу законов, разнарядок и установок. Благо писал он ничуть не меньше, чем рисовал. Вот только одного Ле Корбюзье никак не мог понять и принять: когда идеи и образы новатора-радикала превращаются в общепринятые, они несут больше вреда, чем пользы.

Взять, например, судьбу проектов Ле Корбюзье в России (им в экспозиции уделен особый закуток). В 1928 году архитектор заявил, что Москва живет, как «азиатский город», поэтому нуждается в тотальной перестройке: по сути, нужен снос всего центра подчистую (даже сталинские чиновники возмутились: «когда нужен хирург, не стоит звать палача»). Единственное здание Ле Корбюзье в Москве, с грехом пополам достроенное, – Центросоюз на Мясницкой, занятый впоследствии Росстатом, потрясало своей бескомпромиссностью (его называли «оргией из стекла и бетона») и такой же непрактичностью (придуманные для него стеклопакеты, само собой, не работали – в жару там парилка, а зимой дикий холод).

Иными словами, с проектами Корбюзье происходило то же самое, что с идеями Ницше или Маркса. Для камерного обдумывания и артистического вдохновения они вполне приемлемы и даже гениальны, но стоило им превратиться в лозунги для массового действия – тушите свет. Видимо, в этом беда любого авангарда – его никак не приспособишь к мещанским запросам человечества.

Впрочем, в Индии архитектор нашел соратника в лице Джавахарлала Неру, такого же духовного авангардиста. Последний после отсоединения штата Пенджаб решил построить в Гималаях новую столицу Чандигарх. В конце 1940-х к этой затее присоединился Ле Корбюзье. Он спроектировал план города с Капитолием в центре, а затем по полной хлебнул реальности: каждое новое здание шло наперекосяк и не выдерживало сравнения с рисунком. В итоге город оказался мертворожденным детищем, превратился в развалины и трущобы.

В конце творческого пути Корбюзье жил анахоретом. Его превозносили как главного архитектора первой половины ХХ века, но сам он осознавал, что по большому счету не понят. Плюс ко всему, на радость злопыхателям, он вдруг вернулся к «органическим формам» (на витринах разложены ракушки и камушки, ставшие для него образцами) и, что совсем уж скандально, к церковным постройкам. Созданная им Капелла в Рошане по праву считается шедевром архитектурной мысли. Но на выставке о капелле почти ничего нет – в авангардные поиски она не вписывается.

Заключительная часть экспозиции – снимки известного фотографа архитектуры Мартина Парра с изображением нынешнего состояния построек Корбюзье. И тут приходится признать, что по части потертости и почти аварийности они не уступают творениям наших московских конструктивистов. Пробег «машин для жилья», увы, невелик.