Posted 14 августа 2012,, 20:00
Published 14 августа 2012,, 20:00
Modified 8 марта, 05:32
Updated 8 марта, 05:32
Вещь спасет мир
Почти весь галерейно-выставочный сезон у нас прошел под знаком гамлетовских вопросов: быть или не быть? Сносить или восстать? Молчать или кричать? До чисто революционного выбора – с кем вы, мастера культуры? – конечно, еще далеко. Но неприкаянные тени мучеников-отцов постоянно маячат на горизонте. И тогда особо нервные деятели искусств спасаются в домостроительстве. Будь это «башни из слоновой кости», «воздушные замки» или даже обустройство мастерской и дачи.
Так и центральным экспонатом выставки, посвященной Загрекову в Берлине 1920–1930-х годов, оказывается им собственноручно спроектированный и обставленный дом. По меркам того неспокойного времени – почти барский. Вполне в традициях баухауса, приправленных бидермейером. Все это видно в трехмерной проекции, воссозданной на плазменном экране. Удобное, просторное жилище, которое в Советской России могли себе позволить высшие функционеры. В этом доме г-н Загреков благополучно пережил и фашизм, и послевоенный апокалипсис. И вот в чем ирония: окажись этот скромный особняк не в районе Шпандау, а где-то в Переделкине или на Николиной Горе, он с таким же успехом и изяществом увернулся бы от сталинизма и прочих наших передряг. Ведь если судить по экспонатам, привезенным сейчас в Москву из загрековского дома, все они пришлись бы ко двору в любом месте, где люди устали носиться за призраками и решили, что материальные вещи куда как весомее и ценнее.
Фото: С САЙТА МУЗЕЯ
Когда видишь, с каким старанием и тщательностью художник вырисовывал эскизы папиросных и конфетных коробок, когда осознаешь, сколько трудов и энергии вложено в живописную рекламу пудры и парфюма, поневоле проникаешься уважением к артисту. Да и сам график-живописец подчеркивает кровное родство с трудовым людом: воспевает ритм строек и пластику строителей. К слову, в сталинской России имелся свой аналог Загрекова. Только в разы талантливее, мощнее и смелее в ракурсах. Речь, конечно, об Александре Дейнеке – о таком же певце благоденствия в мире после катастрофы (или до нее).
То, к чему пришел Николай Загреков, ученик Машкова и Кончаловского, оказавшись в Берлине, обычно описывают как «новая вещественность». Особая смесь реализма и приемов авангардного обобщения. Когда за каждым портретом стоит типаж, а за афишей водевиля – революционный лозунг. Революция пущена на благо производителей сигар и сосок (как у Родченко). Стремление человека к одухотворению вещей оказывается здесь куда как сильнее духовного от них отказа.
С сугубо музейной точки зрения возвращение Николая Загрекова – явление отрадное и украшающее наш художественный пейзаж. Однако чем дальше, тем больше от творчества русско-немецкого мастера испытываешь неловкость. Эта неловкость начала накапливаться лет пять назад, когда Загреков стараниями коллекционеров и Третьяковки попал в Москву. Критики предпочитали писать не столько о таланте, сколько о мастеровитости. Как ни старались представить его эдаким русским Моранди, писавшим во время войны отстраненные натюрморты, никак не выходило: в эскапистском жесте итальянца отсутствовал момент заказа и соглашательства. Теперь же и вовсе за каждой загрековской дородной спортсменкой и коробкой конфет маячит не декадентский Берлин новелл Ишервуда, а тень фюрера, построившего свою власть именно вот на таких базовых ценностях домостроителей.