Соавтор Анны Ахматовой

В пору расцвета декадентства этот красавец аристократ, игравший в лаун-теннис, делавший сложнейшие пируэты и знаменитый «испанский прыжок» на коньках, заявил о своей независимой старомодности в литературе: «Не любя декадентского стиля, Я не стал на распутьи дорог. По обеим я шел, сколько мог, Расхождения их не осиля». На фото он выглядит как классический герой-любовник немого кинематографа начала XX века.

Видимо, некогда влюбленная в него так, что оказалась не в силах крепко держать чересчур вибрирующую ручку, Юлия Сазонова-Слонимская написала через несколько лет после его безвременной смерти в Крыму, где врангелевские офицеры еще пили голицынское шампанское за победу над большевиками, свой «Опыт портрета»: «В его внешнем облике, прежде всего, запоминались руки с узкой, нежно-розоватой длинной кистью, с тонкими нежными пальцами – руки редкой красоты и выразительности. И запоминался ослепительный фарфоровый блеск его кожи, поразительно сочетавшийся с резкими очертаниями его мужественного лица. Решительный нос с горбинкой (похожий на ахматовский, как если бы он был ее братом. – Е.Е.), два крыла широких «соболиных» бровей над продолговатой узостью длинных глаз, почти спрятанных в тихое время и вдруг расширявшихся в открытое голубое сияние: редкий человек мог вынести это голубое сверкание…»

Недоброво принадлежал к древнему роду Злобы, от которого его отделяли 11 поколений. Из этого рода вышел и Григорий Александрович Пушка, родоначальник Пушкиных, чем особенно гордился убежденный классицист Николай Недоброво, с максималистским юношеским презрением отстранясь от литературных поветрий времени, на фоне которого, как он беспощадно выразился, правил бал «Бальмонт с своею кликой», когда повальное увлечение ницшеанским культом сверхчеловека подразумевало, что простые человеческие чувства есть нечто серое и жалкое. Недоброво даже не потрудился убрать столкновение двух «с», чтобы читателям еще противней было. Брюсовское «…Родину я ненавижу, – Я люблю идеал человека» было ему чуждо. Он одним из первых молодых поэтов заявил о несовместимости понятий «государство» и «родина». Он, следуя названию собственной статьи о Фете, тоже хотел быть «времеборцем». Но его манила возможность бороться со временем не социально, не политически, как это делали верные читатели Некрасова – разночинцы, а своим презрением к политике и неприсоединением ни к какому стаду, оставляя себе любовь лишь к самой любви, к Пушкину, Тютчеву, спорту и собственному дендизму. О разночинцах он высказался так: «Для чего, Петр, в непонятной злобе Путь открыв к гербам разным проходимцам, Ты нанес удар, вряд ли исправимый, Славе боярства?»

Его прадед, дед и отец были военными и коннозаводчиками, но потихоньку семейные гнезда начали разоряться. И он решил не тратить времени на спасение, с его точки зрения, не спасаемого. Он, безусловно, обладал провидческим даром. «В пору первых дней Керенского он подробно рассказывал о победе большевиков, о разорении крестьянского хозяйства, о голоде, даже о пресловутой «помощи «Антанты» (Ю. Сазонова-Слонимская).

Он перевелся с историко-филологического факультета Харьковского университета на тот же факультет Петербургского университета, где оказался на одном курсе с Александром Блоком. Но он развивался как историк и философ более оригинально и обещающе, чем поэт. Например, считал, что в «Хижине дяди Тома» Бичер-Стоу есть «разжижающая доброта»: отпущу раба на волю, стану добрым, и будет мне тихо» (интерпретация той же Ю. Сазоновой-Слонимской). Он считал Ханса Кристиана Андерсена слишком зависимым от собственной печальной биографии, запечатлевшей тщету подвига и бесцельность любви.

Более неожиданную фигуру, чем Недоброво, в антологии русской поэзии за десять веков еще не так давно трудно было представить мне самому, потому что он так и не стал заметным поэтом. Однако если бы не было таких людей, как Недоброво, заряжающих других своей нравственной силой, многих крупных поэтов мы бы не досчитались.

Своевольная Анна Ахматова по количеству стихов оказалась, к моему изумлению, на втором месте в этой антологии после Пушкина и точно так же, не спрашивая моего согласия, царственно надменной рукой вписала в антологию имя Николая Недоброво. Поразительно, что она не оставила никаких записей о своем отношении к его стихам и, может быть, не придавала им никакого значения. Стихи самого Николая Гумилева, мне кажется, она не очень-то жаловала, но раздраженно не позволяла адресовать его сокровенно интимную лирику другим женщинам, отказываясь представлять их в виде собственных соперниц (это же свойство было и у Марины Цветаевой). Они обе и Пушкина не могли поделить.

Я не хочу потворствовать тем, кто вместо подлинного интереса к литературе занимается удовлетворением своего похотливого любопытничанья, кто из великих с кем спал. Мне противны те, кто гоняется за якобы достоверными донжуанскими списками Пушкина или Ахматовой, а то и сами с догадливым проворством компонуют эти списки. Самое главное, что заставило меня включить Недоброво в антологию, это вовсе не его собственные стихи, но и не его интимные отношения с Ахматовой, а их поразительное духовное взаимопереливание, если так можно выразиться (а если нельзя, то простите мне натянутость этого образа: просто слов других не нашел).

При всей иронической надменности Ахматовой в оценке многих своих современников, нет никого, о ком бы она говорила с непреходящей благодарностью, как о Недоброво. Он написал первую, самую серьезную статью о ней в самом начале ее пути, пророчески предугадав в ней большого поэта и неотвратимо предстоящие ей страдания, которые она смогла вынести благодаря собранности, воле и посвященности поэзии. «Впечатление стойкости и крепости слов так велико, что, мнится, целая человеческая жизнь может удержаться на них…» Ахматова не только сама удержалась. Благодаря почти непредставимому существованию ее стихов в годы сталинской тирании удержались и многие другие. А она в самые тяжкие моменты наверняка слышала эти слова Недоброво, звучащие изнутри нее, и они не позволяли ей опускать руки.

Из-за скитаний по чужим домам и городам Ахматова теряла эту статью Недоброво, но затем сама статья каким-то образом находила ее. В 1940 году Л.К. Чуковская записала слова Ахматовой об этой вернувшейся к ней бродячей статье: «Потрясающая статья, пророческая… Я читала ночью и жалела, что мне не с кем поделиться своим восхищением. Как он мог угадать жесткость и твердость впереди? Откуда он знал? Это чудо. Ведь в то время принято было считать, что все эти стишки – так себе, сентименты, слезливость, каприз… Но Недоброво понял мой путь, мое будущее, угадал и предсказал его потому, что хорошо знал меня». Когда эта статья спустя 23 года опять вернулась к Ахматовой, перепечатанная на машинке, Ахматова сказала женщине, сделавшей ей такой неожиданный подарок: «Спасибо, Вы подарили мне кольцо с алмазом».

Недоброво словно был соавтором, но не ее стихов, а гораздо большего – соавтором ее самой, всей ее судьбы. У Михаила Кралина есть драгоценная догадка: «По-видимому, она внутренне всю жизнь боролась с этой тенью, с человеком, который ее «сделал», голос которого она продолжала слышать и через много лет, так что, думая о нем, она могла ненароком «впасть в его тон». Она не написала мемуаров о нем, где связала бы все нити, их связывавшие, в единый узел, ибо боялась, что оказалась бы ими связанной навсегда. В «Поэме без героя» Недоброво возник с предугадываемой неизбежностью: «Разве ты мне не скажешь снова Победившее Смерть Слово И разгадку жизни моей? – Что над юностью стал мятежной, Незабвенный мой друг и нежный – Только раз приснившийся сон, – Чья сияла юная сила, Чья забыта навек могила, Словно вовсе и не жил он». В больничных предсмертных записях Ахматовой вырвалось: «Ты! Кому эта поэма принадлежит на 3/4, так как я сама на 3/4 сделана тобой, я пустила тебя только в одно лирическое отступление (царскосельское). Это мы с тобой дышали и не надышались сырым водопадным воздухом парков («сии живые воды») и видели там 1916 г. (нарциссы вдоль набережной)

…траурниц брачный полет…»

Его духовное отцовство в ее становлении как поэта ею самой признавалось безоговорочно. И всё, что она писала, было прямо или косвенно связано с ним. Но она – гениальный поэт и женщина, и для нее было мукой мученской быть приглашенной им на день рождения его жены, которую при всех Недоброво называл императрицей, отнимая этот титул у самолюбивой Ахматовой, да еще читал при ней посвященную жене трагедию «Юдифь». Ахматова не выдержала и, возможно, от отчаянья и оскорбленной гордости вложила во вздрогнувшую ладонь его ближайшего друга Бориса Анрепа свое черное кольцо, чтобы спастись и перевлюбиться. Не вышло. Анреп благоговел перед ее стихами, но любви не получилось, и он так же, как его друг, не мог разрушить свою семью даже ради великой женщины-поэта. Так что всё то, что называют «ахматовским донжуанством», – это от одиночества, ибо никто не хотел жертвовать во имя ее ничем, а может, она и сама этого не хотела, так как не смогла бы себя простить. А вот Недоброво она простила. Он до конца ее дней оставался соавтором всего, что она писала, и остался таковым даже после ее смерти.

* * *

Ахматовская любвиана
была – одна сплошная рана.
В кровоточащей этой ране –
и Гумилев, и Модильяни.
Но все-таки поверх всего
соавтор был – Недоброво.

Евгений ЕВТУШЕНКО

* * *

Я – целый мир. Всё то, что вижу я и знаю,
всё это – я, и лишь во мне живет;
всё это я своим сознаньем созидаю,
и это всё со мной умрет.

Но есть и мир другой, и я его не знаю,
хоть весь я из него. В нем обезличен я,
бессмысленно и слепо выполняю
неведомый закон немого бытия.

Да, если бы тот мир,
то странное движенье,
где я – не кто, а что, и мог бы я познать,
то в тот же самый час,
в то самое мгновенье
я б перестал существовать.
* * *
Люди, гуляющие по улицам, набережным и паркам, всегда обращают внимание на встречных. И каждая встреча двух незнакомых людей – это короткая схватка двух самолюбий. Каждый устраивает свою голову и глаза так, чтобы сделать взгляд по возможности свысока и, в то же время, страшась неожиданности, старается проникнуть за другой взгляд свысока: что за ним скрывается: какое имя, какое положение, какая обстановка, какая воля, какой доход? И в такой схватке всегда определенно выясняется победитель и побежденный.
Для людей особенно обостренного самолюбия прохожие превращаются в яркий и прерывистый ряд то ликующих, то оскорбленных вспышек, и равнодушная по виду прогулка оказывается полною самых напряженных переживаний.
Но в этих тщеславных встречах даже привычный победитель чувствует себя маленьким и неловким перед человеком, который проходит мимо, от всей души не обращая ни на кого внимания.
8.IX.1905
Петербург