Posted 14 марта 2012,, 20:00

Published 14 марта 2012,, 20:00

Modified 8 марта, 05:39

Updated 8 марта, 05:39

Художественный руководитель оперы Музыкального театра имени Станиславского Александр Титель

Художественный руководитель оперы Музыкального театра имени Станиславского Александр Титель

14 марта 2012, 20:00
В московском Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко идут репетиции оперы «Война и мир», премьера которой намечена на конец марта. Эпопею по роману Толстого ставит художественный руководитель оперы Александр ТИТЕЛЬ. Режиссер рассказал «Новым Известиям», почему он выбрал грандиозный опус Сергея Про

– Александр Борисович, чем опера «Война и мир» для вас сегодня актуальна?

– Я давно желал поставить «Войну и мир», но, честно признаюсь, больше хотел делать «мир». Для Прокофьева высказывания о «мире» очень естественны и органичны. Шостакович и Прокофьев – современники, но такое впечатление, что один жил только днем, а другой – только ночью. Один видел трагическую сторону их общей действительности, другой, что бы ни писал, переживал счастливое детство и радость. Прокофьев писал «Войну и мир» в сложный период: он ушел из семьи, в стране правил Сталин, началась Великая Отечественная война. А у него «мир» полон воздуха и света, но в музыке второго акта, в «войне», по моему ощущению, многовато «патриотятины», декларативного пафоса. Для режиссерской работы – это самые трудные страницы партитуры.

– Ситуация за стенами театра как-то может повлиять на режиссерскую концепцию?

– Конечно, влияет. Но подспудно. Не побуждая немедленно в каких-то сценах реализовать честные выборы или показать, как ужасно, когда они бесчестные.

– После «Войны и мира» вы будете ставить «Чародейку» Чайковского в Большом театре. Тут условно-древнерусский сюжет. И публика будет ждать традиционной постановки, которая отвечает их представлениям о «славянской» сказочности.

– Я привык к тому, что в оперу ходят очень разные люди. Как практик, знаю, что с этим необходимо считаться. Опера – это такая дама, приятная во всех отношениях, она обязана нравиться многим. Одним людям она представляется предсказуемой, другим – способной на эскапады. Почти вся русская опера XIX века сегодня как-то разом эстетически устарела, весь массив. Не без исключений, конечно, – «Руслан», «Евгений Онегин» и «Пиковая дама», сказки Римского-Корсакова. А Стравинский, Прокофьев, Шостакович освободились от разночинного стремления композиторов «Могучей кучки» ходить в народ и петь о его страданиях. До них в русской опере часто царила чуть ли не открытая прокламация неких моральных и музыкальных принципов. Если народ – значит, народные попевки, у кого-то – старинные и подлинные, или чуть тронутые композиторской рукой, у кого-то, как у Чайковского, прошедшие через городскую культуру. Постановщик русской оперы неизбежно сталкивается с еще одной проблемой. В отличие от опер Моцарта или Верди, Генделя или Вагнера, она очень сильно привязана к конкретным периодам российской истории. Если непременно помещать в «сегодня» – материал сопротивляется. Не надо ломать его об коленку. Но русские оперы сегодня нуждаются в открытии, в новом эстетическом ключе. Когда-то такой, всеми употребляемый ключ был найден в 1950-е годы на сцене Большого театра. Эти стандарты-штампы распространялись по другим театрам страны. В свою очередь, западные режиссеры отнеслись к русской опере как к поводу для антитоталитарных высказываний. Возник другой стандарт-штамп, с героями в комиссарских кожанках или красноармейских шинелях. Сегодня такого единого подхода нет. И скорей всего, не будет. Для каждой русской оперы надо искать свой, единственный ключ, чем, собственно, я и занимаюсь.

– А что бы вы сказали тем зрителям, которые, приходя в театр, всегда хотят видеть «концерт в костюмах»?

– Я мог бы сказать, что театр и до эпохи «режиссерской оперы» менялся всегда. Никоим образом, физически невозможно показать сегодня классическую оперу в том виде, в каком она была на премьере при жизни композитора. Меняются голоса, манера петь, дирижерские интерпретации. От неудач никто не застрахован, но, не будь режиссеров и сценографов, не открывались бы новые смыслы, а поход в оперу стал бы вовсе странным делом – все равно как еще раз подержать во рту любимую конфету. Сопротивляться живому в театре – по меньшей мере глупо. Он создан для волнений, переживаний и открытий. Это душевный и интеллектуальный душ. Я рассчитываю на зрителей, которые ходят именно за этим.

– Есть мнение, что опера ныне умирающий жанр, в том смысле, что последние великие партитуры появились полвека назад, во времена Бриттена. Вы с этим согласны?

– С одной стороны, да. Мало ярких названий, которые были бы аналогичны по качеству операм XX века – «Турандот», «Катерине Измайловой» или тому же Бриттену. Но есть и открытия – Хенце, Циммерман, Орф, наш Владимир Кобекин. Факт, что ситуация не такая, как в XIX веке. Перестали появляться партитуры, быстро покоряющие мир. Кстати, режиссерское «своеволие» в значительной степени вызвано тем, что ощущается дефицит современных сильных партитур. Возможно, процесс развития оперы находится на перепутье. От нее уже отслоились оперетта и мюзикл, забрав себе какие-то черты жанра, в том числе доступность и популярность. Глубина и содержательность, выраженные в сложной форме, становятся уделом элиты. Но процессы интеграции и дезинтеграции в искусстве всегда чередуются. Надеюсь, что мощного запаса, который есть у мировой оперы, хватит, чтобы дожить до ренессанса.

– Опера и рынок. Вы ощущаете это как проблему?

– Если говорить о глобализме, то одно из замечательных его достижений – всемирный оперный рынок. Можно сказать, призрак бродит по Европе, призрак оперы. Это искусство по природе универсально, в Европе нет ни одной труппы, не важно, репертуарной или собранной в системе «стаджионе», в которой не было бы русских или болгар, американцев или корейцев. Опера первой стерла границы. Ты поешь на итальянском языке в Бельгии, на русском в Канаде или на английском в Китае. Но, как у всякого глобализма, у оперного – есть отрицательные стороны. Происходит универсализация эстетики, в стремлении попасть на рынок индивидуальность подстраивается под общее. Это приводит к художественному обеднению. В таких условиях все труднее отличить подлинное от хорошо сделанного вторичного.

"