Худрук РАМТа Алексей Бородин

– Алексей Владимирович, когда вы полтора года назад начинали работать над спектаклем «Нюрнберг», слово «фашизм» имело скорее историческую коннотацию. А сегодня уже невозможно не проводить исторические параллели с современностью…

– По правде говоря, после «Участи Электры» я решил, что хватит ставить трагедии, нашел замечательную комедию «Любовью за любовь», уже нашел ее решение... Как вдруг понял, что обманываю себя. Мы ведь тогда правильно существуем в театре, когда реагируем на нерв жизни. Это неспокойствие приходит совершенно неожиданно, вдруг обостряется тревога по поводу того, как люди живут на белом свете. Так пришла идея «Нюрнберга» – я понял, что хочу заняться темой, которая меня мучила на протяжении всей моей жизни, которая сегодня мучает нас всех. С того самого момента, когда я понял, что в этой жизни можно замечательнейшим образом приспосабливаться. Надо просто мимикрировать – и ты будешь всегда на плаву. Во мне такой способности нет вообще...

– Но вы как раз такой человек, который всю жизнь на плаву. Если не путем компромисса, то как вы этого добиваетесь?

– Мы всегда будем находиться в обстоятельствах несвободы. Отец мне говорил: «Ты будешь жить в человеческом общежитии». К какой бы формации ни принадлежало общество, ты должен знать, что живешь среди людей. Вот эта реалистичность взгляда на жизнь была мной усвоена. Понимая, что происходит в данный момент, я осознаю и обстоятельства, в которых нахожусь. Это вообще моя основная тема, которая проходит через все мои спектакли: как с учетом внешних обстоятельств остаться собой?

Самая трудная задача человека в жизни. Когда в 1980 году меня назначили в огромный театр в Москве (после сравнительно небольшого кировского ТЮЗа), именно это было моей основной задачей. Я категорически не революционер по натуре, но должен делать все, что могу, в существующих обстоятельствах. Иногда эти обстоятельства приходилось обманывать: помню, как загорелся поставить «Ловушку № 46» Щекочихина. Пьеса была несовершенная, нескладная, но – живая, и я хотел ставить ее больше, чем даже Шекспира. Запретили категорически. Я пришел на прием к замминистра, что-то плел ему про театр вообще, рассказывал про выполнение плана, а в конце, как бы между прочим, сказал: «Есть там одна пьеса. Мы хотим ее порепетировать – практически без затрат». Он был доволен разговором и легко разрешил. Мы тогда выкручивались как могли: декорацию-трибуну Бенедиктов построил сам из каких-то случайных досок, Жене Дворжецкому я принес свою куртку, купленную в Португалии на дешевом рынке... И вот уже спектакль готов. Но разрешения показывать не было. И два с половиной месяца мы этот спектакль якобы сдавали. Нам сказали, что никогда не пропустят, а мы изворачивались, обещали что-то исправить, а на самом деле не поправляли ничего…

– Так ведь это и есть компромисс! Та же самая история с героем Нюрнберга, который остался работать в нацистском суде, чтобы мешать злу в предлагаемых обстоятельствах. Так же, как вам предложили воспитывать молодежь в тоталитарном государстве. И вы согласились и делали что могли...

– Конечно, тема та же. Но где эта грань, черта, которую нельзя переступать? В «Нюрнберге» судья очень конкретно отвечает: «Это так обернулось, когда вы впервые подписали смертный приговор человеку, зная, что он невиновен». У меня не было момента, когда я вынужден был совершить подлость, предательство, поступить нечестно.

– У вас выработалась своя точка зрения на нынешнюю политическую ситуацию. Считаете ли возможным или необходимым ее высказывать?

– Мы не в состоянии по-настоящему обсудить политические проблемы из-за отсутствия полной информации. Во всяком случае, у меня ее нет. Как частное лицо я, например, знаю от знакомых севастопольцев, что они безумно счастливы оказаться снова в России. Но, с другой стороны, для решения таких серьезных вопросов мирным путем нужна длительная работа, прежде всего дискуссия. А люди не знают, как ее вести, разучились слушать друг друга. Все кричат, причем в одних и тех же выражениях, и думают, что это – спор. Но ведь вступить в дискуссию – это не значит сказать: ты – сволочь! Лично я считаю, что должен своим делом высказываться по поводу чего бы то ни было.

– Тем более что театр – отличное место для честного разговора...

– Я постоянно думаю о том, для чего вообще нужен театр? Ближе всего мне идея театра художественного общедоступного, которую предложили отцы-основатели МХАТа. Зритель должен быть уверен, что здесь с ним будут честно разговаривать о том, что его на самом деле беспокоит. Театр существует для контакта людей на сцене, контакта людей в зале и контакта, который должен быть установлен между сценой и залом. Я говорю своим артистам: «Контакт – это не обязательно дружественная беседа. Это может быть спор, диспут, дискуссия. Живой театр – место для непосредственного контакта людей, которые понимают, что находятся в равноправных партнерских отношениях». Причем мы разговариваем в таком месте, где есть главная составляющая – игра. Которая объединяет нас не на обыденном, бытовом уровне, а в иной реальности.

– Ваш театр производит впечатление тихой гавани – ни скандалов, ни сплетен, ни должностных перемещений. Не потрясают ли РАМТ какие-то скрытые катаклизмы?

– Есть обстоятельства, на которые мы повлиять не в силах, – когда кто-то уходит из жизни или обваливается потолок из-за строительства по соседству. Остальное зависит от нас. Как и во всяком театре, у нас тоже сплошные противоречия. Но атмосфера театра – в высоком понимании этого слова – зависит от нас самих. Атмосфера дружественности, творчества, взаимопонимания. Вместе со всеми своими сотрудниками, с теми, кого приглашаю в театр, я пытаюсь создать интересную жизнь. Людям в театре должно быть интересно. Тогда, может быть, в меньшей степени будет происходить то, что вы называете катаклизмами. Людям должно быть не до них. А уж дальше – проверка на вшивость. Каждый выбирает то место, где ему будет интересней.

– И часто такое происходит?

– На моей памяти, пожалуй, лишь однажды был момент, когда ушли несколько человек, среди которых был и Коля Рощин, мой ученик, поставивший здесь «Короля-оленя», – их позвали в антрепризу, они увидели в этом новые возможности. Помню очень хорошо, как собрал их и сказал: «Каждый вправе выбирать свой путь!» Я это всем всегда говорю, в том числе и студентам, которых приглашаю в театр: «Я могу позвать кого-то, но вы вправе выбирать свой путь сами. Человек должен ощущать себя свободным». Ребята ушли, и, как ни странно, это стало каким-то следующим шагом, сплотило труппу. Хотя я любил этих ушедших…

Знаете, меня удивляет, когда критики пишут о каком-то театре, что он, дескать, уже кончился. А ведь любой театр – живой организм. Он должен когда-нибудь заболеть, простудиться хотя бы. Кризисы иногда выводят на совершенно новый уровень – по себе знаю. И я точно знаю, что любая стабильность – сиюминутная, и если я каждый день не буду создавать интересное...

– А как вы это делаете? Каждый вечер думаете: завтра утром мне на работу, чем буду удивлять?

– Я думаю только о том, чтобы интересно было мне самому (это одно из правил моей жизни). Никогда не соглашусь, чтобы кто-то ставил в РАМТе пьесу, которая лично мне не интересна, которую сам не хотел бы ставить. И режиссер должен быть интересен лично мне. Это большое счастье, лично мое обогащение, когда рядом оказывается Карбаускис или ученики Женовача, которые участвовали в проекте «Молодые режиссеры – детям». Бывают и ошибки, и тут уже все зависит от степени доверия артистов – смогут ли они отнестись снисходительно к моим ошибкам.

Я вообще устроен трудно для самого себя – во всем, что происходит не так, виню только одного себя. Никто не виноват – это ты недоглядел, ты чего-то недодумал, ты что-то сделал походя, прошел мимо чего-то... Иногда махнешь на что-то рукой, отложишь до завтра – и это отзовется тут же. Я точно знаю.

– В продолжение темы катаклизмов – они бывают связаны и с решениями власть предержащих...

– Я не работал в эпоху сталинской диктатуры, а в восьмидесятые мы переживали конфликты с властями очень бодро. Если спектакли снимали, это нас только больше сплачивало. Был тяжелый период в девяностые, когда с финансами было очень трудно и театр, казалось, утратил энергию. Что делать – я знал, но как делать – не понимал. Потом все выправилось. И сейчас меня проблема взаимоотношения с начальством не мучает.

– Сегодня стало известно, что в ваш театр пришел новый сотрудник?

– Да, директором нашего театра становится Софья Михайловна Апфельбаум. Я хорошо знаю ее по работе в Министерстве культуры, где она возглавляла департамент государственной поддержки искусства и народного творчества. Софья Михайловна прекрасный специалист, человек заинтересованный, активный, внимательный, открытый театру. Уверен, что у нас получится хорошая команда.

– Кроме присутствия личного интереса каковы остальные правила вашей жизни?

– Например, нельзя запоминать обиды. Это нелегко, но нужно через них как-то перешагивать. Ведь о человеке, который меня обидел, я знаю и хорошее, что гораздо более существенно. Конечно, надо быть готовым к тому, что тебя могут предать, но людям, которых я ценю, я прощу многое. Или еще правило: каждый день начинать жизнь заново. Мы ведь засыпаем, просыпаемся – и будто рождаемся вновь. Не каждое утро удается проснуться с этим ощущением, иногда думаешь о том, что надо доделать со вчерашнего дня. Но стараюсь напоминать себе об этом. И в театре каждый свой сезон надо начинать как первый. И в дружбе, и в любви надо обязательно время от времени заново влюбляться в человека. Не упускать момент, когда можно увидеть близкого как в первый раз. От тебя зависит, поймаешь ты это или нет. Третье свое правило я студентам повторяю с первого курса: талантливому человеку интересно все, бездарному ничто не интересно. Вы обратили внимание, как часто люди говорят: «Ну и что? Ну и подумаешь...» А талантливый умеет удивляться. Тут, между прочим, надо делать над собой усилие. Это моя любимая фраза из Диккенса: «Сделайте над собой усилие!» Ее я говорю и себе в том числе.