Подполковнику никто не пишет

Первый раз режиссер замахнулся на Чехова в спектакле «Торги», в одной из первых постановок Лаборатории. И это была единая пьеса, созданная Дмитрием Крымовым из разных чеховских пьес. Вскоре после этой постановки в интервью режиссер говорил: «Представьте себе, вы ставите Чехова «Три сестры» с полной погруженностью в Чехова, учитывая его жизнь, все постановки «Трех сестер», догадываясь, чем был бы автор доволен. Но никто этого не знает, это всего лишь ваши догадки. Рукой-то водите вы! Драматург дает только импульс. Он провоцирует вас на начало работы. Это – как в бильярде. Вы кием бьете одним шаром по другому. И влетает в лузу не тот шар, который вы тронули, а второй или даже третий. И Чехов – это первый шар, без него вообще не тронется вся система. Ударить Чеховым – в себя, в актера, в театр! Смысл в том, чтобы нужный шар оказался в лузе. Почтительность хороша, когда старушку через улицу переводишь, а в театре нужно с автором запанибрата быть. Иначе ничего не будет. Надо уважать автора, дружа с ним, а не преклоняясь. Поэтому, когда мы придумываем всякие завихрения по поводу Платонова, Чехова, Сервантеса или кого угодно, я не думаю, что мы это делаем в ущерб автору. Он наш друг. Мы идем вместе, рука об руку. А манера может быть любая. Я, например, смешал слова всех пьес, и мне кажется, что я к Чехову прорвусь быстрее и эффективнее таким образом. И не буквально к тому Чехову, который жил, писал и умер. А к тому Чехову, который трогает меня, моих друзей и мою публику».

Тогда в «Торгах» «Три сестры» впервые появились в виде кукол, вынутых из старого сундука в доме Раневской. Пыльные девушки в белом как воспоминание о чем-то минувшем, до боли знакомом, бывшем… И, видимо, вместе с Фирсом потом эти тени минувшего остаются в глубине заколоченного дома, в ожидании вырубки вишневого сада…

В следующий раз «Три сестры» появляются у Крымова в «Тарарабумбии» – спектакле-шествии, созданном несколько лет назад к юбилею Чехова. Там тоже персонажи пьес переплетены, утрированы. То, неловко извиняясь перед зрителями, через зал проходят военные, пронося тело только что убитого Барона, то целый полк Наташ строем проходит в домашних халатах в цветочек, ритмично скандируя свою сакраментальную фразу про Бобика. И в финале Ирина (трогательная Анна Синякина) все бежит, растерянно спрашивая: «Что? Что сказать? Что?», а неумолимый транспортер, по которому, как по подиуму, в течение полутора часов проходило шествие героев Чехова, все ускоряет движение, стремительно унося в прошлое все и всех…

И вот снова у Крымова появляются «Три сестры». Теперь это уже не микс – теперь режиссер взял только одну пьесу… и сделал из нее другую. «Оноре де Бальзак. Заметки о Бердичеве» – так названа постановка, словно этим сразу подчеркивается, что Чехов здесь опять «дает только импульс», только провоцирует, а все остальное – это высказывание режиссера и его Лаборатории о том, что волнует сегодня, и теми средствами, которые сегодня есть в арсенале.

Как и прежде, это рисунок, построенный на контрастах, на резкой смене эмоций,– без предупреждения, врасплох,– от комического к трагическому и наоборот.

Входя в зал и еще рассаживаясь на разнокалиберные стулья в доме Прозоровых, публика видит над столом под абажуром несколько мечущихся мотыльков в луче света, летящих на огонь, «в Москву, в Москву»…

Но этот лирический настрой внезапно прерывает похоронная процессия. Она движется на зрителей по наклонному подиуму, пританцовывающая под звуки популярной в 1930-е годы мелодии «Лили Марлен». И в этой странной процессии, одетой в длинные шинели, мы видим персонажей: и трех сестер, и Тузенбаха, и Вершинина, и Соленого, и даже Марлен Дитрих…И чем ближе к зрителям подходят они, тем яснее становится, что это уже не страдающие чеховские герои, а «Корабль уродов» – горбатые (Тузенбах), увечные (однорукий Вершинин) и уродливые (Ольга, Маша и Ирина)… Это уже не податливые куклы, а чудовища, больше напоминающие зомби.

Почему теперь так видит этих чеховских героев Дмитрий Крымов? Что случилось с ними? Или с нами? Почему еще год назад им казалось, что смерть отца они не перенесут, а сегодня «вспоминают об этом легко»? Почему не работали ни разу в жизни? Почему все еще верят, что «настанет новая, счастливая жизнь»? Почему с радостью они смотрят, как сгорают в пожарище медного таза вырезанные из белой бумаги и кирпичный завод, и Угрюмый мост, и рамка для фотографий – все, что было дорого когда-то… И почему мы на мгновение забываем обо всей карикатурности и уродстве, когда почти без слов происходит объяснение Вершинина и Маши?

И почему в финале, когда артисты вдруг снимают парики, толщинки, накладные носы и уши, смывают грим, но продолжают произносить чеховский текст, то звучит он еще пронзительней и еще безнадежней?