Поэт в России – больше, чем поэт

В наводившей ужас Марьиной Роще, в так называемой «школе неисправимых», откуда в 1948 году меня вышибли, заподозрив в поджоге классных журналов, я услышал песенку под гитару о конкурировавших с нами Хамовниках:



У нас в Хамовниках живут не только хамы,

У нас и джентльмены есть и дамы.



Я бывал и в этом рабочем районе: вместе с приятелями ездил играть в футбол на пустырях с такой же, как мы, шпанистой, но отважной и гордой ватагой огольцов. Многие из них были сиротами войны и подрабатывали на жизнь колкой и пилкой дров для еще полудеревянной Москвы, торговлей папиросами врассыпную, а чем еще, замнем для ясности. Именно здесь прижился, омосковился переехавший с родителями из Питера Юра Ряшенцев, который тоже колотил по отбивавшему ладони кирзовому мячу и тоже «марал бумагу», как тогда говаривали о писании стихов.

Дворовая жизнь тогдашней Москвы протекала под звон мячей и стук домино, переборы гитарных струн, шипение патефонных пластинок. С подоконников, уставленных геранями, разносились голоса Леонида Утесова, Клавдии Шульженко, Марка Бернеса, Лидии Руслановой, Рашида Бейбутова. Прорывались Петр Лещенко и Александр Вертинский, джазовые композиции Эдди Рознера и Олега Лундстрема. Несмотря на «холодную войну», звучали и Дина Дурбин, и мелодии Гленна Миллера из «Серенады солнечной долины», и песни недавних союзников-англичан «Путь далекий до Типперери…» и «Мы летим, ковыляя во мгле…» в блестящем переводе Самуила Болотина и Татьяны Сикорской. И всё это подхватывал, насвистывал студент пединститута Юра Ряшенцев, которому суждено было стать соавтором многих песен, воскресивших мушкетерский дух. Его поэзия взошла на дрожжах послевоенного музыкального дворового месива и сама стала вскоре приметой «оттепели» вместе со стихами других шестидесятников.

Вслушайтесь, какие у Ряшенцева ритмы:



Забор с афишами. Акация резная…

Как сладко двигаться, судьбы своей не зная…

Как веют дикие духи при каждом шаге!

В универмаге

их нет давно…



Не важно, что было сначала написано – стихи или музыка, если вас так и вволакивает этот ритм в дворовое танго.

У стихов Ряшенцева и походка образовалась особая – окраинная, слободская, слегка вразвалку, чуть пританцовывающая. И разве не московская скороговорочка подсказала ему веселую легкость по отношению не только к настоящему, но и к будущему, даже если оно окажется совсем не таким, каким его хотелось видеть:



Зачем скрываться по углам

от счастья с горем пополам?..

И этот день невыразим. И место свято.



Он тянулся к театру, который был и его крепостью Ла-Рошель, защищавшей от скуки, и его многоликой Констанцией, шуршавшей столькими юбками. Я руки себе отбил на спектакле о мушкетерах с его песнями в Московском театре юного зрителя. В России мушкетеры всегда символизировали честь и свободу, и это, конечно, сильно завышало историческую правду, поднимая их чуть ли не до уровня декабристов, хотя и декабристов сильно идеализировала наша жажда гражданственного героизма. Этот героизм был явлен впоследствии совсем в другом, не похожем на мушкетеров образе А.Д. Сахарова – застенчивого, неловкого, но бесстрашного в отстаивании права каждого из нас на свободу. Ряшенцев принадлежит к тем, кто среди бесконечного нытья, являющегося для некоторых коллег признаком якобы интеллектуальности, распространяет вокруг себя ауру жизнелюбия, не теряя драгоценного времени на жалобы о недооцененности. Он откровенно наслаждается жизнью, будь то волейбол, поэзия, женщины или застолья, и ставит веселое мушкетерское братство выше скучного для таких, как он, романтиков московских дворов, интриганства в коридорах власти.

Ряшенцев никогда не изображал из себя гуру. Его полупредсказания – воздушны, беспечны. В самом деле, зачем огорчать и себя, и других заранее, если даже в тошнотворные времена всегда найдется случай «пора-пора-порадоваться» – не орошфориться, не омиледеть, не обонасьеть, а хоть немножко подартаньянить, когда такой дефицит дартаньянов: «Наверное, скоро, наверное, будет, – наверно! – / иль очень уж здорово нам, или здорово скверно».

В тяжкие подцензурные годы не все выдержали испытание диссидентскими процессами, психушками для инакомыслящих, танками в Праге, раздавившими надежды на «социализм с человеческим лицом». Многие уехали. Юра остался.



И к темноте не привыкать

при вьюге, взаперти.

И утешения искать

почти нет сил. Почти.



Но в этом «почти» была огромная сила. Он из тех, кто чувствует всей кожей, что без них «народ неполный».

В стихотворении «Спор» Ряшенцев упрямо возражает «веселому буддисту», который радуется возможности при перерождении заново выбирать себе родителей и родину. Прекрасно понимая, что главное – как жить и для чего, поэт настаивает: самое страшное – это расстаться с тем, что любишь.



– Что ты, что ты! Опомнись… Послушай:

Этот догмат ваш – галиматья.

Да без мамы, без Родины сущей

разве я это буду? Не я!.. <…>



И безмолвно, но – долго, протяжно

вслед счастливцу кричал я всю ночь:

– Да пойми, не исчезнуть нам страшно –

нам расстаться, расстаться невмочь!



После института Юра работал в школе для трудных подростков, потом руководил лит-объединением. Он не очень-то добивался славы. Она сама нашла его как песенника. А как скрытого под жизнелюбием трагического поэта еще найдет.

С ошарашивающей искренностью он признался, как рубаху на груди рванул:



Отношения мои с Господом тяжелы.

Я ему неинтересен. И поделом.

Так сказать не всякий способен.

Но ведь ты, Юра, соглашался со мной, что «Людей неинтересных в мире нет…». И напрасно ты сетуешь на безразличие Бога к нам. Отверженные, мы бы вообще не выжили, какими бы жизнелюбами ни были.

Наше жизнелюбие выстрадано такой ценой, что низвести его до самодовольного пофигизма – как самому себе в душу плюнуть. Нет, Ряшенцев не хочет жить так, как те, кому



Ничто не боль, ничто не жутко,

и смерть приелась, как Чечня.



Из него отчаянно вырывается:



Нет, мы не этого хотели!..



Но кто мне скажет: а чего?



Никто, Юра, если мы не скажем этого сами, завещая нашим потомкам добиться всего, чего не добились мы.

Кто знает, может, там, куда уйдем и мы, нас ожидает встреча с теми, кого мы любили, как предсказала твоя бабка Дуняша: «…но зато, когда проносили соседа мимо ее крыльца, / о, как бабка, зимой схоронившая деда, встала, глотнув сырца, / поминальным блином не заев напитка, глядя в открытый гроб, / не спеша, как стежки по канве, не прытко, крест положив на лоб, – // как она прокричала в мертвые уши в лютиках полевых, / как она прокричала в мертвые души через толпу живых, / как она прокричала, баба Дуняша, – словно не про беду: / – Ты скажи там, Федор, Ивану и нашим: скоро я к ним приду!..»

* * *