Актер Армен Джигарханян

– Армен Борисович, помимо постановки спектаклей вам приходится решать множество хозяйственных проблем. Ваши коллеги Олег Табаков или, например, Галина Волчек много лет проявляют себя еще и как отличные «администраторы». А вам нравится хозяйственная деятельность?

– Как это может нравиться?

– Тогда зачем вы этим занимаетесь?

– Может быть, это прозвучит не совсем убедительно, но у меня по отношению к этому театру возникает чувство родителя. Я говорю сейчас не о сентиментальной стороне дела. Просто надо помочь молодым актерам и режиссерам, как родители помогают своим детям. Например, если мне позвонит человек и попросит помочь устроить его больного ребенка в больницу, я пойду и помогу. Так и здесь. У меня ощущение, что я им нужен. Вот и занимаюсь всеми делами, чтобы театр нормально работал и выпускал спектакли

– В эпоху, когда театр охвачен коммерциализацией, наверное, особенно непросто вести репертуарную политику?

– Это самый неуправляемый процесс. Чаще всего ко мне приходит режиссер и говорит: «Я люблю эту пьесу, хочу ее поставить. Давай попробуем». Я соглашаюсь. С некоторыми режиссерами мы специально знакомимся. Например, недавно я смотрел прогон «Золушки», которую репетирует совсем молодой режиссер. Бог даст, у него получиться что-то интересное.

– Обычно художественные руководители смотрят спектакли других режиссеров уже перед самой премьерой…

– Мне кажется, такого не может быть. Я всегда волнуюсь, как идут репетиции. У меня в кабинете работает радиотрансляция, и я иногда ее включаю и слушаю, что там на сцене. И думаю: в ту сторону они идут или нет? Будет ли верной дорога? Мне, конечно, нравится, когда к нам приходят режиссеры со стороны, но я всегда волнуюсь, в те ли руки я отдаю ребенка.

– Вам не кажется, что из-за 150-летнего юбилея Чехова его пьесы стали ставить слишком часто? Некоторые режиссеры даже говорят, что пора объявить мораторий на постановки Чехова.

– Запретить ставить и играть Чехова – все равно что запретить людям читать Библию. Ее же нельзя запрещать: люди в ней нуждаются. Так и Чехов: к нему всегда обращаются, когда хотят поговорить о проблемах искусства и жизни. По-моему, запрещать его ставить просто глупо.

– Говорят, что театр сейчас стал значительно хуже, чем был лет 20 назад…

– На мой взгляд, нельзя определить, хуже он стал или лучше. Он просто стал другим. Современный театр продиктован нашим временем, нашим телевидением.

– Звучит довольно иронично. Вы сами любите телевидение или нет?

– Я люблю телевидение. Но это фиксация событий, камера подглядывает за тем, что происходит вокруг нее. Поэтому искусством телевидение назвать нельзя. Я не раз участвовал в телевизионных спектаклях. Но в них нет главного – зрительного зала. Нет соборности, в которой заключается сила театра. Даже в кино нет этого сиюминутного контакта, обратной связи. А в театре это происходит. На первом же спектакле актеры понимают, где они должны сделать паузу, где можно чуть-чуть отдохнуть, набрать воздуха, а где нужно работать с полной отдачей.

– Если в кино нет этого сиюминутного контакта, почему вы так часто снимаетесь?

– Хорошие режиссеры добиваются того, чтобы он возник. Монтируют картину, подбирают музыку. Любой талантливый режиссер думает прежде всего об этом.

– Телережиссеры тоже об этом думают? Ведь вы одно время снимались в сериалах.

– Одно время снимался в сериалах, но мне это не очень нравится. Например, сегодня со мной работает режиссер С., а на следующее утро приходит режиссер П. Я спрашиваю: «А где С.?» Мне отвечают: «Он придет через два дня, он работает по графику». Как это может быть? Мы с одним режиссером уже договорились, зачем нам с другим заново передоговариваться? Наверное, я плохо знаю суровые сериальные будни, но думаю, что такая работа «по графику» – не самая лучшая вещь. Для меня игра – это всегда волнение. Однажды я сыграл Ленина, но волновался не меньше, играя медведя в сказке. Потому что так устроен театр. Я должен вас, зрителя, ввести в мою религию. Уговорить, что самое лучшее, что можно увидеть на сцене, – это медведь. Когда я был школьником, химик на уроке соединял порошки белого и зеленого цвета, и у него получался порошок голубого цвета. Такие процессы происходят в природе: вода превращается в лед или в пар и так далее. Химические реакции происходят и в людях. На мой взгляд, для актера это единственная питательная среда.

– А если игра актера ничего не задевает в зрителе?

– Тогда ломаются человеческие судьбы. Я видел немало поломанных актерских судеб. И мужских и женских. Знаете, что самое страшное для актера? Синдром некомпетентности. Когда у человека не хватает таланта и умения что-то сыграть, а играть очень хочется. Ведь, чтобы зритель поверил в отчаяние Отелло, он должен увидеть, как мавр любит Дездемону, а она – его. Если этого не сыграть, зрители увидят криминальную историю о наглом негре, который задушил белую девушку. Только Вильям Семенович написал совсем другую историю. Она не про убийство, а про любовь.

– Сейчас в театральных кругах много говорят о законе, связанном с бюджетной реформой театров. Как вы думаете, театр может стать самоокупаемым?

– Ни один театр в мире не может быть самоокупаемым. Никогда. Я говорю это ответственно, как человек много лет проработавший в театре. Даже антреприза не может сама себя окупить.

– Вас всегда называют очень жизнелюбивым человеком, принимающим жизнь такой, как она есть. Есть вещи, которых вы не любите?

– Очень не люблю баламутов. Люди наделены даром членораздельной речи. Этим надо пользоваться. И если возникает какой-то конфликт – в творчестве, в политике, где угодно, всегда можно понять, в чем состоит проблема, и договориться. А не баламутить. Обычно такие люди не очень умные. Хотя, если говорить о нашем театральном деле, трудно понять, кто прав, кто виноват. Как говорит Антон Павлович, «если бы знать…»