Пасьянс из двух колод

Для большинства зрителей абстракция – это любая живопись без фигур и сюжета. И хотя Василий Кандинский еще в начале ХХ века попытался объяснить глубокий смысл линий и пятен на холсте, все равно у обывателя абстрактная живопись ассоциируется с каким-то спонтанным жестом – чистое украшение стены, создающееся «по настроению». Известный куратор Андрей Ерофеев на примере Немухина и Мастерковой предпринял еще одну попытку описать абстракцию. На этот раз исконно российскую, возникшую под «тлетворным» западным влиянием как альтернатива закостенелому соцреализму.

Картины Владимира Немухина очень подходят для такого ликбеза: ведь он, что называется, думающий художник, жадно вбиравший едва ли не все токи послевоенного искусства. Судя по всему, художник активно подсказывал куратору, что стоит «вычитать» из его ранних абстрактных пейзажей 1950-х годов. Так, например, Немухин рассказал, что свою первую абстрактную картину он написал по мотивам сна: будто идет по лесу и сквозь ветки кустарника в контражуре видит крест. И тут кураторская фантазия полетела, не зная границ: к крестам русского авангарда и народным мотивам. Иногда ерофеевское описание (про пейзаж, скрытый за сеткой мазков и линий) выглядит вдохновенней самих картин. Сказать откровенно, живописные абстракции Немухина 1950–1960-х годов никак не тянут на новое слово в искусстве – это скорее нащупывание пути, освобождение руки и глаза от пут академической школы.

Зато признанной оригинальности мастер достигает в своих композициях с игральными картами. Его геометрические абстракции, куда вкрапляются «шестерки», «восьмерки», «тузы», – это, действительно, отсылка и к авангарду начала ХХ века, и к модернистским коллажам, и, наконец, к пост­модернистским философским

теориям (самая простая – от Хейзинга, что «вся жизнь – игра»). Это самые узнаваемые вещи Владимира Немухина. И, как всякие хиты, они, видимо, изрядно злят автора, не желающего оставаться певцом одного мотива. Но тут ничего не поделать: почти все соратники Немухина ассоциируются с каким-то одним однажды найденным мотивом. Зверев – с экспрессивным женским портретом, Плавинский – с мистическими «черепахами», Краснопевцев – с «серыми» натюрмортами, Яковлев – с цветами и кошками… Нонконформисты словно бы шли единым фронтом на советскую систему, отвоевывая свою землю клочок за клочком. Кстати, именно этого фронта, точнее – исторического фона, очень не хватает выставке.

Картины Лидии Мастерковой лишь отчасти служат аккомпанементом немухинским абстракциям, иногда вступая с ними в откровенный спор. Для Мастерковой стоило бы выстроить отдельную теорию и свою историю. Но этого не случилось по двум причинам: после «бульдозерной выставки» 1974 года бывшая гражданская жена Немухина эмигрировала, большая часть ее наследия находится на Западе. В Москве показывают только ранние работы. И, конечно, скончавшаяся семь лет назад Лидия Алексеевна никак не могла повлиять на куратора и усилить свое присутствие. Но даже то, что показано от Мастерковой в двух залах, содержит свои парадоксы. Мастерковские вещи названы «лирической абстракцией»: они и впрямь заряжены большей эмоциональностью, сильнее действуют на подсознательном уровне, они, наконец, не лишены красивостей.

Здесь можно было бы поговорить о «мужском» и «женском» в нонконформизме, о знаках и символах, развиваемых каждым художником, о влияниях (Мастеркова, конечно, больше «западник», чем Немухин), о перспективах. Но ради первого и безопасного погружения нашего зрителя в абстракцию кураторы решили не заплывать за буйки.