Актер Павел Чинарев

– Павел, вы недавно побывали с картиной «Тряпичный союз» на «Берлинале». Удалось ли посмотреть что-то интересное?

– К сожалению, не удалось, потому что мы приехали только на два дня. Зато мы показали фильм, нас очень хорошо принимали, чего мы совершенно не ожидали. Вернее, лично я не ожидал, потому что было непонятно, как международный зритель отнесется к нашему кино. Прием был очень теплый, «стоячие» аплодисменты, свист, топот…

– То есть реакция зарубежной публики не отличалась от российской?

– Мне кажется, на «Берлинале» нас принимали даже теплее, чем на «Кинотавре».

– У вас не появилось в связи с «Берлинале» ощущение, что именно туда вам хотелось бы двигаться – к международному кино, на запад?

– Оно никогда меня не покидало, и это никак не связано с Берлинским кинофестивалем. Мне всегда хотелось двигаться в сторону авторского кино – хорошего, фестивального. Хотя это довольно обширное понятие. Я даже никогда не думал о каких-то голливудских историях, а вот датчане, норвежцы сейчас снимают замечательные картины. Туда, конечно, очень хочется попасть.

– К Ларсу фон Триеру?

– Не думаю, что Триер заметит меня после фильма «Тряпичный союз» – просто потому, что вряд ли посмотрит эту картину. Почему-то мне так кажется. Но попасть к Триеру было бы славно, конечно…

– В марте сразу две премьеры, где у вас главные роли, – «Тряпичный союз» и «Маршрут построен». Что-то еще намечается?

– Полнометражного ничего. Сейчас я буду принимать участие в одной телеистории. Не стану пока рассказывать, что это, – скоро все узнают. Надо начать, и тогда расскажу, а пока боюсь сглазить.

– Расскажите, как вы попали в фильм «Тряпичный союз»?

– Пришел на кастинг и прошел его.

– Михаил Местецкий говорил, что искал редкое сочетание качка-интеллектуала и нашел вас.

– Думаю, я вряд ли совмещаю в себе эти качества, но надо было что-то сыграть на пробах – видимо, качка-интеллектуала. Судя по всему, у меня это чуть-чуть получилось, и Миша поверил, что я могу это сделать. Ну посмотрите на меня, разве я качок-интеллектуал?

– Главное быть интеллектуалом, а качок – это дело наживное.

– Да, наживное. Над этим пришлось немножко потрудиться.

– Говорят, вы еще специально учились играть на баяне? В чем еще пришлось преуспеть?

– Мы занимались спортом. Чтобы в кадре было ощущение, что это старые закадычные друзья, друзья детства, нужно было какое-то время провести вместе, и Местецкий посчитал, что лучшее, что может объединять людей, – это занятия спортом. У меня, правда, есть еще варианты на этот счет, но неважно. И вот мы бегали, занимались паркуром. В фильме есть несколько сцен, где мы скачем, как козлы, по кладбищу.

– Сколько вы так готовились?

– Четыре месяца мы занимались паркуром в Парке Горького. У нас был совершенно крутой, сумасшедший человек, посвятивший этому занятию всю жизнь – Саша Байт (Александр Байтурин), замечательный человек, преданный своему делу. Он нас очень серьезно поднатаскал, и это помогло нам сдружиться: мы действительно стали друзьями после этого кино.

– Я читала, что съемки были тяжелые. Например, вы должны были изображать, что вам жарко, в то время как был сентябрь и периодически шел снег?

– Да, это был самый холодный сентябрь за какие-то там годы – не берусь точно говорить, за какие именно, но было холодно. Мы должны были начать летом, но, как это часто бывает в русском кино, начали ближе к осени. В результате, когда мы снимали одну из сцен, где мы все в майках, в футболках, пошел первый снег. Было очень забавно.

– Как вы с этим справлялись?

– Мы ждали, пока пройдет снег, и старались, чтобы наши челюсти не ходили ходуном, чтобы нас не трясло в кадре. Если вы про горячительные напитки, то ничего такого. Мы же спортсмены!

– Отличается ли режиссерский стиль Местецкого от того, с чем вы сталкивались до сих пор?

– Мне кажется, нет смысла говорить о стиле работы, поскольку это дебют, но я знаю точно: главная заслуга Миши в том, что мы безоговорочно и безгранично поверили ему, его истории. На площадке все время была атмосфера дружбы и доверия. Кстати, очень редко из такого расслабленного, действительно дружеского времяпрепровождения получается какое-то серьезное творчество, и, конечно, Миша молодец.

– С вашей точки зрения, о чем эта картина?

– О взрослении. О том, как мальчики становятся мужчинами. В этом возрасте человека очень «разрывает на части», но у каждого молодого человека в какой-то момент его жизни должна появиться цель. Мне кажется, что фильм об этом – об обретении жизненной цели.

– Когда играли, вы вспоминали себя на таком же распутье?

– Ну да, потому что я намного старше всех пацанов – мне же тридцать лет исполнится в этом году, и это, конечно, моя лебединая песня в роли, так скажем, подростка. Но я как-то подхватил их дух. Они действительно очень круто, по-молодежному, дурачились, и мне было непросто сразу в это прыгнуть.

– Теперь поговорим о фильме «Маршрут построен». Сильно ли отличался процесс от того, что было на съемках «Тряпичного союза»?

– Конечно, потому что это совершенно другой жанр – это фильм ужасов. Там было очень много интересного и экспериментального. И не нужно расценивать его как коммерческое кино. Для меня абсолютно не важно – коммерческое это кино, некоммерческое – мне просто было очень интересно. Вы же понимаете, что там все нарисовано на постпродакшене, и, в этом смысле, когда артист играет абстракцию, то есть когда ты боишься чего-то, что потом будет дорисовано, какого-то абстрактного призрака, который потом появится, – это очень интересно.

– Служите ли вы сейчас в каком-то театре?

– Нигде не служу. Вообще, по-моему, у меня не очень хорошо получается служить.

– В театральном смысле?

– Ну да. К сожалению, эта система пока не рухнула, хотя очень скоро ее ждет крах. Сто процентов. Репертуарный русский театр скоро умрет. Как нафталин, просто уйдет в прошлое. Это никому не удобная архаика. Я знаю много людей, которые сидят на зарплате в театре, ничего не играют и всю жизнь так прозябают. Нужно быть смелым, честным, нужно признаться себе в какой-то момент, что если я «отжил» в театре, меня ничего там не держит, то надо найти себе другую профессию. Это нормально. Лучше быть честным с самим собой, не сидеть на зарплате и не ждать чего-то.

– Или поменять театр?

– Или поменять театр.

– Вы так и сделали?

– Я теперь везде работаю на контрактах. У меня очень хорошие отношения с Театром наций. У них нет труппы, контрактная система, но я чувствую теплое отношение со стороны руководства и творческой части, и мне очень приятно, что я там. Меня зовут на какие-то кастинги. И вообще, я считаю, это честно: когда ты приходишь в театр на кастинг, а не тебя назначают на роль. Ты либо нравишься режиссеру, либо не нравишься. Мне кажется, система фрилансерства – это правильно.

– Когда говорят о ваших театральных работах, то сравнивают два полюса – Богомолова и Волкострелова. Как бы вы описали эстетику этих режиссеров. Насколько отличаются их методы работы с актером?

– Эти режиссеры работают в эстетике интеллектуального театра, какого-то перформанса. Я думаю, что Волкострелов не работает с актерами. А Богомолов как раз работает с текстом и с актером. Он «вбивает», вкладывает в него очень серьезную базу, в которой ему легко существовать и из которой сложно выпрыгнуть – то есть испортить что-то в его режиссерском высказывании. Это очень четкая структура. А у Волкострелова всегда эксперимент, и в нем ты можешь существовать сам, пробовать разные вещи. У него не такие сжатые рамки. И вообще, это совсем разное. Богомолов собирает «тысячники», а Волкострелов собирает 15 человек – и счастлив! И это удивительное чудо, что ты можешь поработать и с тем, и с другим.

– Кстати, насчет 15 человек. Насколько вам важен зритель, зрительская реакция? Потому что есть такие полюса мнений: с одной стороны, что зритель – это главное в театре, и нужно его ублажать, а с другой, что зритель – идиот, который вообще не нужен, и лучший спектакль играется без зрителя, сам по себе. Где в этой системе координат вы?

– Пусть режиссеры говорят, что зритель идиот, а актеры не должны так говорить, мне кажется. Потому что это – лицемерие. С одной стороны, могу вам сказать, что всем своим творчеством я занимаюсь для себя, ни для кого. Мне будет приятно, если кто-то задумается, что-то изменит в себе или найдет что-то знакомое на сцене в моем исполнении, но я не хочу никому ничего навязывать. Я решаю какие-то свои задачи на сцене. Но если не будет зрителя, это будет бессмысленно. Хотя я один раз играл спектакль «Солдат» в Театре.doc – на сцене был один человек и в зале был один человек. Это был очень интересный опыт. Было круто.

– Я видела записи репетиций этого спектакля, и мне показалось, что это крайне мучительный процесс и нужно быть очень смелым и бесконечно доверять режиссеру.

– А если ты не доверяешь режиссеру, то, может, вообще не стоит с ним работать?

– Насколько вообще важна для актера смелость?

– Конечно, важна. Это такая работа. Тут до известной степени всегда эксгибиционизм и всегда публичное «раздевание». Тут, конечно, нужно быть смелым.

– То есть, если ты уже идешь с режиссером, то до самого конца?

– Конечно. Зачем тогда обманывать – его, себя, идти на какие-то компромиссы. Тогда и ему будет тяжело – ведь он хочет что-то выжать из меня. Артист – это инструмент в руках режиссера. Тут не нужно переоценивать свое присутствие: ты играешь, не более того. Ты не соавтор – ты инструмент.

– Случалось, что вы на каком-то этапе пути с режиссером понимали, что вы ему не доверяете и не можете в этом участвовать?

– Да, но я выпускал всегда до конца спектакль. Я никогда не сольюсь с проекта и дожму его. Это моя проблема, если я поверил, доверился, а мы не сошлись.

– Тут уже вступают в дело обязательства?

– Просто если взялся за дело, надо довести его до конца.

– То есть вам приходилось играть спектакли, которые вам не очень нравились. Как вы с этим справлялись?

– Пытался как-то выкарабкаться по-актерски. Иногда ты приглашаешь своих друзей на спектакль, и нет хуже комплимента после спектакля, чем «спектакль говно, но ты молодец». Это катастрофа. Лучше чуть-чуть недотягивать, но стремиться к тому, чтобы попасть в это пространство, чем быть молодцом в какой-то лаже.

– Вы сейчас играете в «Идиоте» режиссера Максима Диденко. Я правильно понимаю, что для этого спектакля вам пришлось осваивать новую для себя эстетику клоунады?

– Дело в том, что до того, как стать режиссером, Максим тоже много актерствовал. Мы учились с ним параллельно: он у Козлова, я у Додина. Он очень хорошо объясняет, что ему от тебя нужно. Это абсолютно жанровая вещь, и он в этом жанре существует как рыба в воде. Буквально несколько тренингов, и ты что-то начинаешь нащупывать, а он тебя направляет. Это его заслуга. Не нужно причислять себе, что мы освоили жанр клоунады, – упаси боже. Так, условно для драматических артистов чуть-чуть к этому прикоснулись.

– У Волкострелова больше не играете?

– Он сейчас ставит в Петербурге и не хочет ничего ставить в Москве.

– И «Три дня в аду» больше не идут?

– Уже не идут. Это же, как мне кажется, акция, хотя Волкострелов говорит, что там есть все от театра. Это перформанс, а он всегда может лежать на полке. Если нужно, мы сыграем – то есть, если нам захочется, или театру захочется воскресить это спектакль.

– Как и «Солдата»? «Солдат» может воскреснуть в какой-то момент?

– Конечно. Это не спектакль, который живет какое-то время. Это акция. Ее нельзя отжить, пережить.

– А вам было бы интересно еще раз там сыграть?

– Конечно. Если говорить о работе с Волкостреловым, это вообще всегда интересно.

– Насколько я понимаю, он для каждой пьесы пытается найти новый язык.

– У Волкострелова главное – текст. Текст, его осмысление и подача. Ты должен донести нарратив, а все остальное отдано на откуп зрителю. То есть «про что» – это рождается в голове у зрителя, это работа его рефлексии.

– А у Богомолова?

– А у Богомолова, думаю, это всегда целостное высказывание. Волкострелов не мыслит такими понятиями, как высказывание, у него немного другая система координат.

– Недавно вы были на гастролях в Греции со спектаклем Богомолова «Карамазовы». Как вас там принимали? Мне кажется, даже русскоязычный зритель не сразу считывает все смыслы (если это вообще возможно), а каково зарубежному!?

– Нас очень круто принимали. Я, честно говоря, не ожидал. Я, конечно, не подбегал после спектакля к зрителям и не спрашивал их: «Вы все поняли?», но, судя по приему, был диалог, а не монолог со сцены. То есть зритель видел, понимал, чувствовал, рефлексировал, принимал, не принимал – по-разному. И выходили люди, как и в Москве. Кому-то происходящее казалось неприемлемым, но это нормально. Когда на полторы тысячи уходит сто человек, ничего страшного. Может, у кого-то спина затекла...

– Константин Богомолов говорил, что возобновит «Лира»…

– Да, в июне. В Москве премьера, а потом будем в Питере играть, там же, где и раньше, – в «Приюте комедианта».

– Я правильно понимаю, что в актерской профессии что-то идет от головы, что-то от интуиции?

– Хотелось бы, чтобы все шло от головы. Когда что-то идет от интуиции, ты не можешь это усвоить. Мне кажется, нужно всегда понимать свое место в работе – в театре, в кино. И интуитивный маршрут – это, на мой взгляд, всегда фатально для актерской работы.

– Но вы допускаете, что какая-то доля интуиции должна быть?

– Это называется «несет». Когда актера несет – вот это и есть интуитивная игра. Он не видит ничего, и я считаю, что это не очень хорошо. Я знаю таких актеров, и это вызывает иногда дикий восторг, когда сидишь в зале, но, когда ты партнерствуешь с человеком, которого несет, это немножко патологично и как-то настораживает.

– А что вам понравилось из спектаклей ваших коллег?

– Из последнего мне очень понравились «Мушкетеры» Богомолова. Это очень круто, близко к гениальному. Это – мое. А вообще я удивляюсь чаще в кино, чем в театре. Мне кажется, это искусство немного честнее.

– А вам в идеале сейчас хотелось бы больше работать в кино или в театре?

– В идеале хотелось бы больше хороших, интересных работ, встреч, сценариев, партнеров. Я не мечтатель – не мечтаю кого-то сыграть. Я просто очень верю в то, что мне и дальше будут предлагать интересные работы. Какой-то сейчас интересный период: все начинает меняться. Посмотрим, что будет.

СПРАВКА «НИ»