Сценарист и режиссер Александр Миндадзе

– Вы можете дать определение состоянию героев вашей картины, которые, уже зная об аварии, тем не менее не в могут оттуда убежать, увязая в каких-то мелочах? Это бесшабашность? Безответственность?

– Для меня это метафора того состояния, когда ты вроде бы живешь в каких-то ограниченных ситуациях, но ты все равно не можешь отсюда убежать, тебя засасывает, завораживает, заматывает, замедляет твой ход, у тебя на ногах путы, а мелочи, на которые раньше и не обратил бы внимания, расцветают ярким цветом. Эти мелочи становятся непреодолимой преградой – то каблук сломался, то паспорт забыл, то вдруг сел за барабан да увлекся, то накупил портвейну, а бросить жалко. И эти вещи постепенно вытесняют страх. Он хочет бежать, а не может, что-то не пускает, потом – да пошло оно все, никуда не пойду! Это парафраз нашего ментального состояния.

– Вы имеете в виду общечеловеческого или все же российского?

– Наверное, это все же больше национальное. Немец, скажем, не может понять, почему они не убегают. Это примерно из той же оперы, что и нежелание русских людей сдавать путевки в Египет. Но это реальность – так все и было в Припяти. И даже уже когда знали, что произошла авария, не убегали. Сбежали только все начальники, их никого не могли найти. Потом с 30 апреля начался вал из Киева.

– Мысль о фильме про Чернобыль пришла к вам через 20 лет после трагедии. Может, было подспудное желание развенчать какой-то миф? Ведь у нас всякая катастрофа обрастает огромным количеством мифов.

– Нет, было лишь желание показать совсем маленького человека в момент полного слома его жизни. Живет такой вот человек-шестерка, мелкий-мелкий партийный работник районного масштаба, бывший барабанщик местной музыкальной группы. Вся его жизнь – цепь ерундовых событий. Он потихоньку спивается, у него красные от пьянства глаза, наверняка больная печень, а бегает он еле-еле, с одышкой. Но когда приходит беда, открываются доселе не виданные стороны жизни.

– Неожиданным показался выбор на главную роль Антона Шагина, которого мы пока знаем лишь по «Стилягам».

– Я и сам долго сомневался, мучился. Но Антон – по-настоящему серьезный актер, думающий, умный. Он предложение на эту роль воспринял как вызов самому себе – волновался невероятно. Ему надо было показать метаморфозу маленького серого человека, выплескивающего свои глубины.

– В фильме есть еще один очень важный персонаж – сам реактор, показанный вами совершенно удивительно. Он так тих и страшен, что я почти понимаю людей, которые стояли, смотрели на него и не могли убежать. Как кролики перед удавом.

– Это был очень деликатный момент – как показывать реактор. Для начала мы решили, что не будет ужасов, пламени в кадре, смертей. Когда все это показывается крупным планом, это не страшно. Страшно, когда реактор вдалеке, на том берегу реки, тихо горит на горизонте. А люди стоят на мосту и завороженно смотрят. Потом этот мост прозвали Мостом смерти – никто из стоявших в тот день на нем не выжил, там оказался какой-то сгусток радиации. В этом кадре реактор был создан с помощью компьютерной графики. А кадр, где герой видит реактор вблизи, снизу, глядя на него из лодки, – этот кадр мы снимали снизу, специально яму копали – так действительно этот смертоносный реактор выглядит страшнее.

– Тяжелый материал вы выбрали. С эмоциональной точки зрения в первую очередь. Да и наверняка засекречено многое...

– Да, материал тяжелый. Конечно, мне пришлось изучить гору документов, поговорить с огромным количеством людей, но, в конце концов, для моей картины не так и важно было, кто во время испытаний реактора нажал не на ту кнопку. Не так важно было, кто виноват, кто как себя вел. Фильм о другом – он о человеке, оказавшемся в этот момент в центре трагедии. И с этой точки зрения материал действительно очень тяжелый. Не зря сценарий шел так трудно. Я начинал, бросал, не знал, что с ним делать, опять начинал…

– Именно этот сценарий так трудно вам давался или вы вообще тяжело пишете?

– По молодости давалось легче, с годами стало труднее.

– Некоторые, наоборот, руку набьют с возрастом – и все уже проще.

– Тут рецептов универсальных нет. Но я ведь, когда пишу сценарий, делаю двойную работу – пишу не просто литературный сценарий, а уже экранную версию. Так мне потом снимать легче – если сценарий пишешь, проживая вместе со сценарием весь фильм. Конечно же обычных съемочных трудностей не избежать все равно, но если ты мучительно проживаешь фильм еще до съемок – считай, что в голове у тебя он уже снят.

– Но когда вы еще не снимали кино как режиссер, тогда вам не нужно было до такой степени проживать весь фильм?

– Как ни странно, надо было. Я давно начал это в себе чувствовать, еще с «Парада планет». Когда это во мне окончательно выросло и окрепло, я начал снимать сам. Но снимать я могу только по своим сценариям, то есть только выношенное и прожитое. Интерпретация чужого – это огромная проблема, не уверен, что она для меня решаема. Кто-то умеет, я – нет. Вот Райзман умел, Леша Учитель умеет, Глеб Панфилов, Вадим Абдрашитов умеет. А меня заставьте интерпретировать другого – ничего не получится. Ведь если ты снимаешь по чужому сценарию, ты должен чужое сделать настолько своим, что это должно расцветать.

– Может, проблема в том, что вы стали сложнее писать, у вас стало больше претензий к будущему фильму и к себе как к сценаристу? То есть вы переросли свою профессию?

– Насчет «перерос» не знаю, не уверен. Но писать начал действительно сложнее. А чем труднее тебе что-то дается, тем оно тебе дороже и тем в большей степени оно твое и только твое.

– Ваши фильмы очень немногословны – что «Отрыв», что «В субботу». Вам кажется, что кино – это некая антипроза, где каждое лишнее слово может оказаться губительным?

– Я думаю, что кино – это скорее антитеатр. Попробуйте изложить покадрово какой-нибудь хороший фильм. «Амаркорд», скажем. Только не рассказывая, кто где стоит и кто что говорит, а на уровне эмоций. Получится чистой воды проза. А вот реплики из прозаического произведения могут действительно в кино выглядеть ужасно. То, что написано и читается нормально, на экране может звучать очень неестественно. Кинодиалог – это целая отдельная история. Но при этом сколько замечательных фильмов, построенных на разговорах. Фильмы Бергмана, например. «Сцены из супружеской жизни» – одни разговоры, а какая красота! Словом, все зависит от жанра и от поставленной задачи.

– Как же учат этому во ВГИКе, если сейчас самая больная проблема нашего кино – отсутствие сценариев и сценаристов?

– Этому невозможно научить. Но что поделаешь – есть некая рутина образования, некие утвержденные основы. Хотя важнее интуиции ничего нет. Существует всегдашнее противоречие между образованием и практикой, причем в России еще не самая плачевная ситуация. Возьмите Францию, где огромное количество киношкол. Многие там, отучившись в своей киношколе, приезжают поступать во ВГИК. В Европе вообще киношкол тьма. Ну и что? Посмотрите – наши молодые режиссеры, которые сейчас на слуху, из них окончивших ВГИК по пальцам одной руки можно пересчитать. Звягинцев – вчерашний актер, Боря Хлебников – критик, Попогребский – тот вообще психолог. А какое хорошее кино снимают.

– Да и во Франции 50 лет назад знаменитую «новую волну» подняли кинокритики, мгновенно переквалифицировавшиеся в режиссеров, – Годар, Трюффо, Риветт, Шаброль…

– Ну это вообще бриллиантовая россыпь была. Они и сейчас удивительно современны и по стилистике, и по мысли. Собственно, пример французской новой волны – пример того, что искусству учатся не в учебных заведениях, а на практике.

– Возвращаясь к вашей новой картине: вы настолько изучили материалы по Чернобылю, столько души и сил в него вложили, что наверняка у вас сложилось свое мнение по поводу трагедии на реакторе. Вы за это время увидели что-то такое, чего никто до вас не видел и не понял?

– Я думаю, все исследования этой проблемы еще впереди. И я думаю, что будет еще и художественное осмысление этой колоссальной трагедии. Но я не уверен, что когда-нибудь мы окончательно поймем, что же и почему случилось на самом деле. Большинства людей, так или иначе связанных с этой историей, уже нет. Кто-то наказан, кто-то отсидел. Кто допускал технические ошибки, мы знаем. Знаем также, что реактор не был приспособлен к выполнению некоторых отведенных ему функций. Но каково соотношение чисто технических неполадок и так называемого человеческого фактора, мы не знаем и, думаю, вряд ли когда-то узнаем.