Балерина Майя Плисецкая:

– Майя Михайловна, мы уже прожили целое десятилетие в XXI веке. Какие у вас ощущения от этого нового времени?

– Последние 13 лет моей жизни – премия, которую выплатила мне судьба. Это были свободные, интересные годы, полные путешествий, встреч, работы. В горбачевские времена после ухода из Большого, а потом вовсе со сцены я оказалась перед проблемой: все, что заработала в Большом, превратилось в ничто. Нам с Родионом надо было позаботиться о хлебе насущном. И мы принимали предложения, поступающие из разных уголков мира, я участвовала в работе над спектаклями, он писал музыку. Это продолжается до сих пор. В прошлом году у нас было 44 поездки по работе. Это довольно трудно, но интересно и полезно во всех отношениях. Но, к сожалению, для большинства наших соотечественников эти годы имеют совсем другую окраску. Перестройка принесла всем свободу передвижения и мысли, но жить легче не стало. И последнее десятилетие ничего не изменило. Кто сейчас в России чувствует себя уверенно, безопасно, спокойно? Я таких не знаю.

– Не слишком ли пессимистично вы смотрите на нашу действительность?

– Я никогда не была ни пессимистом, ни романтиком. Я – реалист. А что, после декабрьских событий на Манежной площади вам не стало страшно? Понятно, что если бы люди хорошо жили, то не было бы никаких столкновений. Все это не от хорошей жизни – вот главная причина. А все остальные – вторичны. В России люди живут тяжело, выживают. И раньше так было, и всегда. Почему сейчас формула «товар – деньги – товар» лежит в основе всего, что происходит вокруг? Гениальный поэт Андрей Вознесенский написал: «Человек на шестьдесят процентов состоит из химикалиев, на сорок из лжи и ржи, но на один процент из Микеланджело!» Иногда мне кажется, что и этот один процент исчезает на наших глазах. Мой отец, которого расстреляли в 1938 году, верил, что система человеческих отношений в новом строящемся обществе будет справедливее, чем в прошлых веках. Но десятилетия идут, а система человеческих отношений к лучшему не меняется.

– Почему свое детство, отрочество и время расцвета творческих сил вы считаете менее счастливыми, чем последние 13 лет?

– Я родилась через год после смерти Ленина, а когда умер Сталин, мне было двадцать семь лет и три с половиной месяца. Возраст для балерины не юный. Половина профессиональной жизни была позади. А потом были эпохи Брежнева и Горбачева, которые мне принесли много горьких разочарований. Из-за того, что родилась на российской земле, я исчисляю свою жизнь эпохами «царствования» наших вождей. Ни одной моей коллеге из Финляндии или Франции не придет в голову соизмерять этапы своей биографии по именам президентов или премьер-министров.

– Продолжая эту историографию, можно сказать, что с Родионом Щедриным вы познакомились в эпоху Хрущева…

– И это событие я считаю самым значительным в моей жизни. Нас познакомила Лиля Брик, которая обожала знакомить. Мы вместе уже 52 года.

– А еще в эпохи всех этих генсеков вы царили на сцене, вас боготворила публика – разве это не счастье?

– Разочарований в этой жизни было много, но единственное, что меня никогда не разочаровывало, – это моя профессия. Я танцевала всегда только для зрителей. После ухода со сцены не танцевала ни разу. Что-что, а танцевать для себя мне в голову не приходило. Зрители всегда воспринимали меня с открытым сердцем. Может быть, поэтому я и живу так долго. Однажды в день рождения в Варшаве после спектакля две тысячи польских зрителей пели мне «Ста лят…». А в этот юбилей для меня в Париже в 11 часов вечера зажгли Эйфелеву башню. Закончился гала-концерт в мою честь, все вышли из театра и увидели сияющую башню. Надо знать, чего стоило французам пойти на нарушение правил. Обычно в 10 вечера башню гасят. Я была тронута до слез. Целью моей жизни всегда был танец. И эта цель достигнута – я танцевала. Мне повезло, во время войны, когда Большой был в эвакуации, в его филиале шли балеты. Занимали в этих спектаклях учеников, так как артистов не хватало. К окончанию училища у меня было уже 40 партий в репертуаре. И по возвращении Большого театра в Москву, я легко вошла в репертуар. Но я всегда ленилась.

– Вас же считают образцом трудолюбия и упорства, а вы говорите, что ленились!

– Если можно было сделать комбинацию один раз, я делала ее один, а не десять. Не всегда получалось фуэте, иногда выходило, иногда нет. Ну и что! И даже сейчас я думаю, что благодаря своей лености я сохранила ноги. Кто знает? У меня были очень хорошие данные, и при этом мне не очень повезло с педагогами. Я училась у Елизаветы Гердт. Представьте, стоят 30 детей у палки, и все стоят неправильно – на первом пальце, а надо на мизинце. И мы подглядывали за вагановскими учениками. Я у Вагановой занималась полтора месяца, и на всю жизнь мне хватило. Я стала танцевать по-другому. Гердт говорила: ты висишь на палке, как белье на веревке. «А как надо?» – спрашивала я. «Не знаю», – отвечала она. Ваганова же подходила и говорила всегда конкретно: «Переложи руку вперед – и ты уже не висишь». Если мне нравится учитель или хореограф, я и теперь подчиняюсь безоговорочно.