13 октября 1880 года родился Саша Черный - самый оригинальный поэт России

Владимир Вестерман

Чехов описал ее в прозе, во всех видах и проявлениях: в «Даме с собачкой», например, все помнят, вот это, классическое: «а осетрина-то была с душком». А Саша Черный стихами говорил о том, что вокруг, господа, «Обстановочка»:

Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,

Жена на локоны взяла последний рубль,

Супруг, убытый лавочкой и флюсом,

Подсчитывает месячную убыль.

Кряхтят на счетах жалкие копейки:

Покупка зонтика и дров пробила брешь,

А розовый капот из бумазейки

Бросает в пот склонившуюся плешь.

Над самой головой насвистывает чижик

(Хоть птичка божия не кушала с утра),

На блюдце киснет одинокий рыжик,

Но водка выпита до капельки вчера.

Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,

В наплыве счастья полуоткрывши рот,

И кошка, мрачному предавшись пессимизму,

Трагичным голосом взволнованно орет.

Безбровая сестра в облезлой кацавейке

Насилует простуженный рояль,

А за стеной жиличка-белошвейка

Поет романс: "Пойми мою печаль"

Как не понять?

В столовой тараканы,

Оставя черствый xлеб, задумались слегка,

В буфете дребезжат сочувственно стаканы,

И сырость капает слезами с потолка

О том, что Саша Черный написал эти и другие удивительные стихи, до 1960 года в СССР мало кто знал. Не было никаких предпосылок чтобы издавать стихи того, кто эмигрировал в двадцатом и кто ненавидел большевиков сильнее отечественной пошлости.

Уезжая навсегда и пересекая вначале границу с Литвой, чтобы из Каунаса попасть в Берлин, а из Берлина в Париж, Саша Черный так описал свою встречу с советским пограничником:

Какой-то малограмотный чекист, осматривая мой чемодан, выхватывал из него рукописи. Некоторые из них рвал, другие отбрасывал в сторону, а третьи оставлял. И все это только чтобы показать свою власть. Если бы у меня была сила, я бы ему перегрыз горло.

Корней Чуковский знал Сашу Черного с десятых годов прошлого века и интересовался им и впоследствии. Знал он и то, Маяковский, цитируя Сашу, утверждал, что тот оказал на него «огромное воздействие». В конце концов именно Чуковский добился чтобы в «Большой библиотеке поэта», а затем и в «Малой библиотеке поэта» вышли стихи Саши Черного, «Сатиры» одного из крупнейших поэтов, прозаиков и переводчиков Серебряного века. Купить эти книги было нельзя, только «достать». Либо по большому блату в высших литературно-административных кругах, либо на «заднем книжном дворе» у человека в пальто, серой кепке, больших ботинках и с настороженными глазами. Рублей за пятьдесят, восемьдесят или за сто (точно не помню). Все, кто добыл хотя бы одну из этих книг, наизусть зазубрили всю эту «обстановочку». Как за десятилетия до этого выучивали наизусть стихи молодого Саши Черного, пришедшего в 1908-м на работу в самый веселый, самый юмористический, самый остро-политический, самый сатирический «Сатирикон». Страной тогда единолично управлял «маленький человек большого роста». Время было монархическое, тоталитарное и еще такое, как в стихотворении Саши Черного:

Время года неизвестно. Мгла клубится пеленой. С неба падает отвесно Мелкий бисер водяной.

С 1909 по 1912 он написал, наверное, самое замечательное и великолепное из всего, что вообще написал Александр Михайлович Гликберг, ставший в детстве Черным: у его брата были волосы очень светлые, а у него очень темные. Черта оседлости не позволила получить высшее образование. Он восполнил этот недостаток множеством прочитанных книг, откуда, по его признанию, впервые посмотрел на него «Жестокий бог литературы». Из дома отца-провизора рано и тайно уехал на поезде в Петербург. Там и прославился. В эмиграции вспоминал свою жизнь в родной Одессе, где памятника ему пока нет, но, говорят, «таки будет»:

У меня не было детства! У меня не было юности! В книге моей жизни недостает этих двух золотых вступительных страниц. Детство, яркая, пестро окрашенная заглавная буква, вырвана из длинных строк моего бытия! У меня не было ни детства, ни юности... У меня не было ни именин, ни дня рожденья! У меня не было свивальника, и для меня не зажигалась елка!.. У меня не было ни игрушек, ни товарищей детских игр! У меня никогда не было каникул, и меня никогда не водили гулять! Мне никогда не доставляли никакого удовольствия, меня никогда ни за что не награждали, меня никогда не радовали даже самым пустяшным подарком, я никогда не испытывал ласки! Никогда меня не убаюкивали ласкающие звуки, и никогда не пробуждал милый голос! Моя судьба залепила черным пластырем два сияющих глаза жизни – детство и юность. Я не знаю их света и их лучей, а только их ожоги и глубокую боль.

В 1905 году весь тираж его первого сборника был арестован по политическим мотивам и уничтожен исполнительными царскими функционерами. Автор сборника не видел. А стихи были в нем такого свойства, такие это были «Сатиры», что друзья сказали, что лучше на время уехать из России, чтобы не оказаться в тюрьме. Он уехал в Берлин. И там писал стихи и ненавидел пошлость (теперь немецкую), и на вокзале в Веймаре «в ожидании поезда» создал строки, как он умел, из крупных и мелких мелочей:

Светлый немец Пьет светлое пиво. Пей, чтоб тебя разорвало! А я, иноземец, Сижу тоскливо, Бледнее мизинца, И смотрю на лампочки вяло. Просмотрел журналы: Портрет кронпринца, Тупые остроты, Выставка мопсов в Берлине... В припадке зевоты Дрожу в пелерине И страстно смотрю на часы

Вернулся он из Германии в Россию в 1908 году. Трудился в «Сатириконе», выразительно отличаясь от других писателей, поэтов, художников, работавших в этом журнале, откуда цензура вырезала целые страницы. Корней Чуковский, знавший всю эту компанию, в своей книге «Современники» вспоминал:

Вместе с ними, в их дружной компании, но как бы в стороне, на отлете, шел еще один сатириконец, Саша Черный, совершенно непохожий на всех остальных. Худощавый, узкоплечий, невысокого роста, он, казалось, очутился среди этих людей поневоле и был бы рад уйти от них подальше. Он не участвовал в их шумных разговорах и, когда они шутили, не смеялся. Грудь у него была впалая, шея тонкая… Даже своей одеждой он был не похож на товарищей. Аверченко, в преувеличенно модном костюме, с брильянтом в сногсшибательном галстуке, производил впечатление моветонного щеголя. Ре-Ми не отставал от него. А на Саше Черном был вечно один и тот же интеллигентский кургузый пиджак и обвислые, измятые брюки.

Тем не менее он был знаменит. Его узнавали на улице, и кто-нибудь из незнакомых журналистов с другой стороны Невского проспекта мог ему крикнуть: «Здравствуйте, Саша!». Он не был этому рад: «Черт меня дернул придумать себе такой псевдоним! Теперь всякий олух зовет меня Сашей».

Он рассказал об этом Чуковскому, а тот рассказал всем нам. А еще рассказал, что Саша Черный писал ему письма и в единственном из сохранившихся сказал так, как если бы окончательно потерял себя: «… в общем так измотался, что минутами хочется уже ничего не писать, не издаваться… плюнуть на все и открыть кухмистерскую в Швейцарии».

Он был женат на умной и порядочной женщине. Она была доктором философии и старше его на восемь лет. Жили счастливо. Не там, где сырость капала слезами с потолка и простуженный рояль за стенкой кто-то насиловал, и не там, где резная мебель, ковры и гобелены, бюсты богов и лепнина на потолке, широкие зеркала в дубовых рамах и канарейки в клетке. Не было у них даже намека на модное и расширяющееся мещанство, наихудшие образцы которого стали через много лет мещанством советским, во много раз более страшным. И грубая пошлость тревожила душу поэта, казавшегося всегда спокойным, как бы отрешенным, «каким-то другим», вроде как не от мира сего…

Мещане с крылышками! Пряники и рай! Полвека жрали - и в награду вечность. Торг не дурен. “Помилуй и подай!” Подай рабам патент на бесконечность. ………………………………………… Бессмертье? Вам, двуногие кроты, Не стоящие дня земного срока? Пожалуй, ящерицы, жабы и глисты Того же захотят, обидевшись глубоко...

Горький юмор, печальный и образный, в каждой строке Саши Черного. Он мог сказать, увидев сибирского кота, лежавшего на столе: «Толстая муфта с глазами русалки». Он мог сказать о цветущей черемухе: «Черемуха пеной курчавой покрыта». А мог и так сказать: «Сбежались. Я тоже сбежался. Кричали. Я тоже кричал». И о монументальной тетеньке как торжествующем образе пошлости говорил:

Лиловый лиф и желтый бант у бюста, Безглазые глаза как два пупка

…И век давно другой, а монументальная тетенька вместе с таким же основательным дяденькой продолжают торжествовать и в современной разгульной пошлости. Лиловый лиф через век пронесся и желтым бантом завязался на бюсте современности. И тот же горький юмор в стихах его о том, насколько пошло «слияние интеллигенции и народных масс»:

Квартирант и Фекла на диване, О, какой торжественный момент! «Ты – народ, а я интеллигент, – Говорит он ей среди лобзаний, – Наконец-то здесь, сейчас, вдвоем, Я тебя, а ты меня – поймем…»

И снова мы понимаем то, что пока еще в силах понимать. В наш «век гаджетов и болтливой дряни» слияние это торжествует в иных формах и вариантах, но похожих. Хотя никакого такого слияния нет, никто и не собирался сливаться.

Февральскую революцию он принял с энтузиазмом, Октябрьскую – не мог принять и не принял. Лет за восемь до нее описал суть и смысл, нравственный разгром и сатанинское направление, не обнаружив существенной разницы между разнородными революционерами, то идущими нога в ногу под общее пение интернационала, то пишущими в газете «Правда» заведомую ахинею, то ползущими «гуськом под кровать»:

Жил на свете анархист,

Красил бороду и щеки,

Ездил к немке в Териоки

И при этом был садист

После таких строк удручающее может сложиться впечатление, и кто-нибудь возразит: «Какой же это юмор?» «Самый настоящий». Как и «Совершенно веселая песня»:

Левой, правой, кучерявый, Что ты ерзаешь, как черт?

Угощение на славу,

Музыканты – первый сорт

Он был большой поэт-сатирик, поэт-лирик и большой ребенок. Так он видел мир, такими глазами и, наверное, таким и мир видел его, печально осознавая, что не было у этого поэта детства. Но он вернул его, написав 25 сборников стихотворений для детей, в том числе «Азбуку», и несколько сборников рассказов для юных и взрослых читателей. Прозу (ее значительную часть) он сочинил в эмиграции: «Библейские сказки», «Дневник Фокса Микки», «Солдатские сказки», «Черт на свободе»… Дети отлично знали Фокса Микки, что это «первая собака, умеющая писать» и что Фокс Микки – «собака-поэт, умнее которой в мире нет». У Саши Черного своих детей не было. У него были другие дети – зато все. Он позволяя им то, что не позволял взрослым: называть его Сашей.

Он умер в своем маленьком доме во французском Провансе в 1932 году. Помог тушить пожар в доме соседа. Пожар был потушен. Саша Черный пришел домой, лег на диван и умер от сердечного приступа. А.И.Куприн, которого он знал еще по Петербургу, в очерке о нем писал:

Но вот пришла по телеграфу нежданная и горькая весть: “Саша Черный скоропостижно скончался”. И ходят по Парижу русские люди и говорят при встречах: “Саша Черный умер — неужели правда? Саша Черный скончался! Какое несчастье, какая несправедливость! Зачем так рано?” И это говорят все: бывшие политики, бывшие воины, шоферы и рабочие, женщины всех возрастов, девушки, мальчики и девочки — все! Тихое народное горе. И рыжая девчонка лет одиннадцати, научившаяся читать по его азбуке с картинками, спросила меня под вечер на улице: — Скажите, это правду говорят, что моего Саши Черного больше уже нет? И у нее задрожала нижняя губа. — Нет, Катя,— решился я ответить.— Умирает только тело человека, подобно тому как умирают листья на дереве. Человеческий же дух не умирает никогда. Потому-то и твой Саша Черный жив и переживет всех нас, и наших внуков, и правнуков и будет жить еще много сотен лет, ибо сделанное им сделано навеки и обвеяно чистым юмором, который — лучшая гарантия для бессмертия.