Дмитрий Пригов

– Вы больше известны как поэт, но делаете инсталляции, графику, видео. Не слишком много для одного человека?

– Все жанры моей художественной деятельности суть составляющие одного арт-проекта под названием «Дмитрий Александрович Пригов». И в этом они равнозначны. В ближайшее время буду петь в опере. Есть такой композитор Ираида Юсупова, которая перемонтировала фильм «Аэлита», сделав из него современный видеоарт-проект.

– До 1990 года вы работали в неофициальном искусстве, не имея возможности издаваться в России. А недавно видела видеоперформанс, где вы читаете стихотворение «Чаша», в Историческом музее. Как вы сами переживаете это перерождение из подпольщика в признанного публичного писателя?

– Наверное, так и должно быть: художник постепенно получает все большее и большее признание, если, конечно, получает. Но совсем неестественно, когда первая книга появляется на свет, когда тебе 50 лет. В моем случае это должно было случиться лет на 25 раньше. Но печатная продукция принципиально принадлежала другим. Припоминается анекдот про мать-диссидентку, перепечатавшую на машинке «Войну и мир», чтобы ее дитя прочитало Толстого. Существовал рефлекс на самиздат. В печатном виде я читал разве что умерших классиков. Ну а потом мы пережили глобальный культурный слом. Сейчас у меня достаточно изданных книг. Но тоже не запредельное количество по сравнению со всем тем, что и сколько я произвел на свет. Из 35 тысяч написанных стихотворений вышла, может быть, пятидесятая часть. Не считая текстов, прозы, пьес и публицистики. Плюс рисунки, но это уже совсем другое.

– Олицетворением советской власти в ваших стихах был строгий, неподкупный «Милицанер» с белой невестой «скорой помощью». Если теперешнюю власть представить в виде одного персонажа, это тоже будет «Милицанер», но немного другой, или кто-то еще?

– Мой «Милицанер» не олицетворение земной власти, а представитель высокой небесной государственности. Он хочет построить на Земле идеальный порядок. Это не получается, и он страдает. Посему ему приходится быть жестким. У нас ведь было государство принуждения и убеждения, соответственно и он был начальником и проповедником. А сейчас государство манипуляции и соблазнения. Посему милиционер нынче не фигура. На эту роль скорее подходит телеведущая или кинозвезда – те, кто может соблазнять.

– Что вы имеете в виду, говоря о государстве соблазнения?

– Государство, в котором главной фигурой являлся манипулятор – человек социально не предъявленный, скрытый, как масон и заговорщик, наружу объявлявшийся соблазнителем. Какой-нибудь Якубович, соблазняющий деньгами, квартирами и прочими невероятными призами.

– В последнее время власть становится все сильнее. Как вы восприняли недавнюю новость о том, что россиянам не дадут выбирать губернаторов?

– Как человек–соучастник социальных и общественных процессов, я вижу, что все эти перемены явно не способствуют развитию гражданского общества. Оно ведь и возникает в пределах манифестаций, демонстраций, выборов местных властей, которые противостоят центральным и выдвигают им свои требования. Хотя, естественно, гражданское общество вполне может порождать и плохих губернаторов. Власть взяла ориентацию на регулируемое государство достаточно жесткого типа. Но это не прежнее небесное государство, поскольку в народе уже испарились страсть и энергия созидания тотальных утопий.

– Вы еще и рисуете, причем, насколько я знаю, каждую ночь, включая новогоднюю. Столько работать – это потребность?

– Это способ жизни, род медитации. Новый год я отмечаю со всеми, а потом сажусь рисовать, где бы я ни был: дома, в пути, в гостинице ли. Просто рисовать мне легче всего. А что еще делать? Я не пью, не курю. Когда люди выпьют, они ведь переходят в состояние измененного сознания. Другое значение обретают выражения лиц, жесты и слова. Я лишен этого. Рисую где-то с 10 вечера до 5 утра. Сплю до 11–12 дня. Это, естественно, затрудняет мои отношения со всякого рода организациями, так как после обеда обычно уже трудно кого-либо застать в офисах. Но когда я работаю в выставочных залах или музеях, приходится переделывать график.

– Геннадий Айги как-то рассказывал о тяжелой участи авангардистов. О том, что люди подходили к нему во время выступлений и спрашивали: «Скажите, а вы в рифму тоже пишете?». Хотя по сравнению с вами он почти традиционный поэт...

– Он и есть традиционный поэт – по позе, так сказать, по восприятию задач поэзии, какими они сложились ко времени символистов, акмеистов с небольшими вкраплениями постфутуристической эстетики. Недопонимание Айги происходило из-за непривычности стилистики. А мой тип письма вообще не воспринимался как поэзия. После первого моего чтения среди художников, ставших впоследствии моими друзьями и соратниками, я был определен как «взбесившийся графоман».

– Так в лицо и сказали?

– Нет, это мне потом передали. То есть сначала меня вообще не воспринимали. Потом стали определять как глупость, нонсенс. Потом говорили: «Ну смешно…». Потом: «Конечно, и так можно, но это неинтересно». И так постепенно-постепенно, пока в начале 90-х годов стало неприличным чуть ли не любой рок-группе выходить на сцену без каких-либо квазисоцартовских текстов. Это был один из способов освобождения от советской травмы.

– У вас нет ностальгии по временам андеграунда?

– У меня нет ностальгии ни по одному из прожитых мной дней.

– А как же ваше стихотворение «Я беру колбасу и рыдаю»?

– Ну конечно, колбаса, добытая с боем, дороже лежащей в свободном доступе. Точно такое же ощущение и относительно книг. Поначалу я приходил в магазин и просто ошалевал от невиданного изобилия доселе неведомой литературы. Но скоро это прошло. Сейчас, при преизбытке всего, что просто невозможно прочитать, иногда и возникает эдакий ностальгический образ размытых фотокопий рукописей с загибавшимися краями.

– Когда-то вы с Виктором Ерофеевым и Владимиром Сорокиным создали литературную группу. Сейчас вас что-нибудь связывает?

– Дружим. Хотя я немного старше Ерофеева, а Сорокина так на целых 14 лет. У нас разные способы письма и бытования в литературе. И нынче мы как бы числимся по разным профсоюзам. Например, на фестивалях поэзии, которые я изредка навещаю, Сорокина и Ерофеева не встретишь. Они ездят на другие мероприятия. Сейчас вообще совершенно другая система социальных и профессиональных контактов.

– В официальной культуре тот же Сорокин до сих пор не всеми признан. Мне рассказывали закулисную историю о том, как его предлагали наградить одной из главных российских премий и подавляющая часть жюри была категорически против…

– Да, так оно и есть. Только термин «официальный» нынче не очень применим. Существуют несколько образований в литературе, среди которых нет главенствующего. Есть толстые журналы и круг людей около них или близкие им по своим творческим и культурным устремлениям. Разумеется, они не хотят сдавать свои позиции. У них есть свои авторы, свои премии. Издательства же делят авторов по-другому. Есть немало людей, которые и меня не принимают. Это естественно, никто ведь не давал подписку любить меня и мои произведения.

Справка «НИ»

Дмитрий ПРИГОВ родился 5 ноября 1940 года в Москве. Окончил Московское высшее художественно-промышленное училище, бывшее Строгановское (1959–1966). С 1966 по 1974 год работал в архитектурном управлении Москвы. Стихи пишет с 1956 года. С 1979 года публикуется на Западе в эмигрантских журналах. В 1986 году направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу, но благодаря протестам деятелей культуры внутри страны (в частности, за него заступилась Белла Ахмадулина) и за рубежом вскоре был освобожден. Публиковаться в России начал только в 1989 году. С 1990-го – член Союза писателей СССР. В 1993 году совместно с Тимуром Кибировым получил Пушкинскую премию фонда Альфреда Тепфера. Кроме того, Пригов известный художник и акционист, член Союза художников СССР с 1975 года. С 1980 года его скульптурные работы выставляются за рубежом. Пригов снялся в пяти фильмах, самые известные из которых «Такси-блюз» и «Хрусталев, машину!». Участвовал в различных театральных и музыкальных проектах (группа «Среднерусская возвышенность», совместные работы с композитором Сергеем Летовым и др.).