"Девочка взяла и родила козла": о чем новая книга Алины Витухновской

АННА БЕРСЕНЕВА, писатель

В стихотворении Алина говорит об этом прямо:

Остались ты да я, солдатик оловянный.

На стойких костылях валюсь с нестойких ног.

Собственно, каждому, кто следит за ее творчеством, известно, что и во время перемен, и в болоте «стабильности» она остается верна своим представлениям о добре и зле и занята всегда одним: утверждением их в поэзии. Для тех, кто склонен считать это радикализмом, Витухновская замечает уже в предисловии: «Радикализм и эстетичней, и эффектней, и репрезентативней тогда, когда пространство вокруг него рафинированно и цивилизованно. В нынешней России, перешедшей в авторитаризм, радикальность сливается со средой, с пейзажем и тонет в них. Из России полностью выхолощена современность, ментально культурная среда погрузилась в формат 70-х годов, поэтому современные отечественные радикалы, на мой вкус, выглядят слишком провинциально». Заодно она предупреждает и тех, кто хотел бы связать ее протест с феминизмом: «Пол как природный и социальный конструкт себя исчерпал. Я не чувствую себя женщиной и не вижу в этом никакой проблемы».

Похоже, провинциальными и схоластическими выглядят для нее и поиски неких новых стихотворных форм. Витухновскую устраивают и уже имеющиеся, так как среди них вполне достаточно таких, в которых она может выразить свои мысли с художественной адекватностью.

Заглавная поэма «Девочка и Козел» - прямое свидетельство того, что природа протеста едина для всех времен и литературных направлений:

Однажды

Девочка взяла

И родила

Козла!

- начинается эта поэма. Козла в ней, согласно авторскому комментарию, «можно рассматривать как метафору всего российского бытия». Написана она в 1991 году, однако актуальность ее не только не утратилась, но даже увеличилась, и это в данном случае свидетельствует не столько о равноценности времен, сколько о полноценности автора. Итак, произошло шокирующее событие, и мир - весь, от Чернышевского до бога - кипит возмущением. Ну и, разумеется, «мира зубастая пасть разразилась цензурой / Жизнееды жизни вместо прожевали литературу».

И много ли в таком мире значит такая частность, как литературный прием? Витухновская даже как-то демонстративно пользуется в этой поэме стилистикой то Маяковского, то Введенского - в ее стремлении разобраться в хаосе бытия любые -измы не помогут, а значит, они для нее и не важны.

Однако это не делает для нее неважными современные реалии - их Витухновская не игнорирует, а осмысляет, и отнюдь не в бытовом аспекте:

Нам казалось мир понятен

И ничем не удивит.

Описал его Замятин,

Дописал его КОВИД.

Каждый метафизик знает,

Но никто не говорит -

То, что нас не убивает,

Обращается в КОВИД.

В этой истине опасность

И кощеево яйцо.

Ницшеанская лже-ясность,

Маской скрытое лицо...

На фоне и под давлением всяческих «лже-» у поэта такого склада, как Витухновская, естественным образом вызревает «Франкенштейн-идея»:

Я вам прокричал!

Но во нихтферштейне

Мир не замечал

Вопль Франкенштейна

Не удивительно: поэт создан этим миром, несовершенства творца и творения - сообщающиеся сосуды.

И не надо думать, что это легко - обеспечивать протекание жизни непосредственно через себя. Витухновская описывает процесс следующим образом:

Я сжимаю в руках солнечный сгусток,

Остатки неба, синего с солью.

Они называют это искусством,

Я называю это болью.

Кто-то рисует пустые дороги,

Кто-то пишет мысли на снегу рукой.

Они называют это богом,

Я называю это собой».

Ей можно верить - она никогда не врет. Поэтому такому поэту нужно верить.