Режиссер Михаил Левитин

– Михаил Захарович, в прошлом году новость о реконструкции «Эрмитажа» напугала многих, поскольку вы комментировали ее как попытку столичных властей под видом ремонта передать театр в другие руки. А как дело обстоит сейчас? Что происходит?

– Год назад у некоторых людей родился план уничтожения театра. Полного уничтожения! Говорю абсолютно серьезно… На бумаге это выглядело вроде бы как реконструкция – реконструкция уникального памятника архитектуры. Но проект разработали с тем расчетом, чтобы уничтожить театр. Я это понял, когда показал проект опытным инженерам. Они сказали: «Это уничтожение здания в течение недели». Интуиция мне подсказала, что есть серьезная опасность потерять «Эрмитаж». Я стал противиться судьбе – отказался принимать столь навязчивую реконструкцию. Понял, что надо воспрепятствовать всеми возможными способами.

– Насколько я знаю, вы созвали экспертный совет…

– В него вошли Табаков, Калягин, Миронов, Фокин, Урин и Бархин. Они взялись наблюдать за реконструкцией… Спасать «Эрмитаж» от посягательств… И работа совета очень помогла. В частности, Табаков на одной из встреч задал мэру вопрос: «Почему на реконструкцию «Эрмитажа» выделена такая крупная сумма?». Сумма действительно была велика для нашего скромного здания. А потом Олег выступил и перед Путиным, и Путин ему сказал: «Я уже знаю все об «Эрмитаже». Не могу утверждать, что эти выступления помогли или не помогли театру. Но я Олегу благодарен. Вопрос оказался на контроле в верхах.

– Теперь, надо полагать, угроза миновала. Но ведь и реконструкцией не пахнет…

– Главное, что попытка уничтожить театр ликвидирована. «Эрмитаж» остался со своим помещением. Правда, Большая сцена опечатана, но мы играем спектакли на Малой. И не выезжаем отсюда. Это мое принципиальное условие. Ведь если бы мы выехали из здания, как того хотели чиновники, то навсегда потеряли бы «Эрмитаж».

– А как же спектакли большой формы?

– Мы играем их на сцене «Мастерской Фоменко», а время от времени в Центре Мейерхольда. Но в Центре Мейерхольда реже. Залы переполнены, играем беспрерывно, зрителей очень много. Приходит множество молодых. Молодые повернулись ко мне, судя по Интернету. Проводят целые форумы. Интересно читать, как они к нам относятся.

– На ваш взгляд, теперь, после того, как удалось «Эрмитаж» отстоять, реконструкция начнется?

– Реконструкция начнется не раньше апреля 2013 года. Сроки затянулись. Я сожалею об этом. Много времени ушло на разработку нового проекта. Зато этот проект не вызывает сомнений. И здание будет отремонтировано бережно, как и полагается памятнику архитектуры. А знаете, есть еще один потрясающий момент. Недавно в наше ведение перешел соседний клуб «Парижская жизнь», и теперь в нем будет еще одна сценическая площадка – «Школа клоунов». Там зал на сто человек, и, если пойдет все, как я задумал, то «Школа клоунов» превратится в своеобразный филиал «Эрмитажа».

– Как удачно: общественность заступилась, и в театре началась новая жизнь…

– Невероятно складывается. Но это лишь внешняя картинка. Оболочка. Я порой думаю: а что если бы я не обратился к своим друзьям? Какая судьба ожидала бы мой театр? Юрий Петрович Любимов сказал мне: «Сегодня такое время, что режиссера вынесут в гробу из театра – никто не заметит». Это страшно интересная фраза достаточно опытного человека: «Никто не заметит!» Я задумался над ней.

– Мне кажется, вы преувеличиваете. Времена не самые легкие – да, но ведь и полного беспамятства не наступило. Вы же и сами говорите, что вмешались коллеги…

– Да, но только у «вмешательства» тоже есть границы. На уровне протестов и писем все сработало, но как будет дальше? Как жить будем? Мало ли что может произойти. Расслабляться нельзя, все время надо быть начеку.

– Не боитесь, что, пока театр сидит на чемоданах, коллектив немного расслабится?

– Эта опасность есть всегда – вне зависимости от того, сидит театр на чемоданах или нет. Но чтобы артисты не расслаблялись, я должен увлечь их интересной работой. Прошу их только об одном – не приносите мне улицу. Оставляйте ее за порогом. Театру она не нужна! Улица оскверняет театр, разрушает его.

– Чем вас улица так пугает? Сейчас ведь, напротив, многие режиссеры стремятся максимально приблизить театр к «реальной картине жизни»…

– Я знаю, но мне это не по душе. Мне не нужен артист, похожий на нашего с вами современника. Мне нужен человек из другого мира. Поэтому в театр сразу беру людей с художественным сдвигом. Какие-то странные люди, все музыканты, все с особой пластикой. Все – индивидуальности. Все немножко клоуны. Все-таки клоунада – самая важная опора для драматического искусства. Сильная, мощная клоунада. Выше клоунады, на мой взгляд, ничего быть не может. Мир делится на рыжих и белых клоунов. И не надо придумывать сложную философию. Все очень красиво, просто, трогательно и смешно. Только иногда рыжие становятся белыми, а белые – рыжими. Вот и все. А еще для меня очень важно, чтобы артист обладал чертами любимых мною людей. В них должно быть что-то от артистов и режиссеров, которых я видел когда-то, а возможно, и был знаком.

– Что это за черты?

– Невероятная внутренняя подвижность. Профессиональная оснащенность. Прежде всего музыкальная. Музыкальность тела. И сердце. Хорошо бы, но это даже не обсуждается в театре, чтобы актер или актриса были похожи не на всех, а только на себя самих. Чтобы они были уникальны, заметны в толпе. Только такие люди имеют право выйти на сцену. И тогда я воплощаюсь в них, с наслаждением отдаюсь этим поначалу малознакомым людям.

– Как я понимаю, в артистах вы ищете черты тех людей (в основном людей Театра Мейерхольда), о которых на канале «Культура» не так в давно вы сделали цикл очерков…

– Совершенно верно. Это люди из моего детства – те, которых я видел или о ком читал. Все они сформировались в двадцатые годы – в совершенно удивительную эпоху, когда в нашем театре произошел такой мощный прорыв, что его последствия серьезнейшим образом сказались не только на нашей культуре, но и на культуре зарубежья. Я берегу этот театр в себе, в книжках своих сохраняю. Театр двадцатых – уникален. Он весь в мириадах красок, цвета, необыкновенно значимый для культуры. Да и литература точно такая же, цветная. Я хотел бы так писать, хотел бы так ставить.

– Остались только самые громкие имена – Мейерхольд, Ильинский, Гарин… А ведь сколько было не менее блестящих деятелей сцены!

– Пока люди вспомнят о них, пока воскресят их имена, пройдет немало времени. Я решил не ждать так долго и хочу сам рассказать зрителям о «своих» двадцатых годах. Мои телепрограммы – чистейшая импровизация. Диалог с каждым из этих людей. Я ничего не придумываю и не хочу красоваться на их фоне. Невероятно ярком фоне! Строю передачи по принципу наваждения. Например, всю жизнь я хотел рассказать об Игоре Терентьеве. Удивительный поэт и режиссер-авангардист. Свободный, добрый, легкомысленный человек, очень талантливый, не боящийся смерти. Впервые о нем я узнал в тринадцать лет, когда в книжке Николая Петрова «50 и 500» прочитал, что среди множества блестящих сотрудников Александринского театра есть «левейший из левых» Игорь Терентьев. Эта фраза меня оскорбила. «Левейший из левых». Что это значит? Почему «левейший»? С той минуты начал думать о нем. По крупицам собирал информацию. Он возникает почти в каждой моей книге. Реальная историческая личность. Мне очень нравится в Терентьеве его легкомыслие, пренебрежение к славе… У меня в книжке о нем есть фраза: «Слава моя в том, что я родился». Эту фразу придумал я сам. Но она вполне могла быть произнесена Терентьевым. Кстати, и дочь его говорила, будто мои спектакли похожи на его спектакли. Для меня это выше всяких комплиментов, поскольку я десятки лет пытался жить, как он, – легкомысленно и беззаботно. А еще благодаря Терентьеву в моем сердце навсегда поселилась ненависть к забвению. Как можно было забыть такого интересного, замечательного человека?! Что значит забыть?

– Вы ведь и сами говорите, что человеческая память коротка: забывают, к сожалению, всех. Это прописная истина. Плюс сталинская эпоха, превратившая страну в один сплошной лагерь и уничтожившая всех неугодных…

– Да, но ведь сталинская эпоха кончилась еще шестьдесят лет тому назад, а имя Терентьева забыто по нынешний день. Что бы там ни происходило, но это и есть забвение. И никаких оправданий здесь не существует. Как люди могли забыть того, кто их радовал? Мой любимый поэт Александр Введенский говорил: «Времени нет, есть только точка смерти». Вот точка смерти – это единственное объяснение времени. Жизнь человека он делил на «до смерти» и «после» – в том смысле, что и после смерти продолжается его жизнь: в памяти друзей и близких, а если речь идет о поэте, то и в головах читателей… Это очень интересная фраза. За три недели до смерти Введенский написал «Вечер в сумасшедшем доме». Однажды я поставил это произведение здесь, в «Эрмитаже». Он представил прощание с миром. С этим странным, удивительным миром. Получается, что, хотя он и не признавал смерть, эта тема его все равно интересовала в столь молодом возрасте. Он все время старался заглянуть куда-то за грань человеческого бытия, представить мир без каких-либо стереотипов, и в этом он ужасно похож на других представителей своей эпохи.