Posted 11 декабря 2008,, 21:00
Published 11 декабря 2008,, 21:00
Modified 8 марта, 07:38
Updated 8 марта, 07:38
Альберт Филозов:
– Альберт Леонидович, недавно вы снялись в фильме «Музыка для Петра и Павла» Аделя аль-Хадада, но картина до сих пор не вышла на экраны. Это из-за того, что идет речь об интимной жизни Чайковского?
– Ну что вы?! Этого там нет вообще. Адель аль-Хадад – замечательный режиссер, и в том смысле тоже, что его совершенно не интересовала физиологическая аномалия, а интересовала природа гения, природа таланта вообще, природа творчества. И независимо от того, кто это. Пусть Чайковский… Известно, что людям творческих профессий вообще свойственны истеризм, нервозность, недоверие к себе и другим. Это естественно. И Адель снимал фильм именно об этом. А что касается гомосексуализма – так там даже намека нет нигде. Разве что есть в фильме молодой слуга Алеша, которого очень хорошо играет Александр Олешко. Но между ним и Чайковским даже намека нет на «эти» взаимоотношения… Словом, есть просто творческий человек, истеричный, и есть друг, который пытается быть ему полезным. Вот и все.
– То есть все, скажем так, вполне политкорректно?
– В данном случае это слово ни при чем… Ну вот, к примеру, Мусоргский. Он был пьяница. И что теперь?.. Оценивать его лишь с этой точки зрения?.. Мне совершенно на это наплевать. Он музыкальный гений. А политкорректность, о которой вы говорите, просто модное слово. Как вы знаете, в культуре есть понятие – «упадок». Режиссерам интересно вытащить темную сторону человеческой жизни и с этой точки зрения заинтересовать зрителей, слушателей, читателей. Пагубная страсть нашего времени.
– Давайте посмотрим на проблему с другой стороны. Как театр, так и кино – все это лицедейство. А вы ведь верующий человек. Вам это не мешает выходить на сцену?
– Вы знаете, вот мой духовник вообще считает, что между профессиями священника и актера есть что-то общее… Ведь настоящий театр – это не развлекаловка и не завлекаловка к каким-то не очень аппетитным зрелищам. Потому что настоящий театр смягчает душу человека, то есть проводит «душевную» работу, благодаря которой человек поднимается на новую ступень своего развития. И в этом смысле театр очеловечивает человека. Если, конечно, он понимает свое подлинное назначение. К тому же есть и религиозный театр «Глас», я даже видел у них хороший спектакль про Николая Рубцова…
– А кроме театра, у вас на что-нибудь время остается, на семью, например?
– Редко. Я бываю просто счастлив, когда у меня есть свободное время. Дома в свободную минутку занимаюсь с дочерьми, которых у меня две, стараюсь помочь, чем могу: немножко музыкой, немножко французским языком. Им нравится, когда я рядом; они играют, я слушаю. Мне доставляет это огромное удовольствие. Да и музыку я очень люблю.
– Какую?
– Какую?.. Музыка, конечно, сегодня тоже поменялась. Хотя когда-то я любил авангард.
– Шонберга?..
– Ну нет, не настолько все же. И сейчас его не очень воспринимаю, несмотря на то, что это очень хорошо. Но я любил Стравинского, Шостаковича, а когда услышал Брукнера, то понял, что это и есть самый великий немецкий композитор конца XIX века. После него и все наши модернисты появились. Потом были Прокофьев, чье творчество основано на русской мелодии, или Шостакович, у которого скорее прослеживаются уже немецкие корни. И конечно, Свиридов – великий русский композитор. А Вивальди я и вовсе слушаю через день.
– Кстати, вы ведь снимались в одном из самых первых советских мюзиклов – «Мэри Поппинс», хотя, говорят, что настоящий мюзикл появился у нас чуть ли не в XXI веке…
– В каком-то смысле это так и было. То есть нельзя сказать, что мы навсегда отстали от мюзикла. Ну и сейчас как раз идет мода на это дело. Если будут жестокие, драконовы условия, законы… Так с голоду не останется ничего другого, как предлагать свои услуги в любом качестве – танцевать, петь, делать все, что угодно, только чтобы заработать деньги. Но лет через пятьдесят у нас появятся замечательные артисты мюзикла. Только, не дай Бог, чтобы мы превратились в страну мюзикла. Россия была сильна всегда драматическим театром и балетом. Но балет-то еще у нас на уровне, а как будет жаль, если драматический театр погибнет.
– Вы представитель мхатовской театральной школы. На ваш взгляд, нынешний театр сильно изменился?
– Не то слово. Я поступал в Школу-студию МХАТ в ту пору, когда у зрителей к театру было прямо-таки священное отношение. А уж как я относился к театру! Время было тяжелое, голодное, я работал токарем на подшипниковом заводе. Два года подряд проделывал за токарным станком всякие операции. Телевизоров, как вы понимаете, и в помине не было. Но радио было. И когда в 10 часов вечера по московскому времени – а у нас, на Урале, уже было двенадцать – по радио передавали программу «Театр у микрофона», я включал транзистор и с упоением слушал. А там шли спектакли не модные, как сейчас говорят, а просто лучшие – спектакли Малого театра, МХАТа, Театра Вахтангова... Особенно мне нравился «Клоп» Театра сатиры, и я выучил целый акт наизусть. А из «Бани» Маяковского тоже знал отдельные реплики. И вот когда к нам на гастроли в Свердловск приехал МХАТ и устроил набор в Школу-студию, меня приняли. Кстати, в ту пору слово «мода» к театру не применялось – не то, что сейчас. Теперь сплошь появились «модные режиссеры», делающие якобы невероятные открытия. И мне это ужасно не нравится, поскольку переодеть героя Шекспира в современные костюмы может каждый, но гораздо сложнее добиться правды образа, логически выстроить характер шекспировского персонажа. Многие режиссеры, похоже, уже и не заботятся об этом, а предлагают собственные трактовки только лишь для того, чтобы удивить публику.
– Давайте вернемся к вашей тернистой дороге из рабочих в артисты. Вы ведь, став актером, попали в армию?
– Да, потерянное было время, тем более я тогда готовил премьеру, должен был играть главную роль в Театре Ермоловой. Так что, уходя в армию, радости не испытывал. Но все же я служил в саперном батальоне, а там мы всегда были заняты – либо саперным делом, либо что-то строгали, пилили, чинили. Армия была не такая уж страшная, как это казалось, не было дедовщины. И в общем-то, мужикам надо служить, армия закаляет.
– Наверное, вам и спорт помогал?
– Нет. Мой любимый вид спорта – только в море плавать. Плаваю с удовольствием, но в ластах. Я однажды чуть не утонул и с тех пор уже не так далеко заплываю, как раньше.
– А почему вы, питомец Школы-студии МХАТа, во МХАТ не пошли?
– Так меня туда никто и не звал. Из нашего курса туда позвали Славу Невинного, он самый выдающийся был среди нас артист. Хотя на курсе никогда не ставили оценки и никого не выделяли, потому, кстати говоря, между нами никогда и не было никакой зависти. Отношения были совершенно семейные. Сегодня, мне кажется, нет таких режиссеров, которые могут показать, чего еще не было в театре. Нет и грандиозных актеров, которые могут привлечь. Как Смоктуновский, скажем. Рядом с ним мало кого можно было заметить.
– Я помню спектакль «Иванов» с его участием во МХАТе, так стоило ему просто показаться в простой шинели, накинутой на плечи, как зал затихал, ловил каждое его движение…
– Ну да… Сейчас таких актеров нет. Нет школы актерской, а есть поп-театр, и государство этому способствует, чтобы только не тратить денег. Вот это и есть самоокупаемый театр, о котором так долго шли разговоры. И так везде… Во Франции есть Национальный театр – и все, а остальные – живите, как хотите. И в Англии тоже…
– Ну а в вашей «Школе современной пьесы» вам нравится?
– Здесь я в привычном своем окружении. Я с Райхельгаузом и в Театре Станиславского работал, и его самая первая работа «Взрослая дочь молодого человека» была связана со мной. Он взял эту пьесу и начал ее репетировать. Потом репетировали «Автопортрет» Ремизова – хороший был спектакль, который нам закрыло управление культуры. А когда Райхельгауз ушел, то «Взрослую дочь» переделывал Анатолий Васильев, и это был совсем другой спектакль. Ну а что поделаешь?.. Все же по-разному мыслят. А в 1989 году Райхельгауз предложил мне с Любой Полищук репетировать пьесу Злотникова «Пришел мужчина к женщине», с этого и начался мой нынешний период в театре. Так что мне здесь хорошо.
– А вдруг и ваши дочери тоже актрисами станут?
– Не дай Бог, конечно. Хотя удержать их я не смогу. Они очень творческие девочки, любят рисовать, учатся в музыкальной школе. Одна поет, а вторая играет на скрипке. Но станут ли музыкантами – кто сейчас может сказать?.. Самое главное, что занятия музыкой приучают к дисциплине.
– А за что вас женщины любят?
– Это их надо спрашивать. Может быть, за то, что я их люблю.
– Тогда за что вы их любите?
– А я их люблю… Ну что еще на этом свете можно любить, кроме любимого дела и любимой женщины – больше ничего не остается. И это, между прочим, хороший стимул. А вот все несчастья появляются, кстати, оттого, что люди занимаются нелюбимым делом и живут с нелюбимыми женщинами. Или не могут их любить, такое тоже бывает. Чувствовать любовь, к сожалению, может не каждый.
– А вот скажите тогда, кто такие – настоящие мужчины?
– Таких немного. Но таким был Женя Урбанский, замечательный актер. Для меня он – воплощение доброты, силы, мужества. Он никогда не обижал слабых, всегда заступался за них. И тоже недавно ушедший от нас Саша Дедюшко – замечательный парень, погиб. А какой был сильный, мужественный, любил семью, детей. Но, к сожалению, вот именно такие люди и уходят первыми. Слишком часто уходят…
– Вы невероятно энергичны – в театре играете, в кино снимаетесь… Откуда берутся силы?
– Силы дают профессия и место, где я нахожусь – то есть театр. Заниматься театром без энергии нельзя. Он сам ее и вызывает, и сам же ее дает. Когда бывает хороший спектакль и хороший зритель – тут получается взаимная отдача энергии. После удачного спектакля еще долго не спишь, хочется и читать, и разговаривать, и что-то еще делать. То есть появляется стимул какой-то для жизни.
Справка «НИ»