Суицидальный комплекс

Инсталляция Розенфельдта – спектакль, который можно посмотреть практически в любое время суток весь фестивальный месяц. В абсолютно темном пространстве собора на стенах живут видеосюжеты: люди, ходящие по кругу вокруг церковного колодца, люди на фоне немыслимых пейзажей непроходимых джунглей. Едва видимые силуэты посетителей плывут куда-то под медитативную музыку. В полной тьме мерещатся ступени, которых нет, а по мере продвижения от экрана к экрану нарастает чувство замкнутого круга. Сам Розенфельдт считает, что он передает «самочувствие иммигрантов в другой стране, в другой культуре». У посетителей его проекта рождается самочувствие вынужденных иммигрантов во всем этом чуждом Божьем мире. После просмотра проекта надо сделать большое усилие, чтобы вспомнить, что за дверями все еще светит ласковое солнце и пейзаж Авиньона настраивает на какой угодно, только не на пессимистический лад.

В Европе сейчас модно быть пессимистом. Тема конца света носится в воздухе. И не удивительно, что среди спектаклей Авиньонского фестиваля центральной стала тема безысходности человеческого существования.

Закончивший самоубийством журналист Тито стал героем спектакля «Кокаин» Франка Касторфа. Знаменитый немец, больше всего известный своими постановками русской классики, на этот раз обратился к роману итальянца Петигрилли (настоящее имя – Дино Сегре), написанному в начале 20-х годов прошлого века. Франк Касторф – один из режиссеров новой европейской волны, который упорно двигает мировой театр в переходную зону, где способ существования близок к тому, что в современном художественном искусстве называется инсталляцией. Он одним из первых опробовал способ соединения в спектакле эпизодов, разыгрываемых в пространстве реальной сцены и на видеоэкране. В «Кокаине» одни и те же герои перемещаются с экрана в реальное измерение и обратно (московский зритель помнит его проект «Мастер и Маргарита», показанный на Чеховском фестивале).

Вот героини танцуют па современного танца на авансцене, а потом они же возникают на экране, бесконечно повторяя те же прыжки и пируэты. Камера позволяет дать лица актеров крупным планом, уловить малейшее движение ресниц, уголков губ. Интимное приближение к герою дает ощущение почти невыносимое: как соглядатай, ты вторгаешься в самые сокровенные моменты, подглядывая то, что обычно прячут от чужих глаз. Крупным планом нос, приближающийся к белому рассыпанному порошку, чтобы его втянуть в себя. Лицо женщины в интимные моменты. Или когда нарастает тошнота и люди сгибаются пополам в пароксизме рвоты. Но камера еще и дает «эффект отстранения», превращая реальных людей в объекты. На мониторах двух телевизоров, на огромном экране-заднике крутят куски старых фильмов, телепередач. Сознательно, шаг за шагом Касторф разбивает спектакль как целое на множество автономно существующих миров.

Частично это оправдано сюжетом: герой-кокаинист Тито (Марк Хосман), журналист из желтой продажной газеты воспринимает мир как скопление несвязных сцен, осколков, набор случайных бессмысленных ситуаций, из которых никак не складывается целое. Касторф выстраивает на сцене невыносимый мир, увиденный в горячке кошмара. Куски узнаваемого пространства – стойка бара, угол комнаты, магазин сувениров – даны в каком-то изламывающем ракурсе, потеряли свою устойчивость. Вращается поворотный круг, движутся фигуры на огромном телеэкране-заднике. Наверное, так все плывет перед глазами после наркоза или долгого перелета. Сам Тито и окружающие его люди умеют только мучить друг друга и самих себя. Набухают и расплываются красным пятном губы невесты Мадлены (Катрин Ангерер). Падает на стол и пытается на нем куда-то уплыть пьяница-начальник (Хендрик Арнст). Рвет зубами в порыве страсти чулки Кристин (Ирина Потапенко) редактор-эротоман (Александр Шеер). А отец Мадлены (сыгранный актрисой Сильвией Ригер) садистски мучает дочь.

В какой-то момент становится понятно, что для Касторфа современный мир – всего лишь псевдоним Ада. Только в Аду могут существовать такие уродливые отношения людей. Только в Аду может быть так невыносимо: шумно, чадно, мрачно, безысходно. Ни у кого не получается ничего: ни любить, ни работать, ни развлекаться, ни получать удовольствие. Любому разговору – от интеллектуального трепа до выяснения отношений – мешают вторгшиеся шумы – от истерического крика испуганной женщины до французских шансонеток, звучащих на пределе звука, когда уже болят барабанные перепонки. Большой мир повторяет в увеличенном масштабе судьбу маленького мирка разноцветных бабочек, на которых направляют струю шампанского и губят прелестные невинные создания. В предфинальной сцене герои оказываются наверху, на крыше, среди труб, и из этих труб начинает вырываться адский огонь. Еще немного – и этот безумный мир исчезнет в хаосе разыгравшихся стихий. А в предвидении рокового исхода остаются кокаиновые игры, безрадостная эротика, мрачное пьянство. И узкая щелочка личного выхода – суицид.

После спектакля нервным людям рекомендуется теплый воздух Прованса, цветущие кусты, шумные кафе, чтобы несчастный мог с облегчением вновь сказать про нашу Землю: «И все-таки она вертится!».