Григорий Горнов: "Поломано теперь веретено, руно купили Дольче и Габбана...

Григорий Горнов родился в 1988 в Москве. Учился в институте связи (МТУСИ), в Литературном институте им. Горького.Его стихи публиковались в журналах «Нева», «День и Ночь», «Дети Ра», «Москва», «Кольцо А», «Новая Юность» , "Ликбез", "Новая реальность" и др. Автор сборников стихов: "Астарта", "Платье над городом". Лауреат литературного конкурса "Осиянное слово" Художественный фильм "Остров Цикад" (2014 г.) основан на биографии поэта. Член Союза Писателей Москвы.

Недавно в Музее-квартире Алексея Толстого на поэтическом "Полюсе" - своеобразном вечере-дуэли, Григорий Горнов был совыступающим своего учителя Сергея Арутюнова (нашего автора) - руководителя семинара в Литературном институте, в котором Горнов учился.

И в тот вечер - в общественном мнении - ученик, у которого на сайте "Стихи.ру" больше 70 тысяч читателей, по праву стал соперником своего учителя.

Смысловая неоднозначность каждой строфы, и почти каждого слова - не просто творческий прием, а суть текстов Горнова. Его поэзия полностью лишена ни только социалистических реминисценций - в силу возраста, но и любых социальных иллюзий - в силу врожденной мудрости.

Естественно, а вовсе не нарочито, стихи Горнова напрочь лишены закостенелых представлений, и всего общепринятого. Кажется, что творчество поэта направлено даже против самих законов восприятия - в его строфах все парадоксально, нет и следа привычности, обыденности - даже для сравнения и контраста, даже для фона.

В предисловии к сборнику стихов Григория Горнова "АСТАРТА" Светлана Шильникова отмечает: «Безудержно молод, безудержно упрям, безудержно влюблен — безудержен». И добавляет, «Звук стихов Горнова — акустика голосников, плотная, открытая, наполненная, обволакивающая».

В качестве вербальных сообщений, стихи Григория Горнова - или в самое сердце, или - в никуда, и ни для кого. И сам ранимый поэт - на своей странице в каментах в крайнем раздражении пишет:

"Раз не понимаете - значит не читайте, я не для вас писал. Что вам вообще от меня нужно?"

Не будем судить строго, вспомнив пушкинское -

"Подите прочь — какое дело

Поэту мирному до вас!"

Тем не менее, как отмечает критик Владимир Коршунов:

"Григорий Горнов разворачивает стихотворное пространство к читателю. Но — читателю умному, образованному, умеющему подметить тонкость метафоры, способному оценить перекличку с поэтами."

Речь, языковая деятельность, дискурс, письменность, без живого общения, без чтения как бы повисают в воздухе. Исконное, мирородящее Слово предполагает слова и в дальнейшем - в соотношении с материей, предметами, вещами, а главным образом, с людьми.

Зачем тогда - и поэзия, и сама жизнь?

Но такова цена крайней поэтической концентрации - Григорий Горнов в высшем напряжении создает для мира стихи, постигая непостижный мир, и от этого же невозможного мира - бежит!

Иногда и в смерть.

Об этом когда-то с удивительной иронией сказал А.П. Межиров:

"Поэты всегда писали о жизни и о смерти, а теперь - только о жизни, какой прогресс!.."

Своим поэтическое искусством Григорий Горнов всякий раз хочет добиться казалось бы неразрешимого - погружаясь в бессознательное, извлечь оттуда, и предъявить уже нашему сознанию странные, неузнаваемые образы, и неожиданные сочетания далеких понятий, и невероятные психологические связи.

О подобной поэтической опасности предупреждал еще Осип Мандельштам:

"Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку" .

И все же голос, выраженный в строфах должен стать необходимым нашему восприятию, чтобы читательский взгляд задержался на стихах Григория Горнова, и в случае удачи, и по воле судьбы - возвращался к ним:

* * *

Одежды мне плетущая из дней

Проходишь среди веток и теней

По улице, усыпанной багровым,

Застёгиваешь плащ.

Чтоб я искал потом твои следы,

В осенних звуках, чьи виски седы,

Там где цистерны тянут маневровым,

Где голос мой пропащ.

Где голос твой как будто хризолит

В вибрирующих яблонях парит

И тишина клубится над котельной,

Небес слышны глотки,

И туча над домами как обрыв...

И я, большой отодвигая взрыв,

Целую время — крестик твой нательный,

Пасхальные платки.

И вещество, как будто большинство,

Сгорает и приходит божество

И сразу воцаряется над нами,

Теряя высоту.

Мы засыпаем, вплыв в один мотив,

Как рыбы с позитива — в негатив.

И тучи, что полны колоколами,

Смывают пустоту.

***

Как беглый, безвозвратно ступив на арктические льды,

Не потерял надежду. Так и я не терплю разлуку.

Ты, под его ногами, подобна чистому звуку

Маневрирующему в сложных переплетениях воды.

Что бы не высветилось на фотоплёнке дней,

Под каким бы углом ты не ударила в барабанную перепонку,

Заглянув в кроватку к нашему неродившемуся ребёнку,

Я вижу тебя тридцатисантиметровую в ней.

Иногда ты просто спишь, иногда проповедуешь как здешний шаман.

(Любая религия личная как и эта)

Так портьера, сохранившая тему секстета

В складках, через время начинает звучать сама.

Так всё что создано – создано для любви.

Для самой правдопободной. В крайней степени плотской.

Так наш ребёнок на необитаемом острове снаряжает плот свой,

И он скоро встретится с нами, каким именем не зови.

* * *

Чтобы лучше выглядеть, ты покинула град Петров,

Поселилась на юге, где у местных в садах черешня,

И воды прилива приходят заместо вешних,

И доносится то строчка из Блока, то аккорд битлов

Из окна соседа. Над морем натянут стяг

«Добро пожаловать», видно с таким намёком,

Что если уж в воду, тогда обрасти оброком,

Если ты конечно женщина – ведьма (не холостяк)

Выводи татуировки. Капай в кофе болиголов.

Носи платье на босу грудь чтоб дразнить мальчишек.

Заколи волосы. Забудь что твой Чижик-Пыжик

Попал в фатальное окружение крылатых львов.

В своих снах созидай первобытный дух,

Подобно мормонам не пей горячительные напитки,

Ни на дальние гроты и ни на дно кибитки

Не ходи на свидания, как бы ни услаждали слух.

И тогда о тебе напишет какой-нибудь там поэт,

Мол ты носишь шелк, ширяешься туманами и духами,

Что моё кольцо носишь на безымянном, что живёшь при храме.

А когда напишет, поймёт, что спасенья нет.

* * *

У горизонта, глядя в небеса,

Бежит по полю сытая лисица

И видит: солнца в глубине блесна.

И рыбаку лисица эта снится,

И шкура той лисице не тесна.

Стоят одни в вихрящейся пыли

Пирамидальных тополей огарки.

Здесь город был, но люди разошлись,

Оставив двухэтажные казармы

На жертвеннике выжженной земли.

И обросли катушки кабелей,

Всеядным сорняком, резина стонет.

И, снятый с танка армии твоей,

Возвратного устройства соленоид

Лежит средь них, как твой гиперборей.

О, сколько было у тебя имён,

И каждое мне стало как родное…

Тебе везли зерно, вино и мёд,

И утром молоко несли парное,

И не был хуже каждый новый год.

Поломано теперь веретено,

Руно купили Дольче и Габбана,

Украдено из погреба вино,

И вырублены склоны Инкермана,

Ты в нашем плаче умираешь, но

Твои глаза и губы изо льда,

Сверкают чистотою первозданной.

Рукой сотру прохладный пот со лба,

И словно твой апостол первозванный

Сниму тебя с позорного столба.

* * *

Я проснусь внутри проводницы, толкнусь в пупок

(с обратной стороны) и она прольёт чай на тебя.

У неё появится желание лечь у твоих ног.

У тебя появится желание засунуть ей в рот свой чулок,

А потом, овладев ей несколько раз, закрыть в своём CВ.

И время от времени пользовать дорогой во Владивосток,

Между посещениями ресторана, чтением пьес дрянных,

Курением трубки, выстирыванием носков,

Питиём портвейна… И поезд станет как водосток

Который вращает в своих жерновах водяных.

Только он будет вращать вас в жерновах духа.

А я буду сидеть внутри проводницы

и вместе с ней падать в пропасти твоих поцелуев,

И, приставив кулачок к нижней полой вене, буду кричать:

«Люби! Люби, чтобы потом бежать по осыпавшейся хвое октября,

Путаясь ногами в исподнем гигантских лесных богинь!»

А потом я буду долго вслушиваться как восточносибирский дождь

Барабанит по крыше поезда, остановившегося пропустить встречный.

* * *

Не высветить в метели твои черты,

Не выйти на мост над звучащим ледяным разливом.

Замёрзли в чугунных ветках ограды сливы

Со светящимися сердцами. Не сорвала их ты.

И суречицу хлипкую января

Не разлить дословно. Ни умереть, ни выжить.

Так одна жизнь по другой изначально вышита.

Так Господь отворачивается, творя.

Ты слышишь: цемент осыпается внутри стены,

Ты слышишь сердце ничейное бьётся над головою,

И пространство между прощальною и игровою

Комнатами занимают маятники, которые суждены.

И зимнее утро пахнет купальщицами и миртом

Тем сильнее, чем сильнее пришедший снег:

Его исступление, его самосуд во сне,

Его искупление в памяти, владычествующей над миром.

* * *

Ты на четверть Бог, на две четверти человек.

На одну шестнадцатую - пчеловед.

На одну тридцатую ты король.

А твоя отмершая часть - корой.

На одну шестнадцатую ты кентавр.

На две первых ты всё равно в кентах

У всех равных, поскольку седьмая часть

В руках той у которой в руках и власть.

На сотую часть ты Яго. На сотую Арлекин.

Много частей в которых ты шут и ним.

Есть части, не занятые ничем вообще.

Есть часть, что кружится надо мной в плаще.

Есть часть в бочке катящаяся к концу.

Есть часть, подносящая нож к лицу

Той, у которой седьмая часть,

Той у которой в руках и власть -

Власть над тобой, надо мной и над всем вообще.

На одну тысячную ты человек в плаще.

Если в целом: тебя в этом мире нет,

Единицу-на-ноль-разделить-поэт.

Метеорит

Не город был, а кладбище дорог.

Не помню кто пройти тогда помог

Сквозь отцепления и контрапункты,

Но он был человек из верховых,

И знал он всё от чипов паровых

И до устройства римской катапульты.

И всё своё всегда носил с собой -

От карточки от номера в «Савой»

И до монет с лицом императрицы.

Как будто кто-то помогал ему,

Как будто и его вели к тому

Единственному выходу провидцы.

И то что я стою перед тобой,

Без шрамов, неконтуженный, живой

И есть причина памяти об этом

Безликом человеке, чьё лицо

С твоим лицом сошлось заподлицо

Как два кружка бинокля, что неведом.

И непонятно в чьих бинокль руках.

И руки эти где-то в облаках.

Я вижу очертания их явно...

Я не могу теперь понять одно,

Как может быть так много нам дано

Из леса, из тумана, из бурьяна?

...

И ты всё то, что я принёс храни.

И с тем, что было у тебя, сравни.

Пусть не смолкает в детской пианола.

Вот сноп полыни (окроплён огнём)

Вот план тюрьмы, в которой мы живём.

И вот лоскут от савана монгола.

Питерское

Юркие кудри школьниц. Усердные проблесковые маяки.

Кружащиеся юнкера в норковых шубах маминых.

Горящие глаза горгон, уже как полвека каменных,

Радар вращающийся на ракетном катере в устье реки.

Женщина, передающая другой женщине кефирный гриб.

Группа туристов из Белоомута, замолчавшая почему-то.

Ареопаг дождя со стенами из перламутра.

Стая чаек, над местом пленарного заседания рыб.

Твой волос, подвешенный на облаке, который я задел рукой.

Звезда нависшая пуговицей, которая оторвётся завтра.

И в толще воды как светящееся отражение космонавта

Проплывающий аквалангист с жемчужиной за оттопырившейся щекой.

Сезонная роза ветров, как и прошедшая мимо женщина, пахнущая недурно.

Трамвай, пальцами перебирающий струны гранитных плит.

Фасады домов такие как будто повсюду костёр горит -

Это ко дню рожденья Венеры Юпитер снимает кольцо Сатурна.

* * *

Красная роза шепчет о страсти,

Белая – чуть дыша, говорит о любви

B. O'Reilly

Ты каждым взмахом тела

дарила мне ребёнка и дарила

руки волосам моим.

Дарила грудь – когда груди, когда губам,

когда, своё ты платье приспустив, дарила грудь спине,

даря при этом лоно нижним позвонкам.

Дарила бёдрам бёдра, а крыло

дарила ты крылу – нам их сшивали

бесчисленные летние дожди.

А влагу недр своих

дарила ты лицу – меж двух высоких берегов родник твой бился

и быстро высыхал, на скулах оставляя

песок златой.

И локоны твои потом дарили сны и в них

шептала роза мне о том,

как ты одним благословенным днём

себя очам моим навечно подарила.

* * *

Я катал камни по нёбу. Мне снились сны.

Мне снилась всегда та, с которой я спал. Это были пунктиры.

В том городе мы просыпались во время зенита луны.

Нас будил шум вязания, доносящийся из соседней квартиры.

И дрезина проскрипывала в одиннадцать вечера и в семь утра

И на рельсах узкоколейки были рассыпаны созвездия разновеликих ягод:

Так когда-то душу поэта брала и носила Кура,

Так когда-то над озером памяти этим все травы полягут.

Я не боюсь смерти и не боюсь адских мук:

Память не может исчезнуть. Память неразрушима.

Так цветы вырастали из её обессиливших рук,

И качалась над городом заснеженная вершина.

* * *

Когда любимая женщина скажет идти долой,

Когда время на корточках обрушит молчание кораблей

Мы окончательно определимся кто первый здесь, кто второй,

Кто самшитовый крест, кто песок, кто пятьсот рублей.

Когда любимая женщина с повинной придёт сама,

Скинет плащ, слухом приимет, зрением обожжёт.

Мы вернёмся в заброшенные родительские дома,

И будут печаль и слёзы, но будет нам хорошо.

Когда любимую женщину за руку, к алтарю,

Покорную, отрешенную, такую, что можно жить.

Я всё написанное человечеством заново повторю,

Чтобы любимая женщина уйти не смогла решить.

Иконы венчальной потрескается киот,

Но лик возгорится так, чтоб весь мир ослеп

Когда любимая женщина вдруг умрёт,

И моя душа отправится ей вослед.

Ночь

Нарезает круги эта ночь над имперской иглою,

Я целую Вам руки, Нева поглотилась игрою,

И над корочкой хлеба склоняются голуби в ризах.

И царица Тамара прячет голову в вороте рысьем.

А в Москве пусть у Вас корабли дотлевают в застеньях.

Пусть гуляют младенцы нагие в балконных растеньях.

В подворотне стреляют. Роняет букет Маргарита.

И, плескаясь в свету, простилается Новая Рига.

Что мне Вам привести? Что мне Вам отыскать на задворках

Неизменной России? Что прячется в сих оговорках?

Кто горящий рубин, словно сердце из пойманной рыбы,

Вынет из маяка несмотря на гранитные глыбы?

У вмерзающих яхт, отживающих старую кожу,

Я наверно пропал, я люблю достоверно, о Боже!

Иль последняя блажь мне досталась от этого ветра,

Или Ангел Седой снял мой палец с курка пистолета.

Здесь, на кухне моей толи ночь, толи тьма тараканья,

И в углу Херсонес спит под саваном старого камня.

И скульптура Астарты склоняется с мыслью о прозе,

И цыплята любви копошатся в рассыпанном просе.

ЗАНАВЕСЬ

Искупление не состоится —

к обедне — бред:

тайга забивает гол

в ворота Аддис-Абебе.

И поэтому слово «прощение»

я ставлю пред

словами «прощание», «койка», « коллайдер », «бэби»...

Ещё один выкрик,

родная,

всего один —

в вечность, простирающуюся

от невстречи ,

как будто лава

между обхваченных ягодиц

в горизонте событий

словила кило картечи,—

у всех женщин между ногами глина,

а у тебя — чернозём,

и поэтому,

чтобы писать, тебе не нужны чернила.

Давай поднимем

стокилограммовую

гирю и унесём

туда, откуда на землю

однажды пришла черника,

где на дубовом пне, потерявший память,

сидит левша,

стучит друг о друга

костями царицы Федры .

Чертополох, багульник,

черёмуха, черемша

чертыхаются,

когда их пугают вепри.

«Ужели в том стаде

не сыщешь себе овцы?» —

мир колебнулся, вздрогнул,

упал у паперти.

Никто из живущих

и живших

не годен тебе в отцы,

в этом причина потери тебя

и потери памяти.

Чем ты находишься дальше,

тем горше снег...

Ты по праву сочтёшь

сии письмена греховными,

постольку-поскольку

за ними лицом к Шексне

наши кости лежат

с обглодавшими их грифонами.

ВЕНЧАНИЕ

Лампадным конусом подсвечена —

Сказать боюсь: освещена,—

С младенцем маленькая женщина

С царицей отождествлена.

И мы стоим в нарядах свадебных:

Ты в белом свитере, я в той

Рубашке в бархатных заплатинах ,

Что твой отец носил весной.

Псалмы читаются венчальные —

Какая радость для невест!

Глядят свидетели случайные

Н а нас, Евангелие, крест.

Стоим пред алтарём, нетканые,

И всё уже завершено.

Над золотистыми лиманами

Мигает звёздное пшено!

По свежевыпавшему крошеву

Идём сквозь город суеты.

И отлетает глина прошлого

От ахиллесовой пяты.

Земля застроена здесь дачами,

Как и в прибрежных областях.

Проводниками предназначено

Нам быть на местных поездах

До дальних зим, до самой старости,

До самой атомной войны,

Когда на нас набросят саваны

Легчайшим краешком волны.

Когда нас понесут воздушные

Потоки в белом ватном сне,

Мы, как дымки свечей потушенных,

С тобой вплетёмся в этот снег.

ТАХИКАРДИЯ

Когда ты уехала,

вороны столпились вокруг меня

и, когда я делал шаг,

поднимали шум.

С карнизов привокзальной гостиницы

капал свет.

Лицо твоей героини

погружалось в глянец озера,

И в эти же секунды

по обложкам всех стоящих в киосках журналов

пробежала косая волна.

Когда ты уехала, засветились сосны по берегам рек,

и звено истребителей взяло курс

на Утреннюю звезду.

Мой отец нашарил в кармане рубашки пачку сигарет.

Моя мать подошла к окну и увидела

возвышающегося над гладью городского парка

огненного Голема , жонглирующего гробами.

Вороны расступились,

и я пошёл туда, где стучало сердце пленной,—

к старому советскому радиотелескопу

за тысячами озёр.

И я сказал: «До свиданья, вороны!

Шейте подвенечное платье и саван: ей и для меня».

ГОРШОК

Слушая Баха, глиной найтись в пещере,

Сложиться в корзину, отнестись на гончарный круг,

Упорядочить форму и в толчее кошерной,

Споткнувшись о руки, рухнуть в воловий круп.

Говорили камни: не ходи на рынок,

Стой на балконе у поэтессы скал,

Среди мешков, кастрюль, полотенец, крынок —

Ты появился и, стало быть, опоздал.

Теперь остаётся лететь, проклиная воздух,

Поворачиваясь горлышком на живую речь:

Время замедлилось, и поэтому запах розы,

Что остался внутри, я пытаюсь в себе сберечь.

И последние выпуклые секунды

Ч увствую горлышком, выпячивая загар.

Мария с младенцем спят посреди закуты,

И волхвы приносят последний дар.

Но невольно жалко лишь лик богини,

Что справедливо вывели мастера

Н а моём боку, разлетающийся с другими

Черепками, как греческая стена.

* * *

Меня врачуешь кровом и ночлегом

Средь вертикальных гаснущих болот,

И тот песок, что кружится над чревом

В свободный отправляется полет.

И, шерстяными нитками обвязан,

Как демон, зарожденный в полумгле

Иду туда, где мир зеркальный ясен,

Как райский сад в оплавленном стекле,

Где не поверив солнечному блефу,

Лишь собственную волей уловим

Холодный дождь стекает по рельефу

Как слезы счастья по щекам твоим.

* * *

Я ничего не знаю о московской густой листве:

О капилярных насосах и о синтезе хлорофилла,

Но, теперь, сознавая что ты -- везде,

Что бы ты мне, не объясняла, не говорила,

Я вижу все это пристанищем для живых,

Поблескивающим с каждым, даже ничтожно малым, смещеньем курса.

И когда поднимаются солнечные щиты,

Все, что проглатывается, не оставляет вкуса.

Но переплавленным из стихов становится все окрест,

И к вечеру будто плющом, зарастает духом,

Пока ты стоишь перед проезжающим скорым, автоматический переезд

Не открывается третий час, и тянет пыльцой и пухом.

* * *

Ветер гонит лучи, у лучей теперь несезон,

Камень опять поглощает мои слова,

Тебя погружая в крепкий похмельный сон,

Будто растение -- заячья голова.

Я не знаю как разомкнуть этот смертный круг,

Из которого я как из мельницы выхожу,

Не похож на людей, но все больше на черный куб,

В котором все подобно кровавому миражу

Плотных слоев атмосферы, кричащих нас,

Тех самых с которых лица давно стекли

Под ноги смерти смесью стекла, пластмасс,

Среди которых мои взорванные стихи.

Это чувствует глина, поняв, что рук гончар

Не приложит к ней, до скончания всех веков,

Когда она станет пылью питающей твой анчар,

В вечную жизнь не пускающий никого.

Я слышу как впереди что-то разовалось,

Будто голова зайца, окатив электрические сады.

И ветер стреляет дробью, взбуравливая откос

Зрения, непригодного ни для жизни, ни для судьбы.

* * *

Твой мозг проложен жженной бирюзою:

Ползёт гадюка наравне с гюрзою.

Когда же время выгнется дугой,

Я не притронусь к женщине другой.

И будет застилаться мой анфас

Неведомою памятью о нас.

Окаменевшим роспуском лучей

По голове свободной и ничьей.

И на краю предвиденных времён

Я стану тем, кто был тобой рождён.

Котельники

Дожди Подмосковья, существующие насильно,

Согласно рельефу, растворяющиеся в озоне,

электролизуют ещё зеленеющие осины

И разбитую проезжую часть, петляющюю в промзоне.

Подъездные пути посвюду: у входа в администрацию, в арке школы.

Я пропитываюсь креозотом, а мне кажется — пьян тобою,

И мне чудиться, что ржавые рельсы, свои растопырив поры,

Оплетают вышки сотовой связи, спускаются к водопою,

Словно пучки пойменных трав, ставящие заплатки

На том, что меня этот город, словно зеркало удостоит.

Здесь представлены все оттенки кирпичной кладки

От советских котельных до собянинских новостроек.

И память саднит, проставляющая вопросы

На моей полуживой, неестественной писанине...

А когда я уеду — появятся маневровые тепловозы,

Уничтожающие всё, наблюдающее за ними.

* * *

Когда в прозрачные миры

Слетит опалубка жары

Ты станешь той кем не была,

Когда, замкнувшись, зеркала

В себя закачивали свет,

И ветер, не оставив след

Ломался и срезал углы

Домов и предрассветной мглы.

И я искал тебя во всём,

Что лезло в мой глазной проём,

По ходу всё перебирал,

И был внутри сплошной металл.

* * *

Пахнет дождём и августом, тянут минор кривые,

Вечер похож на большой капилляр осочный.

И везёт полуразряженные молнии шаровые

Маршрутка последняя, идущая на Восточный.

Ветер развешен петлями на контактной сети трамвайной.

Луна переходит в свою шарнирную многомерность.

И я стихотворением своё горло перекрывая,

Из рук твоих выпав, снова ищу поверхность.

И попадаю в часовой механизм, в котором не шестерёнки,

Но цепи и нити распутанного эфира,

И вспоминаю, как раскинулся рёв далёкий,

Когда ты меня в пустовавшем зеркале проявила.

* * *

Падаю в белую пыль и греческая туника

Меня отражает, будто сшитая из озёр.

Между деревьев мелькают собирающие чернику

Восемь твоих сестёр.

Их шаги не слышны. Повсюду сухие листья

Собираются в сферы, взлетающие на метр.

Когда между нами останутся только числа,

Исчезнет система мер.

Сфер раздаются вакуумные разрывы.

Люди взявшись за руки с детьми ходят по мостовой.

Москва-река образует вихревые течения под обрывом

Меня с тобой.

* * *

В голове — туголесье, середина июля снаружи,

Коллекторы на тот свет проходят посередине нервов,

Твои ненаписанные стихи мои забивают уши,

В транспорте печи включает вместо кондиционеров

Доурожайный мир, собирающийся в квадраты:

В меня пробивается мотив что ни на есть попсовый,

Там где Сходня оплетает лентой тушинские кварталы

И ветер несёт семена над выженною проездной.

* * *

Ты смотришь сериалы, переписываешься с подругой,

Пишешь стихотворение, ходишь по магазинам,

Пьешь с графоманами, их круговой порукой

Схвачена словно поручневая резина.

Ты целуешься с мальчиком лет на пятнадцать тебя моложе,

Ненавидишь Ахматову, а впрочем не ненавидишь,

Чтобы пойти в лес надеваешь каучуковые калоши,

Но открыв глаза почему-то меня не видишь.

Читаешь Гандлевского, Мельникова, Кальпиди,

Разбираешь кофе-машину, путаешь всех со всеми.

И своей души очищая квантовый накопитель,

Уезжаешь то в Петербург, то в южное Черноземье.

Гаснешь подолгу, вспыхиваешь мгновенно,

Покупаешь корм какому-то домашнему сурикату.

И мне кажется, что ты это всё делаешь одновременно,

И всякий раз приходишь в соответствие к результату.

* * *

Ворсянкоцветных сладковатый вкус.

Шмеля незаживающий укус.

И ты лежишь в распахнутом халате.

Пустой цивилизацией гремя

Над чёрной простынёй летит Земля,

Мерцает шелк бесчисленных галактик.

Ты разомкнёшься молча надо мной.

И духи унесут тебя домой,

Браслетами сверкая и наверно

Тебя запомнят, образ твой в миры

Отправив словно правила игры,

И дни мои пойдут неимоверно,

Стремясь в пучину, в облако, в раскол.

И прошлое пойдёт лавиной с гор,

Дороги, реки, сны пересекая.

И ты посмотришь со своих небес,

На этот с корнем выгоревший лес,

Стихи на стенах мира высекая.

* * *

Хочу идти с тобою рядом

Вдоль кольцевых ж/д путей.

И целовать тебя под градом,

Касаясь шеи и грудей.

Коньяк бодяжить с кока-колой,

Скурить по пачке сигарет.

Товарняков считать вагоны

Как будто нам по десять лет.

Гадать как на кофейной гуще

На струях городской реки.

И шум воды бегущей слушать

Как в доме Брюсова — стихи.

Вдали от мировой тревоги

В листве начала октября

Здесь, у портала Лихоборки,

Фотографировать тебя.

И на балясинах бетонных,

Удерживающих черный свод

Времен подслушивая ход

Сидеть в одеждах однотонных.

* * *

Тебе сидящей в межреберии

Мужей, ремонтов и квартир

Слепая клинопись империи

И мир, что заземляет мир,

Эпистолярии внебрачные,

К замку распавшимуся ключ,

Чернильные слова чердачные,

Наждачный войлок и сургуч —

Лишь приторное ширпотребие,

Оскомину набивший хлам

На роскоши великолепия

Читать губами по губам.

* * *

Эта ранная старость

Помогает прозреть:

В моей жизни остались

Отголоски и смерть,

Слаботочные шины

Под присмотром совы,

Что как будто решили

Уравненье зимы.

И уходят с годами,

На двумерный плакат

Топоров цокотанье,

Ликованье лопат...

Слабый ветер восточный

Нас удержит в горсти,

Повторяя построчно

То, что можно спасти.

Или нет, не удержит,

Распадёмся трухой,

Но останется стержень,

Будто кто-то другой,

Кто паромными снами

Нашу жизнь полоскал,

Говорящий над нами,

Тот, кто время создал...

* * *

Там, где звезды газовые горят,

Там где в пойме высохшей -- земснаряд

Экскаватор, буксир и баржа.

Маневровый с маленькой головой

Тащит хопперы в Хорлово по кривой.

Голова его покачивается на лентах электрического корсажа,

Хорошенько смоченная дождём.

Как и все вокруг, но, тобой рождён,

Месяц май раскрывает зонт.

Мы с тобою идем делать селфи в лес.

Экскаватор, "Гектор" и "Ахиллес"

Скоро сольются с плёсом.

Начинается береговой сезон.

Пахнет кровью и медоносом.

* * *

На ветреной окраине Москвы,

Где расцвели апрельские мосты,

В пятнадцатиэтажке, на девятом

Мякининская пойма вся видна.

И человек, поднявшийся со дна

Тебя укрыл прозрачным одеялом.

И ты исчезла. Атмосферный фронт

Затер над Новоригой горизонт,

Пересекая область пасторали.

А я мечтал об умершей воде,

И стыковал водопровод в worde,

Но до тебя слова не доставали.

* * *

Как заприметить свободное место за

Три первых слова и, развернув глаза,

Увидеть в собственном черепе свистопляску,

А именно нас... На которых как будто наст

Внешний мир лежит и его светлая сторона

Тает, засасывая набедренную повязку.

Пальцы словно мыши бегают по спине,

Им замок бюстгалтера кажется чем-то извне

Привнесённым, как будто в средневековье

Корабль пришельцев. Я снимаю с тебя штаны

И в процессе этого, осознаю, что мы

Герои второго плана полотен Гойи.

Ты в меня вцепляешься, словно хочешь меня убить,

Забудь эти строки, имя моё развидь,

Сингулярность, в себя принимающая комету,

Проводя её по вечной спирали катод — анод,

Как композитор, которому не хватает нот,

На мосузле молча садится в Харонову вагонетку.

Но и это ещё не конец, будто бы наш венец,

По насту скользит, как будто бы плавунец.

Пытаясь в глядется не то, чтоб в лица,

Но в то, что едва ли можно назвать лицом.

Но он всё-таки смотрит на нас, как на мать с отцом.

Ты хочешь что-то сказать, но тебе нисколько не говорится.

* * *

Пусть к гудкам маневровых градирни строги,

Бирюлёво под куполом дремлет:

Про тебя мои все корпусные стихи,

На тебя фокусирую время.

Солнце мною ведёт как железным пером

(Ты со мной как магнитное поле)

Городнёю, Котловкой и Чурой... Кругом

Неживые побеги алоэ

С кислотою внутри. Электролиз шумит.

Чья-то мгла наступает на пятки.

Ты схватилась за мой позвоночный феррит

И со мною идёшь без оглядки,

Облеплённая ржавыми кольцами дней,

Под чернеющем взором небесным.

Аритмия Земли в резонансе с твоей

В умирающем мире воскресном.

* * *

Прости меня, за то что я болею

Сплошной неправдой, совестливый страх

Как ветер спит в оболганных аллеях

У темноты сиеновой в руках.

У темноты сиеновой в гортани,

Где даже пар бензольный не горит,

Ведь судьи-однодневки разгадали

Загадку древних жителей твоих.

Предательство приехало на троне,

Таща горящий улей за собой.

Случившееся видимо на то мне,

Чтоб эти вот слова от запятой.

Мы никогда не вырвемся из круга,

Для нас не пропоется лития.

Наверно смерть мне лучшая подруга,

Раз в жизни не хватило мне тебя.

* * *

В закрытые города, неспособная прикасаться

Ко мне дольше одной секунды, живущая по проводкам,

Ты проводишь меня сквозь неявные ломаные пространства,

Давая фору лучшим гимнасткам, канатоходкам.

Мимо ржавых пакгаузов, заваренных в прошлом веке, водонапорных башен

(На самом деле шахтных порталов краснознаменных)

И воздух вокруг съеживается, тем фактом обезображен,

Что ни ты и ни я не отличаем живых от мертвых.

От мороза позванивают серебряные сережки.

А глаза твои будто немые колокола спасенья.

Звезды тянутся щупальцами и, будто кошки,

Горбятся малые реки сходненского бассейна.

Тянет долгое "Ре", сбросив повязку, шахта,

Отгоняя от нас русого мальчика-приставушу,

И котел паровой оставленного ландшафта

Переворачивается, и выливается все наружу.

* * *

Когда не покидает чувство,

Которого в помине нет,

И забывается искусство

Одной из брошенных планет.

Когда от смерти не избавить

И колос вставлен в колесо.

Тогда читаются на память

Стихи, разрушившие всё.

Людей мы вспомним, чтоб забанить.

От Пенелопы не избавить.

Не пересечь-не обойти

Твои пути, мои пути.

* * *

В глубинах чутких разума по грудь,

Полуживой, а может полумёртвый.

Снимаю с тебя джинсы, чтобы сдуть

Исподнее твоё в разводах мёда.

Чтобы наш свет, разрушил общий свет,

Пущу сквозняк -- все двери приоткрою,

Чтобы отдельно снизойти на нет,

И вместе стать единой наготою.

И, излучая сложные лучи

Забыть о том, что выло и двоилось,

И долго пить колодцы и ключи,

Пока всё бытие не оголилось.

* * *

Как в новый день, урезанный до рифм

Из памяти влетает алгоритм,

Который провожает взгляд Господень,

Так строишь ты, на слух и взгляд -- растишь,

Коллоидный комок размяв в горсти,

Из времени невидимый газгольдер,

Чтобы с моим физическим концом

Не потерялась жизнь... Не став отцом

Ребенка твоего я мыслю дальше.

Молитв для четок будет не хватать.

Ты будешь мать от плоти создавать.

И разум твой, лишенный всякой фальши

Величествует, словно сознает

Что есть на стали ледяной налет,

И внешний мир со внутренним раздельны

Отныне, и физический конец

Проблемою не станет для сердец,

Что опровернет прошлые паттерны.

* * *

Мы опускаемся в белые вертикальные коридоры.

Я расслаиваюсь как ржавая кровля, ты заворачиваешься в лён.

Мне снится сон про сексуальную связь времён,

Тебе снится Михнево, переспевшие помидоры.

Ты окликаешь меня и звуком впиваешься в рифму "ты",

Я поворачиваюсь на девяносто градусов и выпадаю из одного

Измерения, в котором всё размножается ползучими, которые так щедры,

Когда дождя нет уже три недели. И это в принципе не ново.

Но и это подобие встречи. Автопоезд из арок, подъёмный кран --

Замыкающ. На горизонте бегают ослепшие маргаритки.

Твои глаза загораются как пыльные габаритки,

Не способные прочитать ни Библию, ни Коран,

Ни это стихотворение. По белым стенкам течёт вода.

Её становится больше, но это не дождь -- а течь

В сухопутном Титанике, перевозящем речь

В новый свет. И у слов поддельные паспорта.