Парад планет

Уже понятно, что фестиваль обозначил перелом: после долгого царства спектаклей малой сцены наступило время сцены большой. В Москве, в Петербурге, в провинции вдруг возник целый лес значительных постановок большой формы. Конкурс в этой номинации стал жестким, каким не был долгие годы. В афише сошлись светила. Умно и жестко выстроенный Валерием Фокиным «Ревизор» в Александринке. Рядом стильная, чуть манерная «Двенадцатая ночь» Шекспира, поставленная Декланом Доннелланом. Тут же головокружительный шестичасовой «Вишневый сад», поставленный Эймунтасом Някрошюсом. Режиссер увидел в чеховской пьесе мистерию о гибели не только дома или жизненного уклада, но всего живого. Погибнет сад, и разлетятся птицы, которые так откликались на голоса жильцов. Одна из лучших сцен спектакля (с целой россыпью гениальных мгновений) – момент, где Аня, Варя и Дуняша втроем запрокидывают голову и начинают полоскать горло, создавая мелодичное трио. А в ответ им откликается стая разбуженных птиц. В финале покинутая усадьба Раневской становится последним островком, который вот-вот поглотят темные силы. Вдруг уменьшившиеся в объеме и росте чеховские персонажи уезжали в никуда. И к заколоченному дому с забытым Фирсом никто не вернется никакой весной.

А рядом один из самых гармоничных спектаклей фестиваля – «Правда – хорошо, а счастье – лучше», поставленный Сергеем Женовачем в Малом театре. Традиционная коллизия у Островского, как правило, разрешается или драмой разбитого сердца, или счастливой свадебкой. На этот раз обещанное в названии счастье тихо сияет над сценой. Злодеи здесь так забавны, так легкомысленны и дурашливы, что и вправду можно поверить, что скоро все-все станут «патриотами своего отечества», а «мерзавцев своей жизни» вовсе не останется.

Явным лидером в номинации малой формы стал элегантный спектакль «Двойное непостоянство», поставленный Дмитрием Черняковым в новосибирском театре «Глобус». Пьер Мариво, чей блестящий литературный язык дал название целому стилю красноречия – «мариводаж», – редкий гость на российских подмостках. Дмитрий Черняков нашел удачный сценический эквивалент «лабораторной пьесе», где персонажи ставят увлекательный эксперимент, пытаясь искусственно «заразить любовью». За прозрачным стеклом воссоздан стерильный сказочный двор-аквариум, где Принц влюблен в пастушку Сильвию и хочет отвлечь ее от жениха Арлекина, а придворная дама Фламиния должна увлечь Арлекина, чтобы он позабыл невесту. В размеренный мирок, где все говорят цивилизованным полушепотом, помещены два юных дикаря – с неуклюжими манерами, странными прическами, неадекватным поведением, грубыми голосами. Шаг за шагом их обольщают, приручают, влияют на их тщеславие, льстят их самолюбию, задевают то жалость, то нежность и в конце концов прививают, как заразный вирус, новую любовь. Мариво заканчивает пьесу счастливым финалом соединения двух пар. У Дмитрия Чернякова после удачно проведенного эксперимента авторы полностью теряют интерес к своим подопытным кроликам – Сильвии и Арлекину. Напрасно они мечутся среди чужих и равнодушных людей, напрасно хватают за рукав она – принца, он – Сильвию. Опыт закончен. Деловитые молодые люди разбирают павильон, скатывают ковер, уносят мягкую мебель. И тогда в отчаянии Арлекин запускает башмаком в зрительный зал. Бьется стеклянная перегородка, гаснет свет. Грация шахматной партии с логически просчитанными ходами взрывается этим финальным режиссерским ударом, переводя спектакль в иную смысловую плоскость.

Наконец, доехал до Москвы долгожданный «Дядя Ваня» – постановка Льва Додина в Малом Драматическом театре-Театре Европы. За прошедший год со времени премьеры обитатели Войницевки стали чуть более грустными. Потускнело завораживающее дрожание счастья, кажется, и на дворе холоднее, и надежды уже не опьяняют, а ранят своей несбыточностью. Точно не у одного доктора Астрова (Петр Семак), а у каждого из обитателей есть на памяти и совести стрелочник, умерший под хлороформом. Тонкие, нежные связи, соединяющие этих людей, дрожат, как натянутые струны. Не персонажи – живые люди ходят по сцене. Страдают, ненавидят, любят, мучаются сами и мучают друг друга. Тебя втягивает в их жизнь с такой властной силой, что не опомниться, не отойти.

И как-то неловко рассуждать о виртуозности построения спектакля, выверенного по секундам, с его переходами от смеха к надрыву, от островков тишины к взрыву и бешенству. О поразительной изощренности мизансцен, о работе света и звука. О сценографии (классически прозрачный Давид Боровский). Об акустическом пространстве спектакля. Хрестоматийный текст звучит настолько непривычно (другие акценты, другие ударения), что кажется, его слышишь впервые. Александр Калягин в антракте пытался объяснить туповатому критику: «Ты пойми, я знаю каждую точку в этом тексте – и я его не узнаю. Точно живой водой сбрызнут. Пойми, такого «Дяди Вани» просто никогда не было. Про это не ставили и не играли. Такая простая, такая человеческая история, и великий текст».

В финале дядя Ваня сидит за столом и неожиданно тихо жалуется Соне: «Мне плохо». И ты понимаешь, что весь наш театр со всеми его бесчисленными труппами, службами, все фестивали, все «Маски», весь шум и суета, и все наши рецензии этой интонацией оправданы и осмыслены.




На фестивале «Золотая маска» покажут спектакль Михаила Бычкова, стилизованный под немое кино