Драгоценно запоздалый

В старейшине русской поэзии Александре Ревиче (как-никак полных 88 лет!) потрясает его живучесть – и не только физическая, но и духовная. Это живучесть травы – неприхотливого, но генетически мудрого и так необходимого на земном шаре растения. Вот что написал о траве сам Ревич: «Можно её топтать, / можно её косить, / можно зажать в горсти / и вырвать... / Нельзя приказать: / не расти!»

Жизнь Ревича – это готовый роман. Есть такие романы, которые, по словам Жюля Ренара, написаны в воздухе, и надо только подсмотреть их и пересказать. В данном случае – стихами.

«В ночь, когда нас бросили в прорыв, / был я ранен, но остался жив, / чтоб сказать хотя бы о немногом. / Я лежал на четырёх ветрах, / молодой безбожный вертопрах, / почему-то бережёный Богом».

Теперь-то кажется понятным, для чего он был не только сбережен, но и отмечен завидным долголетием: «Я смыслы образов и звуков множил, / так семь десятков лет на свете прожил / и только на восьмом заговорил».

Прежде чем заговорить от первого лица, он много переводил. Но его чеканный стих был выработан не переводческой поденщиной, а влюбленностью в европейскую поэзию. На фоне нарастающей позорной межнациональной враждебности переводы Ревича остаются антологией любви к другим культурам.

Как смачно и озорно звучит у него по-русски Адам Мицкевич, даже прищелкивать тянет, когда читаешь перевод стихотворения «Пани Твардовская»: «Видишь вывеску у входа С намалёванным конём? Дело вот какого рода: Я скакать хочу на нём». Но в истории сладость галопирования часто оборачивается горечью пожарищ и убийств. Амбициозный звон подков рождает жестокость бессмысленных войн.

Но следом всегда приходят, даруя успокоение, стихи, нежно ступающие босыми ногами по пропитанной кровью земле. «Кто это там поёт, когда мы гасим свет?» – спрашивает французский поэт Филипп Жаккоте. И Ревич отвечает ему собственным стихотворением, крошечным, но многого стоящим: «Воет волк от голода и стужи, / голосит по-волчьи на луну, / тянет ноту он одну и ту же, / как тянули предки в старину. // Затоскует по лесам в неволе – / по-медвежьи заревёт медведь… // Человек… / Он не ревёт, / не воет – / он однажды выучился петь».

Жаккоте добавляет по-русски свое грустное, но небезнадежное резюме: «Никто не объяснит. Но кто-то слышит сердце, / которое не ждёт ни выгод, ни побед». В перекличку тактично вступает Борис Пастернак: «…Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать», предостерегая от зазнайского самоупоения, которое часто настигает не только отдельных художников, но даже целые государства. И всё же еще не перевелись люди, которые умеют слышать сердца других людей, а иногда и приглашать их в свои. К диалогу присоединяется А.С. Пушкин: «…Есть в мире сердце, где живу я».

Искусство – это ненасильственное завоевание красотой. Я говорю об эстетике, а незаметно для самого себя перехожу к этике, ибо они неразделимы. Ревич напоминает нам об этой весьма удобно забываемой многими неразделимости, которая неприятно, но необходимо будоражит совесть.

Он достойно выдержал многолетние испытания на стойкость духа. Это надо же было родиться при советской власти сыном офицера-добровольца, который чудом избежал расстрела. (А по призванию отец был музыкантом и учился в Петербургской консерватории вместе с Игорем Стравинским и Михаилом Гнесиным у Николая Римского-Корсакова.) Это надо же было еще 5-летнему Саше Ревичу увидеть на первомайской демонстрации в центре Ростова колонну зэков, проведенных под конвоем в кандалах для устрашения тех, кто еще на свободе. Это надо же было 19-летнему Александру окончить пограничное училище и получить два лейтенантских кубаря в июне 1941-го, чтобы тут же попасть на передовую, отступать, угодить в немецкий плен, бежать оттуда и оказаться в контрразведке СМЕРШ, где его вдосталь помытарили. Повезло – отправили в штрафбат. Воевал, был ранен. Вернули офицерское звание, дали орден Красной Звезды. Потом были еще два ранения и два боевых ордена.

После войны в Литинституте он выбрал себе в наставники Павла Григорьевича Антокольского, и тут начали громить так называемый космополитизм. И Антокольскому указали на дверь.

Состояние было такое, что несколько лет Саше не давались русские стихи. Пытался писать по-польски, даже что-то печатал в Варшаве.

Окончив Литинститут, он был, к своему удивлению, оставлен на кафедре искусства перевода. Его главные переводческие работы – книга «Мудрость» Поля Верлена и «Трагические поэмы» поэта-гугенота Теодора Агриппы д’Обинье. Ну что же, даже в детстве, а особенно после общения со смершевцами Александр Ревич угадывал на своей двери меловой крест. Каждая ночь могла стать Варфоломеевской. Но он не сломался и, словно в блаженной лихорадке, стал, наконец, заниматься самым мучительным переводом – своей собственной души. И она воскресала, освобождаясь ото всего, что ей не давало быть собой. Он дважды одержал победу: в 1945-м вместе со всеми и через годы – совсем один.



* * *



Саша Ревич – Несгоревич

и совсем Непостаревич, –

простодушный, как дитя,

вынырнул неуследимо

ты из пламени и дыма,

как трава непобедимо

всеми стеблями хрустя,

среди стольких устрашений

безо всяких разрешений

независимо растя.



Разрешений нам не надо,

даже если канонада,

если танки прут по нам.

Распрямляемся мы после,

и чем более мы поздни,

тем нужней всем временам.



Запоздалого расцвета

не бывает для поэта.

К сроку – всё, что для людей.

Ну а тот, кто к сроку вырос

из всего того, что вынес,

чем седей – он молодей.



Бывший белый доброволец,

прячась около околиц,

твой отец плутал в тифу.

Бывший

пленный комсомолец,

ввысь шепча, как богомолец,

ты скитался на фу-фу.



Терт войной,

как страшной тёркой,

защищен лишь гимнастеркой,

ты, не сталинский орел,

одиноко, не в колонне,

в двадцать первый век

добрел.

Прятался в каменоломне,

но и в человеколомне

человечество обрел.



Несмотря

на жизнь с горчинкой,

у тебя в друзьях Галчинский

и Агриппа д’Обинье,

и, как жизнь бы ни подлела,

ты в России спас Бодлера

на твоей большой войне.



Я белейший твой завистник.

Где найду таких друзей?

Пусть мне цену не завысят

в жалкой сваре из-за выслуг.

Я хочу на склоне дней

независимо зависеть

лишь от совести своей.



Искромсала нас усталость.

В нас эпоха напласталась,

рассеченная страна.

Но не к месту запись в старость –

драгоценна запоздалость,

если вовремя она.



Евгений ЕВТУШЕНКО

Поединок

Тебя пригнали.
Меня не гнали.
Я дома был. Ты в чужом дому.
Мы с тобою встретились среди развалин,
и врагами были мы потому.
В наступленье ты был. Я был в обороне.
Я тебя не щадил. Тебя ли жалеть?
Разве мог я за Волгу уплыть на пароме?
Разве мог на твоём пути не залечь?
На горящем вокзале,
на разрытом перроне
кровь запеклась –
и об этом
речь.
Речь об этом велась.
Речь об этом ведётся,
как тогда, –
до победного, значит, конца.
Встретились мы – не два полководца,
не два дипломата –
два автомата.
Двадцатилетних два огольца.
Но о нашей встрече писалось в сводках,
затаили дыхание материки.
Ты вскинул оружье.
Так, значит, вот как!..
И, видно, щёлкнули разом курки.
Я остался в живых. Говорят: повезло мне.
Ты уткнулся, похолодев добела,
в опалённые камни каменоломни,
которая городом прежде была.
1959

* * *

Из-за реки чихвостят батареи,
как наяву.
От попаданий камни одурели,
а я живу.
А я живу и десять лет, и двадцать,
еще и тридцать
проживу.
Мне некуда деваться,
мне некуда укрыться –
ни в камни, ни в траву.
Живу.

Мой тротуар, мой двор, мои деревья –
всё под огнём.
Прямой наводкой кроют батареи,
дрожит мой дом.
Мой дом. Мой красный.
Высится над спуском
на правом берегу.
Пролом в стене. В квартире нашей пусто.
Проснуться не могу.
Ни спрятаться, ни в реку окунуться,
ни коченеть во рву.
Теперь-то я проснусь.
Тогда не мог проснуться:
всё было наяву.
Живу.
1960

История Фрагмент

Исчезли два тысячелетья,
чужая даль и наша близь.
Ты спросишь, что несёт нам третье, –
молчи и Господу молись.
29 января 2000 г.

Возвращение на Итаку

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Осип Мандельштам

Что нам до Гомера и названий
кораблей величиной с баркас!
Байки о данайском хитроване
читаны когда-то и не раз.

Нам хватает и своих историй,
героической и плутовской,
но иное – там, но море! море!
в тысячу оттенков цвет морской,

но упавшие в глубины знаки
зодиака, и волнистый след,
и надежда всё же до Итаки
дотянуть хоть на исходе лет.

Смутный путь, сомнительная эра,
и куда кривая занесла!
Что нам до Итаки, до Гомера!
Но горят мозоли от весла.
2 августа 2001 г.