Posted 11 марта 2010,, 21:00
Published 11 марта 2010,, 21:00
Modified 8 марта, 07:03
Updated 8 марта, 07:03
Режиссер Сергей Соловьев:
– Сергей Александрович, вы поражаете одновременно и своей медлительностью, и своей скоростью. То от вас десять лет «Анны Карениной» не дождешься, то за десять месяцев – раз! – и «Одноклассники» готовы…
– Я человек подневольный, как и все кинематографисты. Как складываются обстоятельства, так и снимаю. Я так долго работал над «Анной Карениной» не потому, что медленно снимаю, не потому, что мне нужно было время подумать, не потому, что ленился, а потому, что обстоятельства складывались трагически.
– То есть все объясняется внешними, а не внутренними причинами?
– Да. В основном финансовыми. А год назад обстоятельства повернулись так, что я понял: снимать нужно очень быстро и завершать очень быстро...
– Чтобы они не повернулись в обратную сторону?
– Вот именно (Смеется.) А то что-нибудь сломается, рухнет и не восстановится никогда. Так что я просто не упустил момент. Никакой гонки при этом не было, к спринтерским рекордам мы не стремились – работали в нормальном темпе, и только.
– Вы всегда испытывали интерес к жизни молодых людей – и в «Ста днях после детства», и в «Спасателе», и в «Наследнице по прямой», и в «АССЕ», и в «Нежном возрасте». Преподавали во ВГИКе и выпустили множество молодых режиссеров. Сейчас вас снова потянуло в детство. Почему?
– Я совершенно убежден в том, что самое важное и интересное в жизни человека совершается между 12 и 22 годами. Когда он вдруг понимает или не понимает, где оказался. И во второй раз рождается. В этом возрасте наиболее ясно и болезненно проверяются базовые понятия человеческого существования – добра и зла, таланта и бездарности, чести и бесчестия. Все дальнейшее я рассматриваю как длинный комментарий к этому сверхинтенсивному периоду, когда передо мной открывался мир во всей его полноте. И это время человеческой жизни меня действительно очень сильно интересует. Не с внешней педагогически-воспитательной точки зрения, а с точки зрения изнутри человека.
– Вы сказали, что основой сценария «Одноклассников» стали несколько листков, написанных вашей ученицей Соней Карпуниной, которую вы потом пригласили на главную роль в фильме, но никому так и не сказали, что было в этих набросках и что вас так зацепило…
– Там была история героини от выхода замуж за одноклассника до того момента, когда она от него уходит и сидит в Парке культуры. Мы с Соней дописали первую сцену с родителями и последнюю – с поездкой на Гоа. Вы помните «Спасателя»?
– Попытку самоутопления? Я так и подумал, что вы почувствовали сходство ситуаций…
– Признаюсь, почувствовал. Как если бы Таню Друбич вынули из того времени и перенесли в наше, в совсем другие обстоятельства. То же душевное состояние невозможности жить дальше без чего-то, чего она не может понять.
– Она не может, но вы-то, взрослый человек, можете...
– Могу, но не хочу. Наоборот, я хочу спрятать свое понимание и показать это как бы изнутри.
– Какова же ваша авторская роль во всей этой истории?
– Моя роль, скажу вам честно, исключительно братская. Или сестринская. Я ей сопереживаю, но абсолютно не желаю учить ни ее, ни зрителя.
– Но в распоряжении автора, помимо учебно-дидактических, имеются и другие средства прояснить – не для героини, а для нас – причины этой внутренней драмы. Вы же досочинили эпизод с родителями героев, подталкивающими их брак, и тем самым подтолкнули нас к мысли, что нужен не столько детям, сколько родителям…
– Я вам вот что скажу: я считаю чудовищной пошлостью так называемый конфликт отцов и детей.
– Это вы Тургеневу скажите…
– И скажу. У меня не было никаких конфликтов ни с ним, ни Пушкиным, ни с Пастернаком, ни с Окуджавой, ни со Шпаликовым. Наоборот, я думаю о том, какое счастье, что у меня такие родители! Конфликт отцов и детей возможен лишь тогда, когда отцы – болваны, а дети – сволочи.
– Если не считать случаев, когда у болванов-папаш рождаются нормальные дети, а у нормальных отцов – натуральные сволочи. Так что вам, можно сказать, повезло и с родителями, и с детьми…
– Я хочу, чтобы героям фильма тоже повезло. Но что мама и папа уготовили своей единственной дочке? Ну, выдали замуж за будущего олигарха. Будет ей 20, потом 30 лет, потом она будет владеть сталелитейными заводами, десять раз съездит в Таиланд, пятнадцать – на Гавайские острова, и что? Поэтому для меня очень важно было присутствие на экране Михаила Ефремова и Даниэля Ольбрыхского, которые не являются родителями, но дают героям фильма значительно больше – самим своим образом жизни свидетельствуют о том, что в ней есть и другие ценности.
– Разве с вашей стороны это не указующий перст, которого вы стремились избежать?
– Я бы сказал, что это по меньшей мере двуперстие... Таким ангелом-хранителем является для меня тот же безумный Гена Шпаликов. Я ему как-то написал: «Гена, немедленно прекрати пить». Он ответил: «Ты мне задаешь глупейший вопрос: «Пить или не пить?» Конечно, пить. И как можно больше. Потому что трезвым видеть всю эту х... невозможно. Я и тебе советую: обязательно пить, а не задавать мне дурацкие вопросы». В этом вся его сущность. Мне трудно сформулировать это словами, но я чувствую, что это так. И когда пьяный герой Ефремова показывает героине место, где якобы похоронен Виктор Цой, он на самом деле показывает ей, что есть возможность другой жизни...
– Когда Шпаликов вам это написал, он повторил шекспировское «все мерзостно, что вижу я вокруг». Как следствие, возникает вопрос: «Быть или не быть?» Шпаликов, как мы знаем, в конце концов, выбрал «не быть» – закончил жизнь самоубийством.
– Вы хотите спросить, почему я не последовал его примеру?
– Вы просто читаете мои мысли…
– Потому не последовал, что, по моему глубокому убеждению, не стоит учить по принципу «делай, как я». Я не всегда знаю, как надо мне, и уж тем более не могу знать, как надо им. Я предпочитаю доверять самой жизни. И за что я благодарен Соне, так это за то, что она погрузила меня не в размышления о жизни, а в саму жизнь. Из Сони невозможно вытащить мысли. Ее невозможно спросить: «Что ты думаешь о...?» – «Ничего не думаю, и думать не хочу!» И я не могу сказать, что это от глупости или скрытности натуры…
– Слушая вас, я прихожу к пессимистическому выводу, что умственного прогресса не существует. Герои Софокла, Расина и Шекспира только и делали, что выражали свои мысли и чувства. Герои наших современных фильмов, возьмите вы хоть «Эйфорию», хоть «Волчка», хоть «Как я провел этим летом», ничего не способны выразить словом. Похоже, что вербальная эпоха действительно закончилась…
– Видимо, таков естественный модуль существования хорошего человека в нашем мире. Но опять-таки я не учу кого-то не думать. Я лишь показываю людей, которые так живут.
– Может быть, секрет ваших педагогических успехов в том и состоит, что вы не учите?
– Во всяком случае, совершенно точно, что я хожу во ВГИК не для того, чтобы учить. Я скорее склонен сам у них поучиться. Я просто рассказываю им о своем опыте. Как снимаю, как озвучиваю, как монтирую. Но если они захотят монтировать иначе – ради Бога.
– А вам не жаль, что в 1987 году вы не стали ректором ВГИКа, хотя и взбунтовавшиеся против старого руководства студенты, и тогдашний председатель Союза кинематографистов Элем Климов хотели, чтобы вы возглавили институт?
– С тех пор столько воды утекло... Несколько лет назад мне предложили занять это место, но я отказался. Тогда это, может быть, было бы полезно, а теперь уже никому не нужно. Вы, кстати, знаете, кто меня в 1987 году не утвердил ректором? Самый либеральный российский политик всех времен Борис Николаевич Ельцин, бывший тогда первым секретарем Московского горкома КПСС, собственноручно начертал на ходатайстве, что человек, не являющийся членом Коммунистической партии, не может занимать столь ответственную должность.
– Когда мы с вами впервые встретились для интервью, а было это лет двадцать назад, вы мне сказали, что вас подвигло на «АССУ» – желание собирать такие же битком набитые залы, какие собирают Цой и БГ. Есть ли у вас такое желание сейчас?
– Смотря кем будут набиты эти залы. Тогдашняя публика и нынешняя – две большие разницы, как говорил Райкин. Мы ведь с тех пор сформировали особый тип зрителя, который ходит в кинотеатры. Вечерний поход в современный кинотеатр с девушкой, считая билеты, пиво и попкорн – это тысяча с гаком рублей, не всякий молодой человек может себе это позволить. То есть ходит довольно обеспеченная публика, которая воспринимает кинотеатр как светский клуб, где их развлекут спецэффектами в темном зале и покажут людей-кошек с синими лицами. Это совсем другой зритель, чем тот, что вставал с мест, когда Цой пел: «Перемен! Мы ждем перемен!» Конечно, как всякий нормальный режиссер, я хочу полные залы любых зрителей, но понимаю, что для этого нужно проделать такую же огромную работу, которую проделали наши прокатчики, чтобы получить таких зрителей, которых мы имеем. В «Художественном» недавно провели акцию под названием «Ночь «АССЫ». Без пятнадцати двенадцать запустили первую «АССУ», без пятнадцати пять – «АССУ-2». Я спросил у организаторов, когда мне лучше придти. Они говорят: «Лучше в промежутке». Ну, я пришел на конец первого фильма. Думал, будет человек двадцать – из того поколения, что впервые смотрело ее больше двадцати лет назад. Ничего подобного – зал почти полон, сидит в основном молодежь. В перерыве я выступил, рассказал, как смотрели фильм в те годы, когда большинства из них и в проекте-то не было, и как вставали. И уехал. Но что-то меня дернуло – дай, думаю, зайду погляжу, как им новая «АССА». И вошел перед тем, как Гребенщиков затянет: «Под небом голубым». Народу еще больше. Как только он начал – все поднялись и так, стоя, пели вместе с ним.