Он так и не увидел Гренады

Светлов был волшебной шкатулкой с рассказами о его жизни – смешными, а порой и страшноватыми. Вот один из этих рассказов, включенный в мой новый роман (себя я называю здесь по своей первой публикации в газете «Советский спорт»):

«В «Национале» Питомец «Сов. Спорта», млея от неизвестно за что подаренной ему судьбой близости, частенько сиживал за одним столом со спившимся, но всё еще очаровательным Юрием Олешей – похожим на слегка облезшего игрушечного льва, из которого вот-вот посыплются опилки, с автором романтической «Гренады» – печальным тощим остряком Михаилом Светловым, который шутил над собой так: «У всех телосложение, а у меня теловычитание». Светлов как-то рассказал своим студентам Литинститута, среди которых был тогда еще не исключенный оттуда Питомец «Сов. Спорта», историю, как его спасла репутация пьяницы. В конце тридцатых его вызвали в НКВД, где показали ему антисталинские стихи с его подписью в подпольной троцкистской листовке.

– Узнаёте?

– Узнаю... Заблуждение молодости... – пожал он плечами.

– Хорошо, что вы это вовремя поняли. Но вы же все-таки из наших – смолоду сами пришли в ЧК. Или это тоже было заблуждением?

– Ну что вы, это было от души.

– Ну вот и прелестно... Вот вы бы от души и помогли вашим товарищам по ЧК с информацией о троцкистских тенденциях у вас в Союзе писателей, ведь кто, как не вы, знает обстановку изнутри... Ладненько?

Светлов спасительно нашелся:

– Я... я... пью...

– Ну кто сейчас не пьет... Как говорится, не пьют только телеграфные столбы, потому что у них чашечки перевернуты... – снисходительно усмехнулся его собеседник.

– Да нет, я по-черному пью, совсем по-черному. Чертиков c рукавов стряхиваю. Впадаю в прострацию. Страдаю конвульсиями. Вы знаете, что такое недержание мочи? А у меня хуже: при всем моем патриотизме, когда пью, у меня недержание секретности. Я из-за этого из ЧК и ушел – не хотел подводить товарищей. А самое неприятное, что меня преследует такой буржуазный пережиток, как муки совести. Словом, полная проф­непригодность для такой работы.

Собеседник недоверчиво его остановил:

– Видите вон тот шкаф – он весь набит доносами на вас. Но там нет ни одной информации, что вы страдаете алкоголизмом.

– А какой враг самый опасный? Замаскированный, как учит нас товарищ Сталин. Я не враг, но я алкоголик, только замаскированный, – ответил Светлов.

Собеседник, уже смертельно уставший и от него, и от жизни вообще, не понимая толком, то ли он издевается над ним, то ли говорит правду, брезгливо показал на дверь.

Прямиком с Лубянки Светлов, до этого почти никогда не пивший, направился в первый попавшийся ресторан и напился там до бесчувствия, разбив пару тарелок и недопитую бутылку и добившись того, что его таки забрали в милицию и составили протокол. С той поры он прилежно начал себе создавать репутацию безнадежного пьяницы.

Те, кто спивался, были лучше тех, кто не пил совсем или пил только с нужными людьми. Я был воспитан именно такими пьяницами. Пьяницы тогда не считались политически опасными. Для многих пьянство было во спасение. Пьянство убивало плоть, но спасало душу. Пьянство было относительной свободой, невозможной в трезвом состоянии».

В январе 1953 года, после фальсифицированного тассовского сообщения о том, что кремлевские врачи (по преимуществу евреи) убивали и покушались на жизнь государственных и военных деятелей, Москва впала в растерянность и депрессию, антисемитские выходки случались то в одном месте, то в другом. И мы, светловские студенты, решили охранять нашего учителя, ни в коем случае не оставлять его одного. А ему, как назло, захотелось пойти в ресторан ЦДЛ, куда обычно хаживали и писатели-антисемиты. Мы тесным кругом сидели компанией человек в шесть, помню Володю Соколова, кажется, Тамару Жирмунскую и Леню Жуховицкого. Вдруг к нашему столу подходит Сергей Смирнов – поэт, иногда писавший довольно живые стихи, но сильно пивший, чуть горбатенький и с некоторой антисемитинкой, и ляпает с ехидцей:

– Вы чего-то сегодня плохо выглядите, Михал Аркадьич.

Нас всех потряс Светлов своей мягкой улыбочкой:

– Да нет, я просто еврей...

Смирнов растерялся и слинял от этакой мягкости, которая, уверен, нелегко далась Светлову. Но он же писал: «Улыбка недремлющим красноармейцем Стоит, охраняя поэму мою». И не только какую-то одну поэму, а всю его жизнь охраняя.

И Светлов взял салфетку и написал на ней авторучкой тут же при нас:

Поэт горбат.
Стихи его горбаты.
Кто виноват?
Евреи виноваты.

Кому-то из нас эта салфеточка досталась. Но не мне.

Прошло много лет, и много чего случилось. И плохого, но и хорошего. А потом опять плохого. Уж такая она, чересполосица русская.

Однажды Родам призналась Светлову, что она и итальянский ядерный ученый, Бруно Понтекорво, работавший в Дубне, решили пожениться, и добавила, что вряд ли ей разрешат после этого когда-нибудь съездить за рубеж в связи с засекреченностью ученого. Пока они со Светловым не развелись, Родам попросила его сделать ей прощальный подарок: свозить ее хоть одним глазком посмотреть на Францию и Испанию. А в Союзе писателей как раз были горящие путевки в Париж и его любимую Гренаду, где он, кстати, никогда не был. Светлов, любивший и их общего сына Сандро, и ее брата Чабуа, замечательного грузинского писателя, да и, наверное, ее по-своему тоже, тяжело вздохнул, но согласился и первый раз в жизни заполнил туристские анкеты. Его пригласили в так называемую «выездную комиссию» – закрыть их я пообещал в своей депутатской программе и горжусь, что этого удалось добиться.

Светлов передал мне тамошнюю беседу в лицах. Молодая девушка из тех, кого прозвали «душки из выездушки», выразив восторг, что она видит автора «Гренады», тем не менее, исходя из того, что поэт первый раз собирается в туристическую поездку, решила ему «помочь советами». Первое, что она предложила Светлову, аккуратненько пройдясь пальчиком по прожженинкам и перхоти на его пиджаке, – сшить новый, «выездной» костюм в каком-то спецпарт­ателье за символическую плату. Второе – она призналась, что ценит знаменитый светловский юмор, но попросила поэта быть политически осмотрительным, ибо все-таки его шутки могут использовать за границей во вред Родине. Третье – она заботливо подсказала взять с собой пару бутылок водки, но выпивать в номере, и только с женой, ибо есть реакционные силы, каковые всегда готовы скомпрометировать революционного писателя. Четвертое – предупредила, что следует избегать любых контактов с представителями антисоветской эмиграции.

– Всё? – спросил Светлов.

– Всё-всёшеньки... – умильно пропела она. – Вы уж извините, я позволила себе дать эти советы, только зная о вашей неопытности в поведении за рубежом.

Светлов сказал ей:

– Вот что, дорогая моя девочка. Вы напрасно думаете, что я так уж неопытен. В качестве майора советской армии я принимал участие в освобождения от фашизма четырех европейских держав, и не для того, чтобы выслушивать все эти ваши лекции о хорошем поведении за границей... Слишком большая цена для того, чтобы увидеть Гренаду.

И он спокойно разорвал уже заполненные анкеты, а потом попросил извинения у Родам. Но та волновалась напрасно. Вместе с новым мужем ее неоднократно выпускали в Италию.

В 1964 году мы потеряли Светлова – ему был всего 61 год. Получилось почти по его стихам: «Отряд не заметил потери бойца...» Но, может быть, мы сами виноваты в том, что «Яблочко»-песню так и не допели до конца?

А «Интернационал» разве допели? Но в такой многонациональной стране, как наша, разве можно такую песню позабыть?

Приходило ли в голову Светлову, автору самого, может быть, знаменитого романтического стихотворения, что оно противоречило самой советской реальности? Многие ли задумывались, не странно ли это звучит:

Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать!

А почему же было позабыто обещание одного из главных лозунгов русской революции в собственной стране: «Земля – крестьянам», как, впрочем, и «Фабрики и заводы – рабочим»? А может, и это обещание тоже не должно быть недопетым?

Я дал себе обещание, что привезу-таки хоть горсть гренадской земли на могилу Светлова – он это заслужил, как никто.

Но у Советского Союза не было тогда дипломатических отношений с Испанией. Несколько раз я запрашивал испанские визы в других странах, однако никто не отвечал на мои запросы. И тут Советский комитет защиты мира устроил в ЦДЛ прием в честь приезжавшего президента «Чейз-банка» Дэвида Рокфеллера. Как знаменитый фотограф Эдвард Стайхен, в 1959 году приехавший на американскую выставку в Сокольниках, где была его экспозиция, Рокфеллер пожаловался, что в Москве его никто не приглашает к себе домой. Присутствовавшие москвичи слушали да помалкивали, растерянно улыбаясь. А я взял и пригласил его с дочерью к себе домой, предупредив, правда, что жена у меня в отъезде и что мы по пути должны заехать в магазин. У Рокфеллера была, по-моему, представительская «Чайка», но я сказал, что ни ее, ни охраны не надо, и посадил гостей, к ужасу КГБ и мидовцев, в свой потрепанный «Москвич».

Сначала мы заехали в гастроном на площади Восстания, где папу Рокфеллера я отправил за сыром и колбасой в один отдел, дочку послал в отдел фруктов, а сам пошел в винный отдел, где, к счастью, было новосветское шампанское брют и тогда еще самое настоящее, честное «Киндзмараули». Рокфеллеры удивились, что всё это надо оплачивать в разных кассах и получать в разных отделах, но осмелели, получив от меня советские деньги с портретами Ленина на покупки, и в целом как-то разобрались в обстановке. Увидев беспорядок и пыль в моей тогда временно холостяцкой квартире в Амбулаторном переулке, дочка Дэвида молниеносно навела порядок при помощи щетки с накрученной на нее мокрой тряпкой, сняв туфли на высоких каблуках и оставшись босиком, словно свойская девчонка.

Мы прелестно провели часа три, разговаривая о литературе, музыке, политике. У нас оказалось много общих знакомых среди американцев – и Стайроны, и Артур Миллер, и Леонард Бернстайн, и джазист Пол Винтер. Я с удивлением узнал, что Дэвид был на моем концерте в Нью-Йорке. Он мне рассказал, что отец платил только за его студенческую квартиру и университет, а вот зарабатывал Дэвид сам, не чураясь и официантской работы. Вдруг его дочь, смеясь, подозвала нас к окну – и мы увидели, что, несмотря на мой запрет, нас сторожили у подъезда не менее полудюжины черных машин с посольскими и советскими номерами и еще какие-то наблюдающие тени маячили во дворе. Мы расхохотались, а Дэвид сказал, чтобы я не беспокоился, что они вернутся все-таки с этим эскортом, потому что я выпил. Прощаясь, мы дружески обнялись. Дав мне свою визитную карточку, он спросил:

– Слушай, за мной теперь должок. Ты же пригласил меня к себе домой, когда я довольно настойчиво намекнул. Теперь мой черед. Могу я тебе чем-то помочь?

И тут мне пришло в голову:

– Дэвид, у меня был поэт-учитель, русский знаменитый романтик. Он написал великое стихотворение о Гренаде, но умер, так и не побывав там. Я хочу одного – привезти на его могилу хоть горсть гренадской земли. Но в испанских посольствах мне не отвечают на запросы об испанской визе.

Дэвид среагировал молниеносно, а я это люблю в людях:

– У меня есть близкий друг – министр культуры Египта, доктор Сарват Окаш, кстати, переводчик твоего «Бабьего Яра». У него надежные связи с Испанией. Если тебе придет приглашение от него, не отказывайся. Я его предупрежу об испанской визе...

Через две недели мне пришло приглашение от доктора Окаша выступить с чтением стихов в Каирском оперном театре. Про испанскую визу там не было ни слова. Но напоминать об этом я не стал. Все-таки именно он впервые перевел на арабский «Бабий Яр», что было для него крупным гражданским поступком в той политической ситуации. И он устроил мой поэтический вечер в оперном театре Каира. Меня приятно поразило, что, когда актер читал по-арабски «Ярмарку в Симбирске», египетская аудитория точно так же, как и наша русская, среагировала смехом и аплодисментами на стихи с шовинистическим обвинением евреев во всех неприятностях на свете:

И лабазник – стороною,
мимо,
а из бороды:
«Вот лежит...
А кто виною?
Всё студенты да жиды...»

Ну что же, настоящая интеллигенция, в том числе и арабская, всегда интеллигенция, и ей не свойствен шовинизм.

Доктор Окаш мне сразу понравился. Это был широко образованный человек, никак не замкнутый в узком национализме. Мы по­дружились. Он сам напомнил мне то, о чем я надеялся от него услышать:

– У вас какая-то проблема с Испанией? – спросил он меня, но только после концерта в Каирской опере. – Меня попросил помочь вам ваш друг Дэвид Рокфеллер. Он и его дочь были тронуты тем, как вы их гостеприимно приняли в Москве. Она, правда, лихо управилась, пройдясь мокрой тряпкой по всей вашей квартире?

– Правда... – подтвердил я. – Но помогите мне достать визу в Испанию. Я хочу привезти землю Гренады, хоть горсточку, на могилу моего поэтического учителя. Он написал великое стихотворение о Гренаде еще в 1926 году, но не смог там побывать. Кроме того, я очень люблю Лорку.

– Я тоже, и переводил его, – подхватил доктор Окаш. – У меня хорошие отношения с послом Испании. Он аристократ и в некоторой опале у Франко. Но у посла есть право давать визы в экстренных случаях, не запрашивая Мадрид. А завтра у нас в правительстве переговоры с ним о поставке египетских апельсинов в Испанию. И я пообещал ему, что мы поддержим режим наибольшего благоприятствования.

На следующий день вечером мы пили с доктором Окашом сангрию в резиденции испанского посла. Посол меня предупредил:

– Я уже отправил телеграмму, что в Мадрид вы вылетаете завтра. Выписал вам визу на месяц. Вас будут встречать. Может быть, не лучшие люди Испании. Будьте на всякий случай осторожны. Не встревайте в политику.

Я не был осторожен. Но выжил. Ровно через месяц, вернувшись в Москву, я первым делом позвонил двум ближайшим друзьям покойного Светлова – Ярославу Смелякову и актеру Театра Ермоловой Семену Ханаановичу Гушанскому. На следующее утро мы были с лопатами на Новодевичьем кладбище у могилы Михаила Аркадьевича. Я развернул большой шейный платок, подаренный мне знаменитым матадором Луисом Мигелем Домингином, в котором лежала рыжая гренадская земля, и мы соединили рыжую землю Гренады с вполне совместимым русским влажным суглинком. Ярослав Смеляков рассказал об этом в стихах:

Всё совершается, как надо,
хоть и не сразу, не сполна.
Но горсть земли из-под Гренады
была в Москву привезена.

Ее везли не без опаски
через границы вдалеке,
как будто в старой русской сказке,
в полукрестьянском узелке.

Ей красоты недоставало,
оттенков сизо-золотых, –
она из пыли состояла
и мелких камешков нагих. <...>

И мы ее, чтоб легче было
тебе лежать от всех вдали,
на тихий холм твоей могилы,
как надлежало, принесли.

Ведь есть естественность прямая
в том, что сегодня над тобой
земля Испании сухая
смешалась с русскою землей.

А может быть, и все народы в мире все-таки совместимы тоже?

Евгений ЕВТУШЕНКО