Французский славист Рене Герра

– Господин Герра, вы – один из самых известных западных специалистов, изучающих нашу литературу и искусство…

– Мою судьбу определила встреча на моей родине, на Лазурном берегу, с русскими людьми «первой волны» эмиграции, которые привили мне любовь к своей культуре и языку. Но действительно, потом, когда в 1966 году я в составе делегации студентов Сорбонны впервые попал в Советский Союз, я увидел, что полюбил великую культуру страны, которой уже не существовало. Для меня это была трагедия. Моими русскими собеседниками во Франции были люди из эпохи Серебряного века, современники Чехова, а это особое мышление, особое воспитание, и они были «лишние» для этой новой России, были изгоями. При этом – я свидетель – они продолжали с достоинством жить и служить русской культуре. Поэтому я испытывал к ним не только интерес как к блестящим писателям, художникам, но и уважение. Я бы даже сказал, восхищение и преклонение. А советский строй, как вы знаете, создал другой тип людей – «гомо советикус». Это факт, поэтому, я думаю, никого не обижу своими словами. Но поскольку с 1992 года после двадцатилетнего запрета я регулярно приезжаю в Россию, то узнал страну и в новом ее качестве. Я не говорю «вашу страну», потому что она отчасти и моя, так как я уже больше полувека служу русской культуре.

– Вы довольно долго не имели права приезжать в СССР…

– Меня выслали из СССР и дали «волчий билет» в марте 1969 года, на 15 лет. За связь с Борисом Зайцевым. Но я в свои приезды в СССР со многими все-таки подпольно встречался: с Чуковским, с Трифоновым, с Шаламовым... Обо всем этом я написал в книге «Когда мы в Россию вернемся…». Да, во Франции я общался и с бывшими белыми офицерами, при мне они вспоминали о былых боях. Но я не испытывал ностальгии по царской России, просто жизнь сталкивала меня с разными русскими судьбами. И я вижу в этом смысл и закономерность. Сегодня я неравнодушен ко всему русскому, и не только потому, что люблю Россию, но и потому, что я причастен к судьбе России. Я преподавал, читал лекции по русской литературе, писал статьи и книги. Горжусь, что у меня больше 10 книг вышло в России и около 300 научных работ и статей. Я и в СССР встречал замечательных писателей, и сейчас встречаю. И дружу, например, с Евгением Поповым, Евгением Рейном, Юрием Мамлеевым, Валерием Поповым…

А что касается поездок – я за свободу передвижения. Из России на Запад. Я сам езжу туда и сюда. Я – за культурное содружество. Я – за встречи и за общение. Дай бог, чтобы это продолжалось. Меня радует, что русских много в Ницце или в Каннах, сидят люди в ресторанах, звучит русская речь – замечательно... А то, что французы неравнодушны к русской культуре, я могу доказать. Два года назад я был приглашен на книжную ярмарку в Москве, и мои книги имели большой успех. В Париже каждый год в апреле тоже проходит книжный салон, и всегда на нем много русских книг, встречи с русскими писателями, презентации, и это хорошо.

– И в XX веке русских писателей, поэтов, художников во Франции было много.

– Очень много. Я застал последних. И был поражен. Возьмите, например, Бунина. Он умер в 1953 году и писал до последних дней. К сожалению, не закончил свою замечательную книгу о Чехове. Возьмите поэта и критика Сергея Маковского, представителя Серебряного века, который умер в 1962-м и тоже до самого конца писал и читал лекции. Все они – и Алексей Ремизов, и Борис Зайцев, и Георгий Адамович, и Ирина Одоевцева… я мог бы долго перечислять… прошли в свое время через непростой выбор: уехать из России или остаться. Они уехали. Думали, на время, оказалось – навсегда. Но выбор был правильный. Тем самым они смогли продолжать творить, служить русской, французской и мировой культуре. Мой тезис: Серебряный век русской культуры не кончился со смертью Блока или расстрела Гумилева. По моему мнению, он продолжался еще четыре десятилетия. Значит, длился более полувека! В этом уникальность того, что оставили писатели и художники первой волны русской эмиграции.

Вот сейчас я готовлю новую книгу. В ней уже тысяча страниц, а иллюстраций – факсимиле, автографов, писем, фотографий, – возможно, будет больше тысячи. Я до сих пор поражаюсь и восхищаюсь, сколько эти люди, будучи не в самых хороших условиях – и психологических, и материальных, сколько они смогли здесь создать. Какая сила! Они надеялись, что рано или поздно их будут печатать, их будут читать. А художники – что будут выставляться их работы. И не только на Западе, но и в России. И дальнейшее показало, что они были правы. Но тогда, и даже 30 лет назад, это могло показаться бредом. Потому что они, повторюсь, были изгоями, отщепенцами. И моя задача: писать и говорить об этих людях, печатать их произведения, выставлять их картины.

– Ваша знаменитая коллекция пополняется?

– Почти каждый день я делаю находки. Вот я говорил вам о книге, которая почти готова и над которой работаю скоро 20 лет. Впрочем, это без конца. Я решил, что она будет, как словарь, но больше, чем словарь-каталог – «Русские художники-эмигранты и книга». Я имею в виду тех, которые оформляли или иллюстрировали книги, причем не только русские, но и французские, немецкие, английские, испанские, итальянские…. Сначала я мечтал, что в книге будет 100 имен, потом – 200, теперь у меня уже 230 художников. И это не только те, что творили во Франции. И не только всем известные имена, такие как Билибин, Бенуа, Анненков, Гончарова, но и такие как, например, Сергей Шаршун, Федор Рожанковский, Юрий Черкесов, Анна Старицкая… И это тоже служение русской культуре. Скажем, Бенуа часто делал бесплатно обложки для книг русских писателей. Например, для тех, что были изданы в связи с пушкинским юбилеем. Это огромная тема. У меня уже более двух тысяч книг с иллюстрациями или обложками русских эмигрантских художников. И все время это собрание пополняется.

– Когда ваша книга увидит свет?

– Трудно остановиться, но – нельзя объять необъятное. Я решил, что издам ее в наступившем году.

– В Москве вы частый гость. А в российской провинции бываете?

– Я очень люблю российскую глубинку, и меня туда часто приглашают на разные культурные мероприятия. Был в Тамбове, в Белгороде, в Ельце, в Воронеже, в Курске, в Екатеринбурге, в Вологде несколько раз, в Каргополе, в Тотьме... Везде выступал, меня встречали губернаторы и вице-губернаторы. И я со всеми без напряга находил общий язык. Не так давно, например, был в Перми, на берегу Камы. Принимал участие в Дягилевском фестивале. Мне на выступление дали час, я говорил полтора. Резал правду матку о том, что у великой страны России – великая культура. И что были разные эмиграции – польская, еврейская, французская… Но только русская оказалась уникальной. Не по количеству, а по качеству, понимаете? Был русский Белград, русская Прага, русская Рига, русский Берлин. Но все – недолго. Потом – Париж. И русский Париж длился полвека!

– Кстати, почему именно во Франции осело столько талантливых русских людей?

– Много причин. Во-первых, Франция была многим знакома, они бывали здесь еще до революции. Во-вторых, наши культуры близки. И мой тезис: если бы благороднейший император Александр I смог договориться с Наполеоном (который, как вы помните, был автором Кодекса, законодательного акта, в котором прописаны основные гражданские права), не было бы потом коммунизма, коллективизации, раскулачивания, не было бы фашизма и Второй мировой войны. Сейчас бы в России было 600 миллионов жителей, страна бы процветала, земля была бы обработана. Не как сейчас. И во Франции жило бы 100 миллионов. И по-хорошему, были бы мы хозяевами Европы. Но судьба по-другому распорядилась… Я не хвастаюсь, потому что француз, но легко доказать, что очень многие русские слова – французского происхождения. Даже такие, казалось бы, простонародные, как «шантрапа», «шаромыжник», «шарлатан»... Например, пьесы Фонвизина «Недоросль» и «Бригадир» – кальки с французских пьес. Гоголь несколько страниц своей поэмы о России «Мертвые души» написал в Ницце, где я сейчас живу. И Тютчев увековечил Ниццу в своих стихах, а после него и другие русские поэты. Все не просто так! Между русскими и французами много общего. Даже в советское время, когда наши студенты ездили в СССР, им, французам, как ни странно, там было интересно и даже комфортно, понимаете? И когда русские приезжают на Запад, им больше нравится Париж или Ницца, чем, скажем, Рим или Лондон, хотя это прекрасные города. Понимаете, что-то русских притягивает к Франции, а французов – к России. Вот почему русские изгнанники выбрали Францию. И, безусловно, сделали правильный выбор.

– Однако и во Франции им жилось несладко, вы сами об этом говорите.

– Да, положение русских иммигрантов было не очень уютным. Скажем, в 1930 году Иван Билибин отказался во Франции менять фамилию, а мой покойный друг Юрий Анненков – согласился. Как-то надо было жить! Ему говорили: мы готовы дать вам работу, но с условием, что ваше имя будет звучать на французский манер. Не долго, но года 2–3 он подписывался: Жорж Анет. У меня даже есть его работы с такой подписью. Это тема сложная… А у тех, кто остался в Советском Союзе, были, как известно, свои проблемы. Скажем, Евгений Замятин, автор уникальной книги «Мы», смог уехать. А Булгакову эмигрировать не разрешили, хотя Сталин ценил его произведения. При этом 90 процентов представителей творческого объединения «Мир искусства» – великих художников, принимавших активное участие в прорыве на Запад, в Дягилевских сезонах, уехало. Это и Бенуа, и Добужинский, и Сомов, и Чехонин, и Григорьев, и Яковлев… А те, которые остались, в лучшем случае прозябали. Так что эмиграция была оправдана.

– К тому же ведь наступили времена, когда творчество многих русских стало востребовано на Западе?

– Вы правы. Александр Николаевич Бенуа умер в 1960 году, ему было 90 лет, а заказов – на 20 лет вперед! Я сам помню, как к Ростиславу Мстиславовичу Добужинскому приходили люди и просили выполнить заказ за любые деньги. Но он уже не мог, потому что ему было за 80. Понимаете? Также мой друг Александр Борисович Серебряков был завален заказами до конца жизни. Я всегда повторяю: если у человека есть талант, он не пропадает. Какие бы ни были обстоятельства.

– Однако удивительно, что вы не ограничились изучением языка, а пошли намного дальше. Может, был какой-то толчок?

– Когда человек изучает язык в гимназии, или в лицее, или в Сорбонне, он может только этим и ограничиться. А у меня было домашнее обучение, к тому же с носителем языка. И вторая учительница была русская. Я к ней пришел, потому что преподаватель русского языка в лицее, где я учился, знал его, как я китайский. Моя вторая учительница оказалась замечательной дамой, писательницей и поэтессой. Ее звали Екатерина Леонидовна Таубер. У нее не было детей, возможно, еще и поэтому она приняла меня с таким участием. Так я встретился с великой русской литературой. По материнской линии Екатерина Леонидовна была в дальнем родстве с Гоголем. Ее ценили Бунин, Зайцев, Ходасевич, Адамович, Вейдле… И она меня примерно год учила. Повторюсь: это судьба. В моей жизни было много важных встреч с русскими людьми: с Юрием Анненковым, Георгием Адамовичем, Ириной Одоевцевой, Ростиславом Добужинским… Но человек, который больше всего повлиял на мою «русскую судьбу», – это Борис Константинович Зайцев, последний классик русской литературы. Мне посчастливилось в течение пяти лет быть его литературным секретарем.