Posted 11 февраля 2010,, 21:00
Published 11 февраля 2010,, 21:00
Modified 8 марта, 06:58
Updated 8 марта, 06:58
Владимир Войнович:
– Владимир Николаевич, как показывает исторический опыт, всплеск интереса к мемуарной литературе, как правило, совпадает с концом исторической эпохи. После революции 1917 года за мемуары сели люди самых разных возрастов... Как вам кажется, что стало толчком для вашего мемуарного романа?
– Не думаю, чтобы к написанию «Автопортрета…» меня подтолкнуло именно ощущение конца эпохи и слома времен (хотя эпоха заканчивается и воздух времени изменился весьма ощутимо). Скорее в основе – желание подвести итоги прожитой жизни, желание естественное в моем возрасте. Сейчас ясно вижу, что моя жизнь делится на две неравные половины. До двадцати лет – это жизнь типичного советского человека из самой простой семьи. Предвоенное детство. Арест отца. Война. Мне очень мало довелось учиться и много физически работать. Ремесленное училище. Завод. Стройка. Армия. Биография малотипичная для писателя. Среди литературных коллег моего возраста такой предписательской биографии, такого начала почти ни у кого нет. Разве что у Владимира Максимова, который учился в школе еще меньше меня. Все остальные так или иначе заканчивали школы, институты... А потом, когда я стал литератором, – началась моя вторая жизнь. И она тоже была, в общем, типичная для определенного круга советских писателей. Конфликт с режимом. Подписи под протестами. Диссидентство. Вынужденная эмиграция. Так что именно в силу своей типичности моя биография действительно все время оказывалась связанной с какими-то историческими процессами, происходившими в нашей стране. Есть люди, которые живут как бы в стороне от событий времени, их не касаются бури эпохи. А меня эти события все время затрагивали, и затрагивали сильно. Все, что было в стране во время моей жизни, – война, послевоенная разруха, диссидентство, эмиграция – все меня коснулось и со мной произошло...
– Русский писатель, как правило, был в оппозиции правящему режиму, но на долю вашего поколения выпал, пожалуй, один из самых кровавых режимов и тяжелых исторических периодов в истории нашей страны...
– Политический режим может соответствовать народному духу, может не соответствовать. Советская власть, по-моему, была противоестественным явлением для нашей страны, для народов, населяющих огромную территорию, называемую Советский Союз. Было совершено слишком много насильственных действий, к которым народ не был готов и которые он не заслужил. А потом в начале 1990-х годов произошла попытка перейти от тоталитарного режима к демократическому… Наша перестройка мне во многом напоминает революцию 1917 года. Тогда хотели перейти сразу от монархии к коммунизму. А сейчас решили сразу шагнуть в капитализм, от тоталитаризма – к демократическим свободам. И выяснилось, что общество к этому решительно не готово. Оказалось, что ценности, выработанные европейским обществом, – свобода слова, свобода личности, – находятся на периферии наших общественных и уж тем более народных интересов. И если советскую власть наш народ, на мой взгляд, никак не заслужил, то теперешняя власть абсолютно соответствует сегодняшнему обществу.
– Сейчас много говорят о разрушении национального генофонда. Порядочного дворника трудно найти, что говорить о политиках... С высоты вашего жизненного опыта как кажется вам: действительно нация вырождается?
– Я очень не люблю этих разговоров о разрушении генофонда, о вырождении хотя бы потому, что мы плохо знаем свою страну. Мы в лучшем случае знаем население Москвы, а столичное население всегда было неважным в нравственном отношении (тут я совпадаю с Булгаковым в его претензиях к москвичам, раз и навсегда испорченным «квартирным вопросом»). Россия всегда держалась и держится провинцией. Я много ездил по стране, и самые удивительные люди мне встречались в самых глухих местах. Скажем, официантка в ресторане маленького провинциального города. Когда я, расплачиваясь за ужин, оставил ей чаевые, она мне тут же вернула все до копейки. И была как-то удивлена и обижена: «Я на чай не беру!» Я пошутил: «Дайте жалобную книгу!» Тогда ко мне подошла директор ресторана, которая что-то отмечала за соседним столиком. Мы поговорили. В результате меня пригласили за стол, а под утро вся компания поехала на вокзал меня провожать...
– Красиво…
– Или как-то в поездке у меня сломалась машина. Я понял, что это просто конец, без нее я как без рук. Начал голосовать на дороге. К счастью, в остановившейся машине водитель оказался механиком. Он спешил на работу, но обещал к вечеру подъехать и заняться ремонтом. Приехал, возился с моей машиной два часа, все сделал. Я спросил: «Сколько я должен?» «Ну, что вы, – сказал этот мужик, – какие деньги! Я получил такое удовольствие от общения с интеллигентным человеком!» Я не думаю, что люди стали хуже. Хотя бы если вспомнить все эти собрания при советской власти... Все эти обсуждения «морального облика» того или иного члена коллектива. Эти выступления-доносы, эти подписи под приветствиями расстрелов или арестов... Да, сейчас в нашем обществе непомерно большую роль играют деньги. Но я не знаю, что хуже: когда обществом правят деньги или когда им правит страх и идеология.
– Жизнь стремительно меняется и меняется место писателя в ней. Литература, искусство сейчас как бы отошли на периферию общественных интересов... Невозможно представить, чтобы собралась толпа на поэтический вечер. Или чтобы просмотр какого-нибудь спектакля был делом жизненной важности... Вас не задевает эта смена общественных интересов?
– При тоталитаризме гораздо больше читают. Но я согласен, чтобы читали меньше, а свободы в обществе было больше. В Советском Союзе был гениальный читатель, гениальный зритель, откликающийся не только на слово, но и на умолчание, расшифровывающий любые намеки... Скажем, в «Гамлете» звучали слова: «Неладно что-то в датском королевстве», – и зал бешено аплодировал. Сейчас никто даже не пошевелится. Кому интересно, что там, в Дании, происходит?
– А вы сами часто бываете в театре? Интересуетесь ли современной литературой, новыми писательскими именами?
– В театре бываю редко. Во-первых, возраст. Во-вторых, я довольно далеко живу. За литературными новинками стараюсь следить, хотя читать их не всегда получается. Скажем, я так и не смог прочесть ни одного тома «Гарри Поттера». Честно пытался, но так и не получилось. Поэтому не могу понять бешеного энтузиазма публики. Эта книга настолько не соприкасается ни с какой реальностью жизненного опыта...
– Это все-таки весьма специфический жанр «фэнтези» и специфическая подростковая аудитория... А вы хорошо представляете своего читателя? Как изменилась ваша аудитория за последние годы?
– У меня есть сайт в Интернете, где я напрямую общаюсь со своими читателями, и мне кажется, я довольно хорошо представляю свою аудиторию (пусть она и не слишком многочисленна) и не потерял контакта со своим читателем.
– Оглядываясь назад, человек как бы еще раз переосмысливает свое прошлое. Не изменились ли сейчас ваши оценки тех или иных людей, событий?
– Наверное, я стал снисходительнее. Я не изменил оценок. Но, смотря на персонажей своей жизни как на своих литературных героев, я лучше понимаю внутреннюю логику их поступков. В мемуарной книге ты связан обязательством писать правду, иначе книга не имеет смысла. Среди персонажей моей книги много еще живых людей. И я знаю, что непременно кто-нибудь обидится. Хотя я никого не обижал намеренно, не мстил, не сводил счетов. Я ни на кого не возводил напраслины, это могу твердо вам обещать. Но ведь можно обидеть и правдой (правдой даже сильнее, чем ложью). И потом никогда не знаешь, на что может человек обидеться. Как-то писатель Х обиделся потому, что у меня было написано, что он носил очки в золотой оправе. Мне так запомнилось, что очки были именно золотыми. А потом мне рассказали, что он возмущался: как я мог так о нем написать! У него очки в роговой оправе (и он даже предъявлял их в качестве доказательства!).
– Получается, писать «Жизнь писателя Войновича» чуть ли не труднее, чем «Необычайные приключения солдата Чонкина»... Но, наверное, и интереснее...
– Конечно, труднее. Не уверен насчет «интереснее».
– Обычно в России люди любят помечтать, кем бы они стали, если бы жизнь сложилась по-другому... Кем бы хотели быть вы?
– Вы знаете, мне не хотелось бы другой жизни. Положим, я мог бы продолжать писать песни и, наверное, стал еще более популярным поэтом-песенником… Но я не жалею, что «ушел в прозу». Поэта ведет ритм, ведут рифмы, проза куда требовательнее… Оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что, в сущности, я всегда жил так, как хотел. Я совершал поступки, которые делать было не принято, но они как-то сходили мне с рук и даже оказывались определяющими в судьбе. А рядом за это жестоко били других. Я помню, когда был призван на военные сборы, то ухитрялся не подчиняться дисциплине, был резок со старшими по званию. Я ощущал себя писателем, а не солдатом, не винтиком. И соответственно себя и вел. Там был такой подполковник Шапа, который мне делал выговоры за «недопустимое поведение», а я ему объяснял про достоинство писателя, про то, что я им не бессловесная военная единица: «направо!», «равняйсь!». Этот Шапа тоже писал рассказы и даже печатался, и, видимо, что-то в моих словах его задело. И на этом он и погорел. Я уже демобилизовался, уехал. А Шапа как-то вечером, выходя из ресторана, и, соответственно, сильно под градусом, столкнулся в дверях с другим военным. Они застряли в дверях на манер Манилова с Чичиковым, только не потому, что пытались пропустить друг друга вперед, а каждый из них хотел пройти первым. Ну, и стали выяснять статус друг друга. «Я – Шапа, писатель!» – «А я командующий округом генерал Петров!». Через несколько дней Шапу разжаловали. Его поведение показалось недопустимым. А мне все сходило с рук. То ли я интуитивно чувствовал, когда можно, а когда нельзя... То ли судьба хранила.
– Похоже, вы всегда были храбрым не только писателем, но и человеком...
– Не столько храбрым, сколько сумасбродным.