Режиссер Лев Додин

– Про ваш театр часто пишут, что это элитарное искусство, плохо понимаемое простым зрителем. И правда, иногда должно пройти время, чтобы почти провалившиеся на премьере «Бесы» были признаны спектаклем-легендой. А «Братья и сестры» – одним из лучших спектаклей ХХ века. Возможно, то же произойдет с «Жизнью и судьбой». Как вам кажется, почему большое произведение искусства редко принимается сразу?

– На одних из первых наших гастролей с «Братьями и сестрами» в русской провинции (тогда мы еще играли и «Дом») во время эпизода, где герой называет героиню «сукой», в зале достаточно демонстративно поднимается семья: отец, мать и сын-подросток и выходит из зрительного зала. Я тогда был еще молодой режиссер. Мне, конечно, интересно, как и что воспринимают зрители. Я тоже выскользнул в боковую дверь и пошел за ними по фойе. Мужчина громко возмущался. Передавать его речь дословно я не могу, так что буду использовать «трам-тарарам»: «Что это они, трам-тарарам, себе позволяют! «Сука», трам вашу, произносить со сцены. Так их и так! А у меня, трам-тарарам, ребенок в зале! Чему он, так их и так, научится!» Мне кажется, больше всего в восприятии искусства мешает убежденность, что ты в зале точно знаешь, как надо. И любое отступление от этого «как надо» тебе кажется преступлением, глупостью и так далее.

– Вашего «Короля Лира» тоже довольно сильно упрекали за грубость перевода….

– Мы репетировали этот спектакль несколько лет. И довольно хорошо изучили все имеющиеся переводы. Мы начинали с перевода Пастернака, замечательного перевода, можно сказать, классического. Но потом в определенный момент он оказался слишком литературным, слишком красивым. И мы почувствовали, что забуксовали, что не сходятся концы с концами, что мы не можем прорваться к смыслу. И тогда мы обратились к оригиналу. А язык шекспировского «Короля Лира», язык, на котором говорят в этой пьесе, гораздо жестче, чем мы привыкли читать и слышать в русских переводах. Тогда я попросил сделать подстрочник, попросил сделать его максимально нехудожественным, косноязычным, местами звучащим просто не по-русски, но максимально приближенным к Шекспиру. Мы начали его изучать, и обнаружилось множество нюансов и связей, отсутствующих в переводе Пастернака. И тогда мы начали репетировать по подстрочнику, который потом Дина Додина превратила в литературный текст.

– Ваши репетиции уже стали легендами. Репетиционный процесс идет по два года, три года, пять лет…

– Если театр живой, а мы пытаемся заниматься живым процессом, то надо максимально много передумать, иначе ты никуда не продвинешься. Что придумал с самого начала, то и сделал. А зачем тогда театр? Театр – это, прежде всего, процесс познания и у артистов, и у режиссера, и у зрителей. Бывает, некоторые артисты даже гордятся режиссером, который придерживается жесткой схемы при постановке: ах, молодец – знает, как ставить! Мне это неинтересно. Мне нужен актер-соавтор, а не исполнитель. Король Лир – это мой король, но и король Петра Семака, и всех, участвующих в процессе. Чем мучительнее творческий путь, тем он радостнее. А то все забыли понятие «муки творчества». И говорят только о творческих радостях.

– Про вас часто пишут, что вы строите мрачный, трагический театр, что вы пессимист. А дескать, нашему зрителю необходимо оптимистическое искусство. Вы с этим согласны?

– Я не понимаю, почему считается, что зрителя непременно надо веселить. По телевизору нам все время крутят развлекательные программы. И мне всегда казалось, что люди, которые ставят эти шоу, – самые безнадежные пессимисты. Они не уважают ни себя, ни профессию, ни тех, для кого работают. Им кажется, что они живут в стране дураков, что они работают для дураков. Они делают программы, которые сами никогда не стали бы смотреть, выпускают спектакли, на которые сами никогда бы не пошли.
Современный масс-культ поддерживает идею советской культуры для масс: смейтесь, подпевайте, пританцовывайте, пока умирают другие. Но искусство и, в частности, театральное искусство говорит о самых разных, в том числе и болезненных проявлениях человеческой природы. Касается самых главных и самых последних вопросов: смерти, любви, ненависти. Почему в человеке живет извечное стремление к самоуничтожению – через уничтожение других? В этом бесстрашии и проявляется оптимизм, потому что тратятся огромные силы на то, чтобы разобраться в себе и мире. Проявляется уважение к человеку как думающему существу.
К сожалению, искусство не так быстро исправляет жизнь, как бы нам этого хотелось. Но без него все было бы гораздо страшнее. Ужас жизни еще и в том, что мы слишком быстро все забываем: и плохое, и хорошее. Это еще одно из главных свойств искусства – вызывать потрясение. Для меня это некий водораздел – что может называться искусством и что – нет. Сейчас, в суматохе так называемого прогресса, человек не успевает остановиться, подумать, осмыслить происходящее, почувствовать сострадание. А ведь только сострадая другому, мы начинаем сострадать себе. Мы начинаем понимать, что наши боли, наши беды касаются не только нас одних, что человек – существо, тесно связанное с другими, и мир един. Искусство учит сомнению, учит понимать чужую боль, сострадать ей. И тут оно идет вразрез с духом дня, когда насаждается какой-то вымученный оптимизм: главное, чтобы все было о’кей. А сомнение же приравнивается к недостаткам. Нам надо вспомнить то главное, ради чего мы родились.

– Я знаю, что сейчас вы впервые за многие годы обратились к комедии и репетируете «Досадные усилия любви» Шекспира. Что определило ваш выбор?

– Каждый год, когда мы собираемся на открытие сезона, то непременно говорим о том, что хорошо бы поставить какую-нибудь комедию. Я вообще-то и начинал свой путь в режиссуру именно с комедии «Свои люди – сочтемся!» Островского. Да и должен сказать, что на наших спектаклях, даже на «Короле Лире», довольно много смеются. Так что в недостатке юмора нас упрекнуть трудно. Другое дело, что я не люблю юмор, когда нас изо всех сил пытаются рассмешить. Гораздо занятнее смех, который вызывает ощущение абсурдности жизни, ее неожиданности, ее непредсказуемости. Сейчас мы со студентами действительно пробуем комедию Шекспира. Но не знаю, получатся ли у нас «досадные усилия» или все-таки выйдут «Досадные усилия любви».

СПРАВКА

Режиссер Лев ДОДИН родился 14 мая 1944 года в Новокузнецке Кемеровской области, где находилась в эвакуации из Ленинграда его семья. Еще учась в школе, занимался в Ленинградском театре юношеского творчества, а сразу после получения среднего образования поступил в Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии. Его первой постановкой стал телеспектакль «Первая любовь» (1966) по повести Тургенева. Работал режиссером в Ленинградском ТЮЗе, в Театре драмы и комедии. С 1975 года – режиссер, главный режиссер, а с 1983 года – художественный руководитель Академического Малого драматического театра (МДТ). Широкую известность в театральном мире Додину принесла постановка спектакля «Дом» (1980). Всего на его счету более 40 спектаклей на подмостках Санкт-Петербурга, Москвы и за рубежом. В 1998 году МДТ получил статус «Театра Европы» – третьим после Театра Одеон в Париже и Пикколо Театра в Милане. Поставленный Додиным спектакль «Московский хор» был удостоен премии «Золотой софит» (2002), премии «Золотая маска» (2003), Государственной премии России (2003). Спектакль «Жизнь и судьба» в 2007 году получил четыре театральные петербургские премии «Золотой софит». Профессор Санкт-Петербургской академии театрального искусства, где заведует кафедрой режиссуры. Народный артист России (1993). Лауреат Государственных премий СССР (1986) и России (1993, 2003), премии президента России (2001). Первым из деятелей русского театрального искусства награжден британской премией имени Лоуренса Оливье (1988). Лауреат премий «Триумф» (1992) и «Золотая маска» (1997, 1999, 2004).