Писатель Александр Кабаков

– Александр Абрамович, как вы относитесь к тому, что в московской школьной программе дети в седьмом классе три часа в неделю изучают грибы и один час – русскую литературу?

– В условиях кризиса это разумно. Грибами прокормиться можно. А русской литературой – не особенно. Что сделаешь? Вы знаете, я раздражался, бесновался по этому поводу какое-то время назад, а потом нельзя сказать, чтобы смирился, но громы и молнии метать перестал. Мне не нравится нынешнее отношение к литературе и культуре вообще, но я понял, что ничего изменить нельзя. По мере того как культура становится все более общедоступной, она опускается все ниже и ниже – это естественно. И причиной этого становится как раз ее общедоступность.

– А что делать тем, кто хочет выпасть из процесса?

– Вы знаете, те, кто был сформирован до этого, он уже выпал. А те, кто формируется сегодня, им уже не выпасть. Мой приятель, когда мы с ним говорим об этом, всегда заканчивает разговор одинаково: «Ничего, уже недолго мучиться». А изменить ничего уже нельзя, если культура принадлежит народу, а теперь она действительно принадлежит народу, потому что народ вынимает из кармана свой рубль и отдает его в ту культуру, которую выбирает. Но у большинства никогда не бывает хорошего вкуса. В каждом классе двадцать человек троечников и два отличника.

– Вы полагаете, что народ сегодня диктует культурную политику?

– На то есть рейтинг. Ну не смотрит народ повально канал «Культура»! Хотя канал прекрасен, и в нем есть абсолютно все. И не будет народ его смотреть. А что, где-то в мире по-другому? Вы знаете, в США каждый третий имеет музыкальное образование. У них высочайший уровень спроса на музыку, в каждом городе приличный симфонический оркестр, но это не мешает тому, что самый популярный жанр в США – гангстер-рэп, то есть круче даже, чем наше радио «Шансон». Посмотрите, что у нас сейчас делается на так называемой комической эстраде? Юмористов больше, чем артистов любого другого жанра. Чаще юмористов показывают только передачи про стряпню. Из всех юмористов народ безошибочно выбирает Петросяна.

– Народ или телеканал?

– Народ – это те, кого много. Вы что думаете, телеканал показывал бы Петросяна, если бы у него не было рейтинга? Иное дело, что это встречный процесс. Конечно, на народ можно влиять. Сейчас много говорят о том, что при советской власти культурный уровень народа был выше. Выше, потому что не народ голосовал рублем за ту культуру, которую он хотел, а ЦК КПСС, которое само платило за культуру. И выбирая по идеологическому принципу, оно выбирало и по эстетическому тоже, потому что и в Министерстве культуры, и в Министерстве кинематографии сидели профессионалы. На мой взгляд, повышать уровень культуры народа можно, только навязывая ему культуру. Но всегда получается так, что одновременно с навязыванием культуры происходит навязывание морального облика, скажем, строителя коммунизма. Любая нравственная цензура неминуемо становится политической. Чего мне не хочется. Выбирать нужно из двух зол – все более низкий культурный уровень свободной культуры или более высокий, но несвободы.

– А вы за что?

– Я – за свободу.

– Но тогда населением сможет управлять любой диктатор...

– Гарантия избегания диктатуры – в традициях, а не в культуре. Если нет традиций, никаких гарантий нет. Большевики первого поколения были культурные люди со старорежимным университетским образованием. Второе поколение было менее культурным, не говоря уж о третьем. Ни то, ни другое, ни третье не мешало диктатуре. Диктатуре могут мешать традиции, частная собственность и готовность народа все это защищать. Во время катастрофы 1917 года русский народ показал свою неготовность это защищать и, более того, готовность это все отменить.

– Учитывая, что сегодня традиции еще более зыбки, а культурный уровень кратно ниже, вы не исключаете повтора подобного коллапса? И не скучно ли вам, автору двух романов о социальных катастрофах, жить в относительно тихие времена?

– Профессиональный эгоизм деятелей культуры, которые находят скучной жизнь в тихие времена, я не разделяю. Я считаю, что жить нормально можно только тогда, когда «скучно». Не дай Бог никому веселой жизни. Жизнь должна быть встроена в интересы обывателя. А обывателю веселая жизнь не нужна, ему нужна устойчивость и спокойствие. Культурный уровень никак не влияет на возможность социального коллапса. Нравственный – влияет. Поэтому для меня этика всегда была неизмеримо выше эстетики. Опасность катастрофы существует всегда, просто она не всегда бросается в глаза. Кто мог предположить в годы так называемого застоя, что этому устройству жизни придет конец через десять лет? В восьмидесятом году, в год Олимпиады, никто не мог себе это и представить! А все начало рушиться через четыре года. Напоминание о том, что катастрофа возможна, никогда не бывает лишним.

– Вы написали «Беглеца» и «Невозвращенца», чтобы напомнить об этом? О том, как легко цивилизации уничтожить самое себя?

– В том числе. Всякое сочинение содержит некое послание. Но, думаю, что серьезные специалисты не нашли бы в коммунистической аномалии всех цивилизационных признаков. На мой взгляд, все хорошее, что существовало при советской власти, было создано до нее. Это не достижение этой, если так можно выразиться, «цивилизации». Я еще помню время, когда в Москве были хорошие дворники и можно было найти неплохого портного. Это было при Сталине, но не потому, что был жив Сталин, а потому что они еще выжили при Сталине, они еще просто как-то сохранились, не всех извели, и еще не все умерли.

– Ваша любовь к старому режиму вылилась в то, что вы написали роман о классическом старорежимном обывателе, да еще на старорежимном языке…

– Я очень тоскую по этому языку. И порадовал себя возможностью писать на нем. Вы знаете, какую реформу девяносто первого года я произвел бы первой? Реформу языка. Возврат к нормальной орфографии. Хотя, увы, я понимаю, что это невозможно, как невозможно возвращение монархии.

– «Беглецъ» написан с такой легкостью, что не покидает ощущение того, что вы писали его между делом...

– Написал я его довольно быстро, но не могу сказать, чтобы между делом. Потому что, в отличие от других сочинений, мне пришлось прочитать немалое количество источников.

– Почему вы выбрали именно такого героя, маленького человека, попавшего в воронку революции, не слишком храброго, не слишком честного, когда можно было найти более героический характер?

– Зачем? Я не пишу воспитательные, пропагандистские сочинения. Я не пишу о святых. У меня, как у автора, мой герой не вызывает сочувствие. Восхищения он не вызывает, но так у меня не вызывают восхищения вообще ни один из моих героев. Безупречных людей нет. Критики нашли моего героя безнравственным, не в упрек автору. Автор ведь его таким и показал. Я не умею писать так, чтобы все кончалось хорошо. И еще я не пишу боевики. Потому что боевик лжив по сути своей. Потому что у них там все кончается хорошо, что невозможно. Принцип жизни «ударом на удар», «око за око» не может привести к тому, чтобы все хорошо кончилось. Герой может остаться в живых, но люди, которым он помогает, все эти слабые, невинные люди, которых он любит, гибнут, потому что этот ветхозаветный принцип «око за око» наказывается несчастьями для того, кто его исповедует. То есть боевик – это жанр, который противоречит правде жизни. Я не пишу также истории о том, что все хорошо получается у хороших людей. Потому что это тоже неправда. В нелитературе так и бывает. А в литературе у хороших людей все получается не совсем хорошо, да и сами они не совсем хороши. Это, кстати, один из признаков отличия литературы от нелитературы. Принцип «добро побеждает зло», столь любимый жанровой нелитературой, не верен. Потому что не совсем побеждает, и при этом испытывает огромные сомнения, и потом это добро оказывается никому не нужным… А авторы жанровой литературы все это понимают. Вот почему с таким отрывом от своих собратьев по цеху идет Акунин, вот почему герой хорошего американского боевика борется не только с преступником, но и со своим коррумпированным начальством, и в конце, победив первого, терпит поражение от второго. И одолеть врагов, и жениться на царской дочке не получится. Впрочем, так и не должно получиться. Потому что если добро будет уверено в своей безусловной победе, то какое же оно добро?

– Однако вы никогда не лишаете своих героев жизни…

– Из суеверия.

– А можно написать себе жизнь?

– Конечно, конечно. Я думаю, что любой более или менее серьезный сочинитель пишет себе жизнь. Любой серьезный сочинитель сам написал себе жизнь, начиная с Пушкина и Лермонтова. Литература – занятие мистическое и магическое. В магии вуду делаешь куколку, колешь ее иголкой, и враг умирает. В литературе пишешь лирического героя, убиваешь его, и… У меня был случай, когда я одного героя уморил, не подумавши. И потом исправил это в черновике. Я зачеркнул слово «умер» и написал «тяжело болел». И прототип этого героя тяжело заболел и едва не умер. Вообще, надо осторожнее с этим делом.

– Книга ваша хорошо продается и стоит на Тверской в витринах. Для вас это критерий?

– Нет. Потому что я совсем недавно, на четвертом десятке лет своей профессиональной деятельности, смог разложить успех на составляющие. Их две. Читателю надо показать какой-то фокус, привлечь его внимание. Не важно чем – поворотом сюжета или актуальностью происходящего. А критикам, издателям, коллегам надо предъявить качество изготовления. Фокус они и сами могут придумать. Поэтому успех можно как-то спрогнозировать. Тем паче, что к концу сочинения всегда понимаешь, получилось или нет.

– Сейчас ваш письменный стол пуст?

– Да нет. За два года я написал две пьесы, издал книжку пьес «Роль хрусталя в семейной жизни» и на этом пока успокоился. Одна из пьес – «Знаки» – идет в театре Розовского, а вторая – мюзикл «Интенсивная терапия», действие которой происходит в мужской реанимации – настолько понравилась ребятам из «Знамени», что они ее опубликовали, вопреки правилам журнала пьес не печатать. И правда: кто сейчас читает пьесы?