Posted 10 декабря 2009,, 21:00
Published 10 декабря 2009,, 21:00
Modified 8 марта, 02:22
Updated 8 марта, 02:22
Актер Александр Филиппенко
– Александр Георгиевич, несколько лет назад театральные критики вдруг заявили, что жанр моноспектакля в России умирает. А вы словно задались целью доказать себе и окружающим, что это не так…
– Меня не интересует, умирает или не умирает жанр. Но если и были плохие прогнозы, то я доказал: зрители с удовольствием приходят послушать прозу Солженицына. Мало того, «Звезда Театрала» вручалась ведь по итогам зрительского голосования. Это зрители отдали мне наибольшее количество голосов. Но если честно, я не верю, что победил. Так и напишите, это украсит интервью.
– Прозу Солженицына вы читаете не первый год. А меняются ли политические акценты в спектакле?
– Нет, никогда. Это спектакль для детей. Но я всегда добавляю – для взрослых детей. И когда они видят огромную карту ГУЛАГа на заднике сцены – уже полспектакля сделано. А потом я своим авторитетом вожу их, как рыбак, по тихим ручейкам и затонам. Они улыбаются, смеются. И наивно думают, что они не в моей власти. Хотя на самом деле они с первых минут спектакля во власти великой прозы Александра Исаевича. И вот я тихонько веду их по ручейкам и пригоркам, изгибам и затонам, чтобы под занавес привести к точному финалу, звучащему громко, как взрыв.
– Вахтанговская школа…
– Чистой воды! Это надо подчеркнуть. И по окончании спектакля зрителям вдруг хочется снова открыть Солженицына и окунуться в ту малоизведанную прозу, которую он нам оставил.
– Вы ведь не первый год играете моноспектакль. Писатель видел ваше исполнение?
– К сожалению, нет. В ту пору он был уже болен. Но знал по рассказам Натальи Дмитриевны. Она была и на самом первом моем выступлении в Библиотеке иностранной литературы, когда спектакль только зарождался. А потом мы долго беседовали с ней. Бесконечная ей благодарность!
– Она делала замечания?
– Скорее не замечания, а давала советы, как найти ключ к точному образу Шухова. Позже Наталья Дмитриевна передала мне от Солженицына книгу с автографом: «Александру Георгиевичу Филиппенко – попутного ветра!» Потом она еще не раз смотрела «Один день...» и делилась впечатлениями. Например, сказала: «Меньше графики, Александр, больше акварели. У Шухова нет готовности к восстанию. Внутреннее смирение, но при глубоком чувстве достоинства. Такое «тихое достоинство», ковыль клонится, но не ломается». Я только отшучивался. Говорил, что наш ректор Щукинского училища Борис Евгеньевич Захава поставил бы за это зачет по режиссуре.
– «Один день…» – довольно длинное произведение. Видимо, вы читаете его в сокращенном варианте?
– Пытался его сократить. Советовался с Натальей Дмитриевной, но ничего не вышло – не поддается сокращению. Зарифмовано там все. И эти импульсы в произведении зритель всегда чувствует. Сколько лет играю спектакль, а мои знакомые продолжают приводить своих детей и знакомых знакомых. Иногда после спектакля я читаю еще из Солженицына: «Через робость нашу пусть каждый выберет – остается ли он сознательным слугой жизни или пришла ему пора отряхнуться честным человеком, достойным уважения и детей своих, и современников».
– Завершается год. Каким он был для вас?
– Поскольку здесь все свои (напишите в скобках: и не для печати), в этом году я сыграл все, что хотел. Это и спектакль с Юрским, и «Дядя Ваня» в постановке Кончаловского, и вечер гулаговской поэзии, и поэтический концерт с оркестром, и, конечно, работа в спектакле «Сон Гафта, пересказанный Виктюком»…
Фото: АНАТОЛИЙ МОРКОВКИН
– Кстати, последний спектакль вызвал много споров. Очень уж жесткая там ирония…
– Мы с Валентином Гафтом сыграли спектакль-гротеск о нашем поколении. И, удивительно, насколько он перекликается с прозой Солженицына. Вот недавно после спектакля нас ожидала у служебного входа пожилая женщина. Мы вышли, она расплакалась. А после паузы рассказала о том, что живет в Америке. Приехала в Москву, купила в кассе билет на спектакль Гафта и Филиппенко, даже не зная, о чем он. А неделю до спектакля она провела в архивах КГБ. Читала дело своего отца, который стал жертвой сталинского террора. И вот такие встречи посильнее любых рецензий. Они надолго остаются в эмоциональной актерской памяти.
– Я хочу вернуться к вопросу. Получается, что год был для вас очень насыщен. Видимо, устали?
– Устал. Недавно у нас закончились продолжительные гастроли в Италии (Андрей Сергеевич Кончаловский решил показать там «Дядю Ваню»). Но я почти не выходил из гостиницы, чтобы не терять форму. Особенно в Венеции, где все время мостки, мостки, мостки… И надо по ним вверх-вниз…
– И еще в этом году ушло из жизни множество ваших коллег – Янковский, Невинный, Тихонов, Фарада, Дыховичный…
– Нельзя об этом говорить, это так страшно. Но мы ведь участники этой истории. На наших глазах меняются «континенты». Происходят глобальные процессы. Движение – жизнь. К сожалению, людей старшего поколения остается все меньше. С ними уходят и дела. Но будет что-то другое. Я уверен, что через сто лет кто-нибудь зайдет в библиотеку, чтобы изучать нашу эпоху. И, надеюсь, для исследований будут все условия. Не как я в свои времена выбирал нужную информацию по карточкам в спецхране и по знакомству с директором читального зала! Целым событием, например, было раздобыть книжку Крымовой про Михаила Чехова…
– Кстати, в январе исполняется 150 лет со дня рождения его дяди – Антона Чехова. Вы помните свою первую встречу с его произведениями?
– Это было в 1960-е годы, когда среди молодежи была популярна модельная драматургия – ранний Мрожек, Ионеско, Беккет, Гавел, Брехт. И на этом фоне в Щукинском училище (я пришел туда после физтеха) мы каждый год играли рассказы Чехонте, как зачеты. А потом была «Лебединая песня» («Калхас»). И я до сих пор мечтаю сыграть ее на сцене. Это удивительная драматургия. Чехов блестяще понимает кухню театра.
– Как вы думаете, почему на протяжении ста лет имя Чехова не сходит с афиш?
– Чехов, как Федор Михайлович Достоевский, в самых потаенных, дальних углах твоей души копается, переворачивает там все, что становится страшно. Он все знает про нас. И нет для актера большего счастья, чем играть Шекспира и Чехова. Там столько возможностей для актера!
– А кто из чеховских персонажей наиболее близок вам?
– Конечно, Серебряков (Александр Филиппенко играет его в премьерном спектакле «Дядя Ваня» на сцене Театра Моссовета. – «НИ»). И, кстати, в этом ведь загадка и тайна: почему актер вахтанговской школы, для которого свойственны гротеск и сатира, которому ближе Гоголь и Салтыков-Щедрин, вдруг обращается к Чехову?
– Не хотите раскрыть этот секрет: как вы нашли точки пересечения с чеховским персонажем?
– Ее нашел скорее Кончаловский, дав мне эту роль. И стильная режиссура Андрея Сергеевича меня просто взвела. Я полный фанат его творчества, хотя очень люблю и уважаю спектакль Туминаса, который он выпустил в этом сезоне в Театре Вахтангова. Видел. Очень нравится. А когда-то сильное впечатление на меня оказывали чеховские пьесы, поставленные иностранцами. Например, «Три сестры» Питера Штайна. Это было еще в советское время. И в те времена мы увидели иной разворот, иную трактовку, казалось бы, до боли знакомых пьес. Чехов в те времена зазвучал как международный автор. А наш спектакль в Театре Моссовета – российский.