Ариаднины нити наших надежд

Уже приступив к съемкам фильма «Детский сад», я всё еще не представлял, кто бы мог сыграть небольшую, но чрезвычайно насыщенную роль немецкого офицера, который допрашивает советского военнопленного в Ясной Поляне, в доме-музее Льва Толстого. Однако, как только я увидел австрийца Клауса Марию Брандауэра в венгерской ленте «Мефисто», стало ясно, что никто другой мне больше не нужен. Правда, когда я заикнулся об этом на «Мосфильме», надо мной добродушно посмеялись. «Мефисто» получил «Оскара» как лучший иностранный фильм. Брандауэра тут же пригласили в очередной джеймс-бондовский боевик – и гонорары киноактера во много раз превысили прежний заработок звезды австрийского национального театра. А у нас и так бюджет трещал по швам. Не нашлось, поверьте, даже довольно скромной суммы, которую запросил Иннокентий Смоктуновский за эпизодическую роль сумасшедшего шахматиста, которого в конце концов пришлось сыграть мне самому.

– А если я приглашу Брандауэра сыграть бесплатно? – спросил я директора студии Н.Т. Сизова.

– Ну что с тобой поделать – поэт и есть поэт. Блаженны верующие… – развел он руками.

И я приступил к делу. Несколько страничек сценария с допросом в «комнате под сводами» яснополянского дома мне перевели на немецкий. Я приложил к ним письмо, в котором рассказал о фильме и пообещал расплатиться за трехдневные съемки десятидневным гостеприимством в Москве и у моих друзей в Грузии, не сомневаясь, что они-то не подведут. И отправил депешу своему австрийскому издателю с просьбой передать Брандауэру. И всё завертелось как в сказке – в ответ пришла телеграмма из Вены: «Буду с женой таким-то рейсом в такой-то день. Клаус». А через пару дней я уже встречал Клауса с его женой Карин.

Сказка продолжалась. В первый же вечер Карин рассказала мне почти андерсеновскую историю в австрийском варианте. Оказывается, именно я познакомил ее с Клаусом двадцать лет тому назад. Она сидела в парке с книжкой Евтушенко на немецком, а Клаус шел мимо с такой же книжкой. Это стало поводом заговорить, а теперь они уже давным-давно муж и жена, у них взрослый сын.

– Ну как мы могли не приехать? – смеялась красавица и умница Карин. – Я так и сказала Клаусу, когда он засомневался.

Тем не менее первое время у Клауса оставалось весьма опасливое отношение к съемкам – он нервничал, потребовал заключить договор, пусть и безденежный, где были обусловлены все мелочи, даже порядковое место и размер его фамилии на экране, а потом попросил показать уже отснятый материал. Это меня обеспокоило, потому что склейка была сделана наспех. Я сидел в просмотровом зале как на иголках. А на экране пошла сибирская свадьба «в дни военные» и зазвучала бродяжья песня «По диким степям Забайкалья…», записанная вживую в Иркутске. И Карен неожиданно припала к моей щеке своей щекой, и я почувствовал, что она вся в слезах.

– Как они дивно поют… – прошептала она. – Ради Бога, не переозвучивай их профессиональными голосами, оставь все эти запинки, забывания слов и даже неточность мелодии, это и должно быть так… А какие удивительные лица!

Клаус тоже преобразился.

– Женя, как хорошо, что эта песня о бродяге переходит в другую – уже не такую грустную, а весело отчаянную, когда новобранцы с невестами идут, натыкаясь на вдов, у которых в руках похоронки…

Этот разговор мне переводил с немецкого наш переводчик-профессионал, который заодно сыграл крошечную роль ефрейтора, и очень неплохо.

– Слушай, он действительно так и сказал: весело отчаянную? – спросил я недоверчиво.

– Евгений Александрович, перевод же должен быть точным, а не буквальным. Буквальный никогда не бывает точным, – ответил переводчик, и я запомнил это.

А песня, которую так замечательно определил Клаус, – это «Окрасился месяц багрянцем…». Она тоже известна давным-давно. Я в детстве слышал, как ее пела Лидия Русланова со своей неповторимой хрипотцой, а потом столько раз в застольях…

Так меня с Клаусом и Карен подружили песни, под которые я вырос.

– А кто авторы этих песен? – спросил меня Клаус.

– Да, может быть, дедушки и бабушки тех, кто пел их в Сибири, – ответил я. – Но кто знает?..

Я хотел включить в фильм еще одну песню – «Шумел, горел пожар московский…». Там есть два эпизода, напоминающих о судьбе Наполеона. Первый: когда поезд дернулся, отправляясь из Москвы в эвакуацию, с крыши, где тоже сидят люди со своими пожитками, падает небольшой позолоченный бюст императора-завоевателя и лежит на кончике шпалы, вздымаясь и опускаясь вместе с ней под колесами. Во втором эпизоде невеста, сама раздеваясь перед ошеломленным застеснявшимся женихом-новобранцем, бросает ему: «Ну кто невеста – я или ты?» А на стене над нарядной кроватью висит базарный ковер с продрогшим, укутанным в женский платок Наполеоном, улепетывающим в санях из этой проклятой, непонятной России. Когда фильм шел в Париже на Елисейских Полях, меня замучили вопросами: почему Наполеон, для чего Наполеон, хотя, по-моему, тут всё ясно. Жаль, что песня о раскаянье Наполеона в фильм, грубо говоря, «не влезла». Она бы, думаю, и самых непонятливых прошибла.

Ее источник известен. Это стихотворение «Он», напечатанное в 1850 г. в альманахе «Поэтические эскизы» за подписью Н. Соколова. Правда, в пении авторский текст обычно сокращают, меняют слова, иногда упрощая, сглаживая образ («шумел пожар» вместо более выразительного «гудел»), а иногда добавляют ему широты («то вознесет его высоко» вместо более узкого «то вознесет его над веком»). То есть строки поэта пропускают через себя, соотносят со своей «идеальной» песенной памятью (поют «шумел пожар», скорее всего, под влиянием «шумел камыш»).

В юности у меня были стихи: «А что поют артисты джазовые / в интимном, собственном кругу…» Меня поразило, как исполнители тогда полуподпольного советского джаза, которому с бессмысленной тупостью не давали ходу, на дне рождения своего коллеги ошарашивающе запели хором «Степь да степь кругом…» – народную песню XIX века.

Народные песни – это больше чем национальное сознание, это – национальное подсознание. При отсутствии осмысленной сплачивающей идеи экономическое расслоение общества на бюджетников, пролетариев науки, техники, культуры, беззащитных маленьких предпринимателей, с одной стороны, и так называемых успешных людей – с другой, грозит разрастись в непреодолимую психологическую пропасть. Но, слава Богу, всех нас еще соединяют эти тоненькие, хотя и на удивление крепенькие звуковые паутинки – народные песни, которые нам достались с рождением. Они-то и остаются ариадниными нитями наших надежд.

Летом 2009 года на Грушинском фестивале я читал стихи со сцены в форме гигантской гитары, покачивающейся на волжской воде. После моих финальных строк: «Кончаются войны не жестом Фемиды, / а только когда, забывая обиды, / войну убивают в себе инвалиды, / войною разрезанные пополам» – сорокатысячная толпа, мигающая фонариками на горе, незапланированно поднялась и запела песню Булата Окуджавы из фильма «Белорусский вокзал»:

…а нынче нам нужна одна победа,

одна на всех, мы за ценой не постоим.

В это мгновение я понял, что песня Булата получила новую жизнь, став народной.

* * *

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.

Идет он густою тайгою,
Где пташки одни лишь поют,
Котел его сбоку тревожит,
Сухарики с ложками бьют.

На нем рубашонка худая,
Со множеством разных заплат,
Шапчонка на нем арестанта
И серый тюремный халат.

Бежал из тюрьмы темной ночью,
В тюрьме он за правду страдал.
Идти дальше нет больше мочи,
Пред ним расстилался Байкал.

Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет
И грустную песню заводит –
О родине что-то поет:

«Оставил жену молодую
И малых оставил детей,
Теперь я иду наудачу,
Бог знает, увижусь ли с ней!»

Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать.
– Ах, здравствуй,
ах, здравствуй, мамаша,
Здоров ли отец, хочу знать?

– Отец твой давно уж в могиле,
Сырою землею зарыт,
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами гремит.

Пойдем же со мною, сыночек,
Пойдем же в курень наш родной,
Жена там по мужу скучает,
И плачут детишки гурьбой.
1880-е гг.

* * *

Окрасился месяц багрянцем,
Где волны шумели у скал.
– Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.
– Я еду с тобою охотно,
Я волны большие люблю.
Дай парусу полную волю,
Сама же я сяду к рулю.
– Ты правишь в открытое море,
Где с бурей не справиться нам,
В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волнам.
– Нельзя? Почему, дорогой мой?
А в прошлой, минувшей судьбе,
Ты вспомни, изменщик коварный,
Как я доверялась тебе.

Окрасился месяц багрянцем,
Где волны шумели у скал.
– Поедем, красотка, кататься,
Не зря я тебя поджидал.

* * *

Шумел, горел пожар московский,
Дым расстилался по реке,
На высоте стены кремлевской
Стоял он в сером сюртуке.
И призадумался великий,
Скрестивши руки на груди.
Он видит огненное пламя,
Он видит гибель впереди.
И притаил свои мечтанья,
Свой взор на пламя устремил
И тихим голосом страданья
Он сам себе проговорил:
«Зачем я шел к тебе, Россия,
Европу всю держа в руках?
Теперь с поникшей головою
Стою на крепостных стенах.
И вы, мной созванные гости,
Погибли здесь среди снегов.
В полях истлеют ваши кости
Без погребенья и гробов».
Судьба играет человеком,
Она изменчива всегда,
То вознесет его высоко,
То бросит в бездну без стыда.

Держитесь, песни русские