Художник и цензура

Гинзберг вырос в образованной семье – его отец был учителем и писал стихи, а мать увлекалась коммунизмом и заразила сына бунтарским духом. Но, даже не зная этого, любой эксперт-филолог не мог не понять, что перед ним не варвар, а культурный революционер, который знаком с поэзией Блейка, Рембо, Уитмена и, возможно, Маяковского, но заходит за границы, которых его предшественники при всей своей смелости не переступали – во всяком случае, в публичных проявлениях. Так, до 90-х годов ХХ века рекорд лексической вольности печатной русской поэзии принадлежал Маяковскому, однажды употребившему слово «б…дь». Русская народная половая терминология, пожалуй, погрубее английской, но все же...

Для Гинзберга с самого начала не существовало ни запретных слов, ни вещей, которых не может касаться поэт. Все слова английского языка были для него равны, свободны и даже сакральны, как части тела, к которым он в конце «Вопля» приложил определение holy (святой). Именно эта беспредельная откровенность, лишенная фривольности и скабрезности, встретила сопротивление ортодоксов, которые пытались доказать суду, что нарушение существующих эстетических канонов равносильно преступлению.

Естественно, что свободе словоупотребления сопутствовал отказ от прочих ограничений – рифм, размеров, фиксированных строф и прочих правил построения поэтической речи. От прозаической ее отличало лишь наличие ритма и периодов, родственных тем, что встречаются в авторских отступлениях некоторых американских писателей – Томаса Вулфа, Фолкнера, Роберта Пенна Уоррена. Поэзия Гинзберга – вулканический поток словообразов («Я видел лучшие умы моего поколения разрушенными безумием, умирающими от голода, истерически обнаженными, волочащими свои тела по улицам черных кварталов, ищущими болезненную дозу на рассвете...»). Как ни пытались авторы фильма подыскать ей аналогичный анимационный ряд, получилось лишь слабое и притом стыдливое подобие: визуальным аккомпаниатором Гинзбергу мог бы стать Босх или Гойя.

Но гинзберговская лексика была для ревнителей морали не единственной красной тряпкой. Не меньше бесило то, что стихи писались (точнее, исторгались) под воздействием дури и психоделиков, а их создатель не скрывал своей гомосексуальности. Тем не менее судебное разбирательство было вполне цивилизованным и не переходило в скандал – хотя, конечно, суд над издателем поэмы сам по себе был из ряда вон выходящим событием. А поскольку судебная драма – классический американский жанр, доведенный поколениями кинематографистов до полного совершенства, то слушать речи ее участников и смотреть на то, что выражается на их лицах помимо слов – чистое удовольствие. Тем более что речь идет об основах эстетики и базовых понятиях литературы – смысле, форме, содержании, месседже, понимании и толковании текстов. Если бы кто-то из российских режиссеров смог воспроизвести на сцене или на экране судебный процесс против устроителя московской выставки «Осторожно: религия!» Юрия Самодурова, то превзошел бы славу Стенли Крамера, снявшего «Нюрнбергский процесс» и «Пожнешь бурю». Ибо такого лицемерия, такого фанатизма и такой невежественной экспертизы Крамер, не говоря об Эпштейне и Фридмане, представить себе не мог.

В то же время нет худа без добра. Был ли Аллен Гинзберг слегка безумным или, подобно Гамлету, симулировал безумие, он, как многие современные художники, хорошо понимал пользу скандала для продвижения своих произведений. Не исключено, что ненавистники нового искусства тоже отдают себе в этом отчет, но ярость и злоба перевешивают соображения разума, согласно которым делать рекламу противнику – значит вредить своему делу. Отсюда возникает ошибочное, но часто высказываемое предположение, будто тягающиеся стороны попросту сговорились, дабы подурачить публику мнимыми страстями. Подобные случаи пока неизвестны, но в принципе розыгрыш – тоже форма пиара.

Между прочим, Ферлингетти, в отличие от Самодурова, был оправдан.