Александр Филиппенко:

– Александр Георгиевич, во время вашего субботнего радиоэфира на «Эхе Москвы» в студию позвонил человек и спросил: «А что, собственно, Солженицын сделал для России?» Видимо, не каждый понимает масштаб этой личности, так?

– Если у человека возник такой вопрос, значит, Солженицына нет в его системе координат. Конечно, это обидно. Каждый человек должен обладать своими личными критериями.

– А какое место в вашей системе занимает Солженицын?

– Для меня он последний гигант ХХ века. Хотя он и не театральный деятель, но я ставлю его в один ряд с Эфросом, Товстоноговым, Ефремовым – людьми, чье творчество глубоко отразилось на русской культуре. Себя я тоже считаю человеком ХХ века и не претендую быть очень уж современным. В своем спектакле «Один день Ивана Денисовича» я читаю в финале строчки из Александра Кушнера: «С парохода сойти современности хорошо самому – До того, как по глупости или из ревности тебя мальчики сбросят с него». А еще есть как бы ответ Левитанского: «Все верно, милый друг. Но две жизни нам не жить. И есть восхода час и час захода. Но выбор есть. И дивная свобода в том выборе, где голову сложить». Александр Исаевич знал эту истину, где сложить голову…

– Лично вашу семью история ГУЛАГа коснулась?

– Нет, не сидел никто. Но я помню, как из лагерей возвращались знакомые родителей и приходили в наш дом. Я помню этот темный абажур, круглый стол. И меня выводили из комнаты. Это были тихие интеллигентные люди. И какая-то печать человеческого достоинства на них была. Я думаю, что их нутро лагерь так и не смог сломить – это было четко видно.
А еще я помню книги в нашей домашней библиотеке, где были чернилами закрашены имена Троцкого, Зиновьева и других политических деятелей, которые стали неугодны советской власти. Так родители «подстраховывались».

– Как произошло ваше знакомство с творчеством Солженицына?

– Это имя не нужно было открывать. Он появился сразу для всех после публикации «Одного дня Ивана Денисовича» в журнале «Новый мир» (это было как гром небесный). И я, прочитав это произведение, пережил потрясение, как и каждый читавший. А вот прошли годы, я снова читаю и говорю себе, что живу в одно время с великим классиком. Появилось ощущение, что есть писатель, с которым можно поговорить, посоветоваться. Но вот, увы, мы отмечаем его девятый день. И повесть его – из разряда тех книг, которые должны быть в домашней библиотеке.

– И все же как вы услышали это имя впервые?

– Когда появился Солженицын, обнаживший черноту сталинской эпохи, было ощущение, что именно он и есть герой россии, герой хрущевской «оттепели». До горбачевской перестройки с ее лозунгом «Партия, дай порулить!» было еще далеко. Мы и не предполагали, что Советский Союз однажды рухнет. Но небольшую надежду, что жизнь изменится, дал нам Александр Исаевич. Появилось чувство, что сейчас возникнет что-то новое... А там, «за поворотом». Тут надо потерпеть, а там уже столы накрыты и все будет по справедливости. Но когда 21 августа 1968 года танки вошли в Прагу, наши надежды на «социализм с человеческим лицом» рухнули.

– Как «Один день Ивана Денисовича» появился в вашем репертуаре?

– Совершенно неожиданно. В Библиотеке иностранной литературы проводился тематический вечер, где надо было почитать «Один день…». Мне сделали предложение, я сразу ответил: «Да». И этот вечер состоялся в Овальном зале. Там была Наталья Дмитриевна (супруга Солженицына. – «НИ»), и после спектакля мы больше часа беседовали с ней.

– Ей понравилась работа?

– Мне кажется, да. Потому что она и потом не раз приходила на спектакль. Ее советы были точны и правильны. Я ей сказал: «Если бы мы сейчас были на зачете по режиссуре у Захавы, нашего ректора Щукинского училища, он бы поставил вам зачет. Потому что очень точные и профессиональные были замечания». Например, она сказала мне: «У Шухова – тихое достоинство. И вы уж, Александр, при исполнении – меньше графики, но больше акварели».

– Говорят, что Солженицын не очень охотно соглашался на постановку своих произведений?

– Он не сразу разрешил нам снимать телеспектакль «Случай на станции Кочетовка». Долго велись переговоры. Это было в 2001 году. Но в итоге от него пришло разрешение, но с уточнением: «Хорошо, сокращайте. Но не дописывайте!» В день прощания этот спектакль показали по телевидению.

– При жизни Александр Исаевич видел эти спектакли?

– В последние годы редко выходил из дома, но, думаю, знал о них со слов Натальи Дмитриевны. Кроме семьи Солженицына, был еще один человек, которому я считал своим долгом показать эту работу. Это питерский режиссер Лев Додин. Мы долго договаривались о встрече. Наконец, я специально поехал в Питер, дождался окончания его репетиций и показал ему и актерам работу целиком. А потом мы с ним еще два часа разговаривали. Очень мудрые советы давал.

– Я знаю, что оформлял ваш спектакль Давид Боровский…

– Да, это последняя работа выдающегося сценографа. Признаться, я знал его колоссальную занятость, поэтому не ожидал, что у него найдется время оформить зал в Библиотеке иностранной литературы. Но ради спектакля по Солженицыну он отложил некоторые дела и – ночью! – приехал на встречу. В другое время просто не мог. Мы встретились с ним в Овальном зале, походили, все осмотрели. И он тут же придумал: «Давай рояль колючей проволокой обмотаем». Потом посмеялся и предложил другую метафору. На табуретке стоит бутылка от кефира и в ней как букет – три колючие проволоки. А за спиной актера – самое важное! – три на четыре метра карта ГУЛАГа. В театральной работе всегда нужен человек, которому ты доверяешь. Предполагалось, что мы приступим к репетициям, когда Давид вернется из поездки. В моей записной книжке стояли даты встречи с ним. Но, к сожалению, они совпали с поминками Давида. Сейчас я продолжаю работать с его сыном – Александром. Он уже был на репетициях у меня несколько раз, и на сердце у меня стало спокойнее.