Posted 10 августа 2006,, 20:00

Published 10 августа 2006,, 20:00

Modified 8 марта, 09:09

Updated 8 марта, 09:09

Сочувствующий и предчувствующий

Сочувствующий и предчувствующий

10 августа 2006, 20:00
Андрей ПЛАТОНОВ (1899, Ямская Слобода, предместье Воронежа – 1951, Москва)

Только сочувствие людям может помочь предчувствию их судьбы. Каким даром нужно было владеть Андрею Платонову, чтобы в 21 год предугадать в коротенькой колыбельной многострадальную судьбу юной возлюбленной – Маши Кашинцевой, будущей вдовы неблагонадежного писателя, потерявшей из-за него сына и с риском для жизни распространявшей запрещенные рукописи мужа:

Баю-баю, Машенька,

Тихое сердечко,

Проживешь ты страшненько

И сгоришь, как свечка…

Хотя у него еще не было опубликовано ни одной книги, он уже носил их в себе, этот парень из воронежского предместья, устремленный внутрь себя, в тревожный и пытливый мир своей души, и вовне, в окружающий его «прекрасный и яростный мир», неразъемно сцепив эти миры воедино.

Андрей Платонов, уникальный своей нравственной и языковой народностью классик советского периода русской литературы, как никто другой панорамно воплотил столь же уникальную эпоху. Эта эпоха отмечена жестокой, насильственной пробой на живых людях, попыткой превращения недавней монархии в государство рабочих и крестьян, которое на самом-то деле постепенно насаждало государственный капитализм под псевдонимом социализма опять-таки с монархическим оттенком, беспощадно подавляя своих бесправных гегемонов. Но подавить всё человеческое ни одному, даже самому бесчеловечному режиму, не под силу.

Георгий Адамович даже «оттуда» разглядел главный смысл всечеловеческих платоновских посланий людям, в том числе и «туда»: «Платонов один отстаивает человека от пренебрежительно-безразличных к нему стихийных или исторических сил».

Если Есенин очеловечивал природу, то Платонов очеловечивал даже паровозы, потому что видел их глазами машинистов, разговаривавших с ними так же исповедально, как крестьяне с лошадьми. С детства он слышал, как его отец, деповский слесарь, толковал по душам, как с дружками закадычными, то с токарным станком, то с поездными буксами, подливая смазку из масленки, по-свойски называемой «гусем». Платонов написал однажды: «Моя родина – это рабочий класс».

Люди для него делились на тех, кто любит свое дело и становится от этого благородней и добрей, распространяя вокруг себя благородство и доброту, и на тех, кто никого и ничего любить не умеет и распространяет вокруг одну злобу завидущую. Мать Платонова потихоньку сохраняла среди разгула государственного атеизма веру в простые, начавшие забываться христианские заветы, и это сказалось на его первоначальном социалистическом идеализме.

Платонов-мелиоратор строил социализм материальный. Платонов-писатель строил социализм нравственный. Но есть ли что-нибудь материальней, чем нравственность?

Нравственный социализм как система – увы! – до сих пор не получился. Но разве сам Платонов не есть воплощенная нравственность, превышающая все «измы»?

Прозаиков в отличие от поэтов обычно запоминают не по строчкам, а по характерам. Однако самое знаменитое, что написал Андрей Платонов, – это тысячи раз повторенное в статьях, дискуссиях, да и просто в душах человеческих: «Без меня народ неполный». Этот афоризм стал таким же краеугольным для самосознания русской интеллигенции, как тютчевская формула России. Такую фразу мог написать только поэт. Платонов, начавший со стихов, и остался прежде всего поэтом, и переводить его прозу не менее мучительно, чем обманчиво кажущееся легким пушкинское: «Я вас любил: любовь еще, быть может…» Нельзя переводить с рифмами, потому что на многих языках из-за словарной ограниченности это с неизбежностью выглядит старомодно, а без рифм исчезает вибрирующий ритм и перезвон звуковых колокольчиков.

Платонов писал ритмом и улавливаемыми лишь третьим слухом внутренне рифмующимися ситуациями и эмоциями – и только это слепляло в единую контрапунктную плоть поэзию его прозы.

Он подхватил гоголевскую двуслиянность – тот сатирический романтизм, который откликнулся и в Чехове, из-за чего так путаются режиссеры чеховских пьес, превращая их на Западе в этнографические комедии, а в России – в душещипательные трагедии с заламыванием рук или в модернистские гротески.

Сам юмор у Платонова порой страшноватенький, но никогда не издевающийся, скорей жалеющий. Но, чтобы это понять, надо и самому обладать жалостью, которая вовсе не унижает человека, к чему нас приучали. «Жалость унижает человека», как сказала школьница одна» – написал поэт, иронически цитируя популярный в советские годы сомнительный парафраз из монолога Сатина в пьесе «На дне».

Французский фильм «Сирано де Бержерак», где мне впервые очень понравился обычно несколько однообразный Жерар Депардье, шел в США под взрывы хохота, стоило лишь появиться на экране такому смешному носу. Вот вам и повод еще раз посмеяться над «тупыми американцами». Но такие же взрывы хохота я недавно услышал в самых неподходящих местах спектакля «Бесы», поставленного Анджеем Вайдой в московском «Современнике». Боюсь, что некоторые читатели с обеих сторон ныне вновь воздвигающихся идеологических баррикад с одинаковой зомбированной туповатостью могут лишь неадекватно ухмыльнуться с замаслившимися глазками над такой фразой Платонова из «Чевенгура»: «Вермо глядел ей вслед и думал, сколько гвоздей, свечек, меди и минералов можно химически получить из тела Бесталоевой…»

Многие, восприняв это только как «прикольную» остроту, даже не вспомнят, что тайные мысли инженера Вермо осуществляли фашисты, пуская трупы на мыло, а человеческую кожу на абажуры.

Но Платонова интересовали не столько главные инквизиторы, сколько подбрасыватели хвороста в их костры. Копенкин – русский революционный Дон Кихот, мечтающий, как о своей Дульсинее, о Розе Люксембург, восклицает: «Я клянусь, что моя рука положит на ее могилу всех ее убийц и мучителей!»

А вдруг в эту груду трупов попадут люди, которые никогда не были убийцами Розы Люксембург, а лишь представились таковыми в больном воображении Копенкина? Вот чем опасна растленная «святая простота» подбрасывателей хвороста, впавших в психоз переустройства мира. Подбрасыватели хвороста – явление всенациональное. Они вполне искренне думают, что в пламени корчатся не такие же люди, как они сами, – из мяса, костей, боли, а зловредные колдуны и ведьмы, и легко превращают в этих ведьм и колдунов людей других рас, вероисповеданий, идеологий, считая, что всё мировое зло сосредоточено именно в них.

Александр Межиров в небольшой поэме «Поземка» рассказывает, как ответил Платонов одной окололитературной «компашке», не в силах выслушивать дурно пахнущие разговоры: «Только встал Андрей Платонов, Посмотрел куда-то в пол И, не поднимая взгляда, К двери медленно пошел. А потом остановился И, помедлив у дверей, Медленно сказал коллегам: «До свиданья. Я – еврей». Воротить его хотели, Но истаял он в метели, И не вышло ничего. Сквозь погоду-непогоду Медленно ушел к народу, Что неполон без него».

Для Андрея Платонова, поэта по своей глубинно русской природе, насильственная коллективизация, превращение народа в винтики номенклатурной машинерии, лицемерно называемой социализмом, а на деле умерщвляющей его, были отвратительны по антипоэтичности, антиэстетичности, антихристианству. Вымечтанный платоновский социализм был добрый, нежный к людям, как он сам. Однако даже Горький, который в целом высоко ценил Платонова, отказался поддержать публикацию «Чевенгура»: «Хотели вы этого или нет, но вы придали освещению действительности характер лирико-сатирический. При всей нежности вашего отношения к людям они у вас окрашены иронически, являются перед читателями не столько революционерами, как «чудаками» и «полоумными». Это, разумеется, неприемлемо для нашей цензуры».

Плохи дела той страны, где даже чудаки «неприемлемы».

На страницах повести «Впрок», напечатанной в «Красной нови» в 1932 году, Сталин по ходу чтения, возмущаясь автором, писал: «Дурак», «Пошляк», «Балаганщик», «Болван», «Подлец», «Да, дурак и пошляк новой жизни», «Мерзавец; таковы, значит, непосредственные руководители колхозного движения, кадры колхозов?! Подлец!» и т.п. А в письме в редакцию «Красной нови» назвал Платонова «агентом наших врагов», сотрудников журнала – «головотяпами» и распорядился «наказать и автора, и головотяпов так, чтобы наказание пошло им «впрок». Фадеев признался в одном из писем: «…я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова «Усомнившийся Макар», за что мне поделом попало от Сталина, – рассказ анархистский».

Есть таинственная загадка в судьбе этого великого писателя. Каким образом Платонов понял еще в 20-х годах все то, что наше общество начинает уразумевать лишь сейчас, да и то с большим скрипом? Каково это – находясь на костре, анализировать горящий хворост и тех, кто его подбрасывает, да еще пожалев их за «святую простоту»?

А начался Платонов все-таки со стихов – негромких, чистых, застенчивых…


* * *
М.А. Кашинцевой

В моем сердце песня вечная
И вселенная в глазах,
Кровь поет по телу речкою,
Ветер в тихих волосах.

Ночью тайно поцелует
В лоб горячая звезда
И к утру меня полюбит
Без надежды, навсегда.

Голубая песня песней
Ладит с думою моей,
А дорога – неизвестней,
В этом мире – я ничей.

Я родня траве и зверю
И сгорающей звезде,
Твоему дыханью верю
И вечерней высоте.

Я не мудрый, а влюбленный,
Не надеюсь, а молю.
Я теперь за всё прощенный,
Я не знаю, а люблю.
<1921>

Странник

В мире дороги далекие,
Поле и тихая мать,
Темные ночи глубокие,
Вместе мы, некого ждать.

Страннику в полночь откроешь,
Друг позабытый войдет –
Тайную думу не скроешь,
Странник увидит, поймет.

Небо высоко и тихо,
Звезды веками светлы.
В поле ни ветра, ни крика,
Ни одинокой ветлы.

Выйдем с последней звездою
Дедову правду искать…
Уходят века чередою,
А нам и травы не понять.
<1920>

Во сне

Сон ребенка – песнь пророка.
От горящего истока
Всё течет, течет до срока,
И волна гремит далеко.

Ты забудешь образ тайный,
Над землею неба нет.
Вспыхнет кроткий и печальный
Ранний, утренний твой свет.

Ты пришел один с дороги,
Замер сердцем и упал,
Путь в пустыне зноя долгий,
Ты, родной мой, тих и мал…
<Вторая половина="" 1920="" г.="">



Сочувствие

А Платонова мне показал из окна
холостяк беспросветный – Ямпольский:
нищий гений сугробы лопатой сгребал
в проходном институтском дворе.
Столько баек знал Боря
про немок, мулаток, японок,
но впервые любовь я увидел во взгляде,
вдруг взмокшем от слез в январе.

Соблазнитель с лукавым лицом обезьяньим,
он сделался сентиментален
и мне шепотом ухо сверлил:
«У меня на машинке он весь.
Ты читай и расти».
И примнилось мне в пятидесятом,
что не существует сам Сталин,
лишь скребущий лопатой по льду человек,
чтоб подснежникам путь проскрести.

«Знаешь, Женька, он гордость имел
голодать, не халтуря,
и когда заполнял он анкету на съезде,
то скулы ему аж от смеха свело:
«Вы каким направленьям
сочувствуете в литературе?»
Он анкету пером пропорол:
«Никаким. Я имею свое».

Только кучка мужчин
хоронила Ямпольского Борю,
а из женщин была
лишь приехавшая сестра.
Но имел он свое.
И умел он сочувствовать с болью
не просящим сочувствия,
лед соскребающим со двора.

И Платонов с Булгаковым –
пара прекрасней, чем Ленин и Сталин,
потому что не делали зла
для родной или чьей-то земли.
Направление жизни другим не внушали.
Талант – это есть направленье,
никогда не берущееся взаймы.

И когда ко мне явится новый «молпис»*,
начиненный талантом и дурью,
и напомнит мне чем-то меня,
я спрошу его каверзно, словно большое дите:
«Вы каким направленьям
сочувствуете в литературе?»
Хорошо, если он бы ответил мне так:
«Никаким. Я имею свое».

Евгений ЕВТУШЕНКО

* Так И.А. Бунин насмешливо называл молодых писателей.

"