Нашедший себя в себе

Если на самом деле «Весь мир – театр, а люди в нем – актеры», то, значит, есть люди, которые прекрасно играют самих себя, используя счастливую возможность раскрыться. Однако большинству людей приходится играть роли, навязанные обстоятельствами, и от унизительной раздвоенности всё лучшее в них не раскрывается, а остается запечатанным, и не дай Бог, если навсегда. Так произошло с советским кинорежиссером, чей гениальный фильм «Комиссар» пролежал на полке двадцать лет. Вышвырнутый из кино, он сумел стать успешным концертным администратором, а когда фильм наконец прорвался сквозь цензуру и начал триумфальное шествие по экранам, оказался при нем лишь кем-то вроде гида-сопроводителя и не смог вернуться в большое кино. Какая счастливо-несчастливая судьба! (Кстати, брат Александра Галича – кинооператор Валерий Гинзбург – работал на этом фильме.)

У Галича всё сложилось иначе – он начал, благодаря природному артистизму, с нетрудно давшегося ему проникновения в мир театральной элиты, оказавшись рядом с К.С. Станиславским, что подтверждено снимком. И хотя был только в антураже, но и это считалось большой удачей.

Галич был прилично образован, откуда-то добывал свободные, почти монмартрские куртки, не брезговал галстуками-бабочками, был красив, неотразимо обаятелен, остроумен, правда, без малейшей фронды. Он не слишком сопротивлялся репутации богемного соблазнителя и любителя вкусно откушать и выпить. От его трубок успокоительно для начальства попахивало «Золотым руном» и «Кэптеном».

Из Оперно-драматической студии, основанной Станиславским, Галич перешел в студию Алексея Арбузова и вскоре в соавторстве с двумя друзьями написал пьесу «Город на заре», поставленную в самый канун войны. Первая любовь Галича, Лия Канторович, ставшая посмертно Героем Советского Союза, была на премьере. В годы войны Галич служил во фронтовом театре сразу и драматургом, и композитором, и актером, а затем целиком перешел на драматургию. В содружестве со сценаристом Константином Исаевым он написал легкую, но весьма кассовую комедию «Вас вызывает Таймыр». Заманчивые предложения посыпались со всех сторон, а перо у него было везучее на успех, и уже начали сыпаться и деньги. Кинокомедия по его сценарию «Верные друзья» с замечательными актерами Василием Меркурьевым и Александром Борисовым получила приз в Карловых Варах. Словом, личного повода диссидентствовать вроде и не было. Но вдруг его лучшая пьеса «Матросская тишина», которую в «Современнике» довели до генеральной репетиции, была запрещена, да и самый воздух в искусстве становился всё удушливее. И в начале шестидесятых Галич взял в руки гитару и, научившись играть за месяц, стал сочинять песни и ходить с ними по «квартирным концертам». Наконец-то он вырвался к роли самого себя.

Если раньше он поигрывал бархатным баритоном на вечеринках, увлекая новую кандидатку на роман, то теперь этим же голосом Галич запел горькие, порой ядовито-саркастические песни. И стоило ему запеть, то есть позволить себе быть самим собой, как из преуспевающего драмодела он превратился в нежелательную «антиобщественную» личность.

Когда «оттепель» подморозило, такие люди уже не смогли жить по-прежнему, в отличие от тех, кто «колебался вместе с линией партии», как гласила грустная тогдашняя шутка. Совесть опять становилась ненужной властям, а заодно – и ее обладатели. Гласность печатная была полузадушена, но на смену пришла гласность еще более мощная – магнитофонная. В квартирах, где пел Галич, с его разрешения включали магнитофон, и пленки с подпольными концертами разлетались по стране.

Я впервые слушал Галича на квартире журналистки Фриды Вигдоровой, бесстрашно записавшей ход суда над Иосифом Бродским, за что он так и не удосужился ее поблагодарить. Иногда Галич пел у себя дома, иногда на квартирах крупных ученых, включая строго засекреченных. Академик А.Д. Сахаров вспоминал: «В домашней обстановке в Галиче открывались какие-то «дополнительные», скрытые от постороннего взгляда черты его личности, – он становился гораздо мягче, проще, в какие-то моменты казался даже растерянным, несчастным. Но всё время его не покидала свойственная ему благородная элегантность».

Академик Д.С. Лихачев, послушав Галича, возразил тем, кто упрекал его в озлобленности: «Он не злой был совершенно, Галич был страдающим человеком, он пел тогда « Гуляет охота», потом «Про товарища Парамонову», но это не производило впечатления издевки над Парамоновой, это была боль за существование таких явлений».

Однако член Политбюро Д.С. Полянский на свадьбе дочери с актером Иваном Дыховичным случайно зашел в комнату, где молодежь крутила песни Галича, и не постеснялся настучать на собственного зятя. Вскоре в Политбюро состоялся разговор о «безобразно антисоветских песнях» Галича, после чего его исключили из Союза писателей, а затем из Союза кинематографистов.

Единственным публичным выступлением Галича на родине так и остался вечер в новосибирском Академгородке в 1968 году на фестивале песенной поэзии. Поэта шельмовали на собраниях, ему угрожали уголовным судом. Его медленно, но верно выдавливали из собственной страны, как и других диссидентов. Началось преследование и тех, кто пытался заступиться за них. Тогда-то и возникло слово «подписант». Одним из постоянных «подписантов» был мой друг еще с литинститутских времен, драматург Михаил Рощин, к несчастью, член партии, куда он был вынужден вступить, работая редактором газеты в Камышине. Подписанты были героями не меньшими, чем диссиденты, они спасали престиж российской интеллигенции, спасали народную совесть. А нынешние нео-подписанты способны подмахивать лишь казенные «одобрямсы».

После процесса Синявского и Даниэля в 1966 году «самгинизм» получил зеленый свет в творческих союзах. Бывший либерал, критик Феликс Кузнецов, назначенный начальником московской писательской организации, начал уговаривать меня сотрудничать с ним в будущем руководстве. Помявшись, добавил: «Только вот что, Женя, мне надо твердо знать, будешь ли ты голосовать за исключение диссидентов?» – «Каких именно?» – спросил я. «Ну, какие будут…» – опуская глаза, сказал он. «Но ведь кто-то может быть ни в чем не виноват», – возразил я. «Есть люди, которые лучше знают, кто виноват, а кто нет», – ответил он торопливо.

По такой методе и был выдавлен из страны Александр Галич, трагически погибший от удара током, когда он попытался воткнуть вилку только что купленной антенны в первое попавшееся гнездо. Его вдова Нюша сгорела через десять лет от непотушенной сигареты.

Отходу от безоговорочного осуждения культа личности Галич противопоставил собственную безоговорочность. Как поэт он оказал огромное влияние на Владимира Высоцкого в создании сатирических персонажей, говорящих на уникальном совковом языке.

Один из шедевров Галича – это реквием «Ошибка», которым он откликнулся на известие об охоте Н.С. Хрущева с Фиделем Кастро в местах боев Первой мировой (отсюда у погибших кресты) и Великой Отечественной (отсюда нашивки за ранения и контузии)…

В песнях Галича – россыпь афоризмов, которые, вспоминаясь, помогают нам не потерять совесть окончательно.

Когда у меня в гостях был французский поэт и шансонье Жак Брель, я пригласил Булата Окуджаву и Александра Галича, и все трое спели друг для друга. Галич – старинные романсы, Окуджава – вагонные и окраинные песни, а Жак Брель – народные фламандские. Это был один из лучших концертов в моей жизни.

Другой памятный эпизод: близкая мне женщина потеряла после тяжелой операции много крови, и, как сказал врач, надежд на спасение почти не было. Когда я навестил ее, она попросила привезти магнитофон и записи песен Галича. Я рассказал об этом Александру Аркадьевичу. Он, ни слова не говоря, положил гитару в чехол, поехал в больницу и сам вместо магнитофона около часа пел для обреченной женщины. После этого случилось чудо – она выжила.

* * *

Ошибка

Мы похоронены где-то под Нарвой,
Под Нарвой, под Нарвой,
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Мы были – и нет.
Так и лежим, как шагали, попарно,
Попарно, попарно,
Так и лежим, как шагали, попарно,
И общий привет!

И не тревожит ни враг, ни побудка,
Побудка, побудка,
И не тревожит ни враг, ни побудка
Померзших ребят.
Только однажды мы слышим, как будто,
Как будто, как будто,
Только однажды мы слышим, как будто
Вновь трубы трубят.

Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Такие-сякие,
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Ведь кровь – не вода!
Если зовет своих мертвых Россия,
Россия, Россия.
Если зовет своих мертвых Россия,
Так значит – беда!

Вот мы и встали в крестах да в нашивках,
В нашивках, в нашивках,
Вот мы и встали в крестах да в нашивках,
В снежном дыму.
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
Ошибка, ошибка,
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
И мы – ни к чему!

Где полегла в сорок третьем пехота,
Пехота, пехота,
Где полегла в сорок третьем пехота,
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Охота, охота,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря!

Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря…

После середины января 1964

Городской романс

Она вещи собрала, сказала тоненько:
«А что ты Тоньку полюбил,
так Бог с ней, с Тонькою!
Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,
А что у папы у ее топтун под окнами,
А что у папы у ее дача в Павшине,
А что у папы холуи с секретаршами,
А что у папы у ее пайки цековские
И по праздникам кино с Целиковскою!
А что Тонька-то твоя сильно страшная –
Ты не слушай меня, я вчерашняя!
И с доскою будешь спать со стиральною
За машину за его персональную…

Вот чего ты захотел, и знаешь сам,
Знаешь сам, да стесняешься,
Про любовь твердишь, про доверие,
Про высокие про материи…
А в глазах-то у тебя дача в Павшине,
Холуи да топтуны с секретаршами,
И как вы смотрите кино всей семейкою,
И как счастье на губах – карамелькою…»

Я живу теперь в дому – чаша полная,
Даже брюки у меня – и те на молнии,
А вина у нас в дому – как из кладезя,
А сортир у нас в дому – восемь на десять…
А папаша приезжает сам к полуночи,
Топтуны да холуи тут все по струночке!
Я папаше подношу двести граммчиков,
Сообщаю анекдот про абрамчиков!

А как спать ложусь в кровать с дурой Тонькою,
Вспоминаю той, другой, голос тоненький,
Ух, характер у нее – прямо бешеный,
Я звоню ей, а она трубку вешает…

Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино,
В Останкино, где «Титан» кино,
Там работает она билетершею,
На дверях стоит вся замерзшая,
Вся замерзшая, вся продрогшая,
Но любовь свою превозмогшая,
Вся иззябшая, вся простывшая,
Но не предавшая и не простившая!

До 1972