Человек с чугунной самокруткой

«Приснилось мне, что я чугунным стал» – так начал Ярослав Смеляков стихотворение «Памятник». Прошли годы – и этот сон воплотился в металле. Только памятник отлит не самому Смелякову, а другому поэту с отчасти похожей судьбой – рабочему из приуральского города Березники Алексею Решетову, больно задетому с детства сталинским террором. Правда, в отличие от Ярослава врагом народа был объявлен не он сам, а его отец. Но тень пала и на сына. Прочтите стихотворение «Когда отца в тридцать седьмом…» – и вас пронзит ощущение сдвоенной боли автора: и за отца, и за себя.

Если к арестованным родителям прибавить их детей, тоже искалеченных лагерями, даже если они очутились там не физически, а только психологически, вдвое, а то и втрое вырастет число жертв произвола столь еще любимого, увы, многими нашими соотечественниками, незабвенного товарища Сталина.

Решетов, как и множество других «крестников» вождя, был обречен на трагическую раздвоенность. Но, отравленный горечью смертельной обиды, он нашел в себе силы возвыситься над нею своим честным трудом. Закончив Березниковский горно-химический техникум, поэт 26 лет проработал на местном калийном комбинате. Здесь его уважали и за профессиональную хватку, и за стихи, в которых он оставался самим собою. Казалось, был как все, только умел уронить вроде невзначай те сокровенные слова, которые слушателями и читателями воспринимались как свои, копившиеся у каждого, но впервые высказанные им, Решетовым.

Вот земляки и поставили ему в уютном березниковском скверике памятник – один из лучших во всей России. Памятник человечен, тёпел и по-своему величав, но именно тем, что лишен напыщенной величавости.

Березники неожиданно вынырнули на наши киноэкраны в кадрах репортажно-публицистического фильма Станислава Говорухина «Россия, которую мы потеряли». Там обезумевшая толпа рабочих штурмует винно-водочный отдел гастронома во время ханжеской кампании по борьбе с алкоголизмом, когда водка оставалась единственным утешительным деликатесом на вопиюще пустых продуктовых прилавках. Наверняка в этой толпе был и Алексей Решетов. И уж точно видел ее если не изнутри, то извне, хотя, конечно, ему было бы приятней видеть очереди за книгами. Жаль, что тяга людей к чтению сейчас не то чтобы исчезла, но не особенно замечается. Страшновато, если наша страна читателей станет той Россией, которую мы потеряли.

По-разному увековечивается память писателей монументальными средствами. В Воронеже мне рассказали анекдотическую историю о том, как в девяностых годах соорудили здесь памятник Алексею Кольцову, для экономии стройматериалов укрепив голову поэта над гранитной шинелью Дзержинского. Но там же, в сени парковых деревьев, поставлен наконец очаровательно-трагедийный памятник Осипу Мандельштаму, хотя так и повисло в воздухе стихотворение, предсказавшее улицу его имени в Воронеже. В Рязани открыт барельеф Александра Солженицына на здании, в котором помещалась школа, где он преподавал математику. Булат Окуджава, не так давно именовавшийся пошляком, оказался навсегда на своем Арбате.

Решетов никогда не претендовал на то, чтобы говорить от имени рабочего класса. Но он оказался этому классу нужнее, чем десятки наших «производственных» поэтов. Его, правда, тянули в эту сторону, и весьма настойчиво. Раза два он уступил, поддался на явно заказные стихи для песни: «Есть город хороший у Камы-реки, Республика химии – Березники. Там счастье в работе, как птицы в полёте, Находят мои земляки». Но такая песня не могла прижиться.

А вот молодой парень, снимавшийся со своей невестой у памятника Решетову, на мой вопрос, помнит ли он что-нибудь из его стихов, чуть сбиваясь, но все-таки прочел на память решетовское стихотворение:

«Подруга пошла на коварство, В стихах потускнели слова. От всех невезений лекарство – Колоть на морозе дрова. Как следует, тяпнуть по чурке, Со всей своей силушкой злой, И вольно вздохнуть, и почуять, Как сладостно пахнет смолой. Пусть крики вороньи двоятся В стеклянных просторах пустых. Чего мне на свете бояться, О чём мне на свете грустить? Берёста. Сухие поленья. Златого огня колдовство… Твои молодые колени Любили глядеть на него».

Алексей Решетов обладал редкой памятью сердца, сохраняя даже крохотные драгоценности жизни с самого ее начала: «И снова в детство заглянул вчера я, И вспомнил, улыбнувшись от души, Как с мисочкой порожней у сарая Стоишь ты в старых валенках больших».

Простим неуклюжую раннюю рифму (от души – больших) хотя бы за то, что в этих строчках есть что-то, трогательно напоминающее тоже раннего Владимира Соколова: «Снег сгребаю валенком, слов не нахожу я».

Решетов продолжает: «А во дворе белым-бело и пусто. От стужи каменеют воробьи. Ты попросила: – Наруби капусты, Сама хотела – пальцы не мои. Я взял топор – и брызнул лёд зелёный, И мы над кадкой наклонились враз, И я сказал, мальчишка удивлённый, Увидев рядом только синий глаз: – А у тебя антоновками, что ли, Всё щеки пахнут, прямо как в саду? – Да мы капусту с яблоками солим… И вдруг вздохнула: – Ладно, я пойду. А во дворе бело и пусто было. Тропинка отхрустела. Ты ушла. И голубую мисочку забыла, Как будто мать капусту не ждала».

А здесь уже слышится ваншенкинское: «…Легли на землю солнечные пятна. Ушел с девчонкой рядом командир. И подчиненным было непонятно, Что это он из детства уходил».

Возможно, кто-то сочтет всё это сентиментальной мелочевкой, копошением в лоскуточках жизни. Но недаром же у Бориса Пастернака появился в стихах «Всесильный бог деталей». Владимир Соколов и Константин Ваншенкин, а затем и я как их кропотливый ученик, начиная с поэмы «Станция Зима», стали азартными воскресителями лоскутков реальности в пику безжизненным абстракциям колхозного или индустриального толка.

Потом пришли и Коля Рубцов, и Алексей Решетов, и другие поэты, реабилитируя вслед за Владимиром Соколовым «Прозрачные размеры, Обычные слова». Оказалось, что ими можно выразить всю гамму чувств, ободряя, развивая и радуя читателей. И оказалось, что нет противоречий между городской и деревенской поэзией, между поэзией тихой и громкой, а есть лишь вечное противоречие между искусством лживым и правдивым, совестливым и бессовестным. Как сказал тот же Владимир Соколов, «Нет школ никаких. Только совесть».

И одним из учеников школы совести был заслуживший памятник от своих земляков Алексей Решетов.

* * *
Светолюбивы женщины. Они
Не могут пыль на стёклах окон видеть,
Им докучают пасмурные дни,
Их чёрным словом так легко обидеть.
И светоносны женщины. Нельзя
Представить даже,
что за темень будет –
Исчезни вдруг их ясные глаза
И маленькие матовые груди.
1963

* * *
Я знал человека. О нём,
Должно быть, вы слышали прежде:
Он в свой непостроенный дом
Входил в непошитой одежде,
Садился поближе к огню
В несуществовавшем камине
И ласково гладил жену,
Хотя её нет и в помине.
И в этой нелёгкой судьбе,
В особенно горькие миги,
Искал утешенья себе
В никем не написанной книге.
1965

* * *
Не убивайся, человече,
Что еле движутся дела,
Что ненаглядная далече,
Что вьюга окна замела.
Пока в природе двоевластье
Чудной четы – добра и зла,
Исключено сплошное счастье,
Исключена сплошная мгла.
1965

* * *
В эту ночь я стакан за стаканом,
По тебе, моя радость, скорбя,
Пью за то, чтобы стать великаном,
Чтоб один только шаг до тебя,
Чтобы ты на плечо мне взбежала
И, полна ослепительных дум,
У солёного глаза лежала
И волос моих слушала шум.
1966

Почтальон Абрам Ароныч
Почтальон Абрам Ароныч
Потерял жену и дочь.
Почтальон Абрам Ароныч
Получить письмо не прочь.
Он такой же враг народа
Был, как мы с тобой враги.
– Что ж, в семье не без урода, –
Отзывался о других.
Он кричит (какая пытка –
В каждом слове – буква эр):
– Вам, красавица, открытка.
– Вам «Мурзилка», кавалер!
И уже гораздо тише
Говорит, придя домой:
– Вам, Абрам Ароныч, пишут.
Потерпите, милый мой.
1967

* * *
Отец мой стал полярною землёй,
Одной из многих,
золотой крупинкой.
А я хотел бы, в мир уйдя иной,
Вернуться к вам
зелёною осинкой.
Пусть в гости к ней походят грибники,
И целый день звенит в листве пичуга.
А эти вот
надёжные суки –
Для тех, кто предал правду
или друга.
1970


* * *

Когда отца в тридцать седьмом
Оклеветали и забрали,
Все наши книги под окном
Свалили, место подобрали.

И рыжий дворник подпитой,
При всех арестах понятой,
Сонеты Данте и Петрарки
Рвал на вонючие цигарки.

Осколок солнца догорал,
Из труб печных летела сажа.
И снова Пушкин умирал.
И Натали шептала: – Саша…
1977

Памятник Решетову в Березниках

Черным крашенный,
видно, дешевенький сплав,
а вот памятник – царственный,
но беретик – богемистый,
и под беретиком пиво шумит,
а в руке на отлете с небрежнинкой пролетарственной
самокрутка – чугунная, что ли? –
похоже, дымит.
Пусть поэты амурно-гламурные
стёбом позорятся,
а к тебе, Леша Решетов, пусть завсегда
подползают лизать
неподдельной поэзии руки мозолистые
Маяковским отправленные поезда.

Евгений ЕВТУШЕНКО