Posted 10 марта 2016,, 21:00

Published 10 марта 2016,, 21:00

Modified 8 марта, 03:18

Updated 8 марта, 03:18

Наставник Николая Глазкова

Наставник Николая Глазкова

10 марта 2016, 21:00
Глеб ГЛИНКА 1903, Симбирск – 1989, г. Кэбот, штат Вермонт, США

Идейное
Бывало, многие людишки –
И молодые, и в годах –
Беспечно резались в картишки
В любых российских городах.

А мы, уже со школьной парты
Идеями начинены,
Всю жизнь не брали в руки карты –
Ни после и ни до войны.

И провидение в отместку
Готовило исподтишка
Нам проигрыши не в железку,
А в подкидного дурака...

И вот, едва от бурь остывши,
Мы принимаемся опять
О всем несбывшемся и бывшем
С авторитетом толковать.

Но от картежного азарта
Мы, как и прежде, далеки...
Географические карты
Играют нами в дураки.
<1957>

Патриоты
Повело кота на крышу,
Я его стенанья слышу.
Рваны уши, хвост трубой,
Рвется кот в последний бой.

Горки Сивку укатали.
Для меня ли, для кота ли
Не житуха, а страда
В наши зрелые года.

У меня хоть целы уши,
Ободрали только душу.
Всё ж встаю во весь свой рост:
Дыбом шерсть, пружинит хвост.

Кот и я – не пацифисты,
Духом смелы, сердцем чисты.
Не теряем мы лица,
Будем биться до конца.

Чтоб, как в смертной лихорадке,
В роковой последней схватке,
Скаля судорожно пасть,
На родную крышу пасть.
Не позже 1968

Бумажный змей
Когда душа вскипит, как чайник,
Открыто, не исподтишка,
Приладь к идее хвост мочальный
И запускай под облака.

Удача или неудача –
Не важно, истина проста:
В искусстве ничего не значит
Сама идея, без хвоста.
Не позже 1972

Прогресс
Безо всякого сомненья,
Сразу можно заключить:
Человек – венец творенья,
Очень гордо он звучит,

Ловко расщепляет атом,
Трудится из года в год,
Строит козни, кроет матом,
Контролирует приплод.

Раки двигаются задом,
Крабы боком – не беда:
Человек – вперед фасадом,
Нос по ветру, но – куда?
Не позже 1972

В 1934 году в знаменитую московскую десятиэтажку по Большому Гнездниковскому переулку, где располагался цыганский театр «Ромэн» и жил прокурор Андрей Вышинский, въехало издательство «Советский писатель». При издательстве на втором этаже открылась литературная консультация. И туда за два года до войны вместе с бывшим одноклассником, а теперь студентом МИИТа Евгением Веденским заглянул второкурсник пединститута Николай Глазков. Он уже года три развлекал друзей собственными стихами, а недавно придумал себе кличку небывалиста и старался подтвердить ее непохожестью ни на кого. Если это удавалось, стихи называл противоестественными.

Так вот о консультации. «Там было несколько консультантов, но особенный интерес, пожалуй, вызвал у нас с Глазковым Глеб Александрович Глинка, – рассказывает Веденский. – Произведения он разбирал вдумчиво, неторопливо. Некоторым авторам давал разнос, да такой, что те больше у него не появлялись. <...>

Мы пока оставались только зрителями. Велико было наше удивление, когда Глинка подошел к нам и сказал: «Вы ведь тоже поэты, так прочтите мне что-нибудь».

Глазков приосанился и шепнул мне: «Прочту ему самые противоестественные». Прочел он свой первый «Манифест» и еще кое-что.

Неожиданно Глинка схватил Колю за руку и воскликнул: «Да ведь Вы настоящий поэт! – и добавил: – Очень хочется с Вами поговорить. Приходите ко мне. Вот мой адрес».

Мы бывали много раз у Глеба Александровича. Это был приземистый человек лет пятидесяти с небольшим. Занимал он небольшую комнату (насколько я помню, десятиметровую) в коммунальной квартире на Новинском бульваре. Стихи он знал великолепно и так же их читал. Особенно хорошо Пушкина и Блока. <...>

Читал он и свои стихи <...>»

Выглядевшему на «пятьдесят с небольшим» Глебу Глинке не было тогда и сорока. Впрочем, для двадцатилетних парней что сорок, что пятьдесят – не одно ли и то же?

Исследовательница Глазкова, Ирина Винокурова, отмечает, что «с лета 39-го года и вплоть до самого начала войны, имя Глинки постоянно упоминается в глазковских дневниках». Правда, как обычно, без контекста. Но параллельно у молодого поэта происходят резкие перемены в выборе чтения. Он открывает для себя только что вышедшие книги избранных стихотворений Бориса Пастернака и Велимира Хлебникова. Достает (и, наверно, не только по совету, но и с помощью Глинки) давние сборники «Путем зерна» Владислава Ходасевича и «Версты» Марины Цветаевой, «Пепел» Андрея Белого и «Громокипящий кубок» Игоря Северянина, поэму расстрелянного Бориса Корнилова «Моя Африка». Присматривается к переводам из Эмиля Верхарна и Уолта Уитмена. Вчитывается в воспоминания Бенедикта Лившица «Полутораглазый стрелец», с ироническим прищуром оглядывающегося на дерзкие и суетные затеи футуристической артели... И в это же время появляются у Глазкова стихи о цензуре и самоцензуре, о славе подлинной и мнимой – и, скорее всего, тоже под влиянием серьезного собеседника и наставника. Но и сам Глинка, очень похоже, не избежал ответного воздействия игрового глазковского письма, например, в раннем стихотворении «Ночь на кухне»:

На эту тему ухни,
Мой сказочный талант, –
Повисла тьма на кухне,
Как тощий аксельбант.

В помойный край влекомый,
Покинув отчий чан,
Выходит насекомый,
Точнее – таракан.

Вдогонку таракану,
Моча кремнистый путь,
Течет вода из крану,
Забытого заткнуть.

А что если не Глинка подыграл Глазкову, а Глазков последовал за Глинкой? Но Глинка сам подсказал нам, как было дело, предусмотрительно включив стихотворение «Ночь на кухне» в цикл, озаглавленный «Стихи моего приятеля».

При шестнадцатилетней разнице в возрасте благодаря общению с Глинкой Глазкову приоткрылась живая литературная жизнь недавних 20-х годов, которые Глинка называл «золотым веком» советской литературы. Сам он успел закончить Высший литературно-художественный институт, организованный Валерием Брюсовым и ликвидированный сразу после его смерти, и дорожил уроками мэтра:

Среди марксистской шелухи,
В эпоху примитивных вкусов
Меня учил писать стихи
Валерий Яковлевич Брюсов.

Стихи писались до 1928 года, до 1930-го что-то даже удавалось напечатать – о погоде, об охоте, о тщете поэтических усилий. Крошечный сборничек детских стихов был повторно издан в том же 1930 году. А дальше, как и ярко одаренная Мария Шкапская, он перешел на прозу, и, как и она, главным образом очерковую. Много путешествовал, принял участие в научной экспедиции на Полярный Урал, побывал на сибирских реках Васюгане и Тыне. Но через десятилетия и этот вынужденный опыт неожиданно озарил стихотворную строку:

Что ж, поэзия – лишь средство
От былых душевных ран.
Старики впадают в детство,
В Обь впадает Васюган.

На исходе 1920-х годов Глинка примкнул к литературной группе «Перевал», самой миролюбивой и ненавязчивой в обстановке непримиримой вражды и соперничества. Перевальцы отстаивали искренность и органичность творчества, выступали за слияние мировоззрения с мироощущением, против казенщины, подхалимства и прислужничества. И если поначалу за естественное стремление быть в искусстве самими собой их брала в оборот цепная журналистика, то с весны 1937-го за дело взялись следователи НКВД. Из первой десятки перевальцев уцелели всего двое. Себя Глинка относил к «меньшой братии» – не по возрасту или дарованию, а по некоторой обособленности из-за побочных занятий. Он сам, например, помимо общения с коллегами из группы, читал лекции по теории литературы и вел семинары в Литинституте, редактировал сборники молодых поэтов и, как мы уже знаем, работал с начинающими авторами в консультации при «Советском писателе». «Меньшую братию, – по его словам, – тоже трепали на допросах, кое-кто отсидел несколько месяцев в Бутырках».

Придет время – и Глинка составит антологию писателей-перевальцев и напишет историю становления и разгрома этой группы.

В июле 1941 года он записался от Союза писателей в Московское ополчение. На фронт отправился в одной колонне с Александром Беком, Даниилом Даниным, Эммануилом Казакевичем, Василием Кудашевым, Юрием Либединским, Владимиром Трениным, Рувимом Фраерманом, Георгием Штормом... Вместе с ними упомянут в мемуарных записках Бориса Рунина: «Одно время командиром моего отделения был прозаик и поэт Глеб Глинка. <...> Глинка был старше меня лет на восемь-десять. К тому же он был охотник, то есть человек, приученный к полевым условиям, и его покровительство на первых порах очень облегчало мою ополченскую участь. Он умел выбрать и в поле, и в лесу хорошее место для ночлега, он приучил меня к строгому питьевому режиму на марше, он помогал мне преодолевать дневной зной и ночную стужу».

Осенью под Вязьмой ополченцы попали в окружение. Многие погибли. Жене Глинки, высланной из Москвы вместе с десятилетней дочерью за обнаруженных в роду немцев, сообщили, что он пропал без вести. А он оказался в плену, сидел в немецких концлагерях и был освобожден союзниками. Несколько лет прожил в Бельгии, занимался скульптурой. Женился, родил сына и с новой семьей перебрался в Штаты. Здесь вернулся к стихам. С 1953 года печатался в нью-йоркском «Новом журнале». Выпустил два стихотворных сборника – «В тени» (1968) и «Было завтра» (1972). Выступая сразу после выхода второго сборника, четко обозначил свои художнические пристрастия и установки:

«Как любой поэт, я жадно осязаю всё земное. Игра плоти волнует меня не меньше игры разума. В своей лирической исповеди по мере сил я избегаю лжемудрствования и думаю, что о примитивных вещах еще возможно говорить осложненно, но о сложном и сокровенном мне хочется говорить до детскости просто и немногословно».

А еще он заметил, что иногда идет на «обнажение приема», то есть «раскрытие, как и каким образом сделан данный фокус», и использует «прием остранения», то есть предлагает «взгляд на изображаемое как бы со стороны или чужими глазами», и признался в тяге к обновлению слов. Например, слово «отсебятина» почему-то приобрело презрительный оттенок. «Но поскольку главная задача поэта – говорить обязательно от себя и по-своему, «отсебятина» становится доблестью». Всё это, только гораздо шире, нагляднее и решительнее, использовал в своих стихах Николай Глазков.

Своего ученика Глеб Глинка пережил на десять лет.

* * *

Потухают талантов огни.
Удивляешься, вылупив зенки:
Остаются на свете одни
Евтушенские и Вознесенки.
Глеб Глинка

Путь своей жизни Глинка вызмеил,
шутя между добром и злом,
а что меня с Андреем высмеял –
за многое нам поделом.

И подшутил в ответ я чуточку:
ты нас внимательней прочти,
и сам ему оставил шуточку,
но безобидную. Почти.
Евгений ЕВТУШЕНКО

"