Актер Евгений Стычкин

– Вы сказали, что эту систему не должны менять «сверху»…

– Есть энное количество театров, в которых работают артисты просто потому, что их содержит государство, а они ничего особенного не играют, ничего особенного не ставят. Там нужно что-то менять. Но, значит, должна быть какая-то другая система поддержки этих артистов. Если есть театр, в котором при отдельно взятом художественном руководителе долгое время коллектив все меньше имеет успех у зрителей, у критиков, пустые залы, тогда чиновники, основываясь на этом конкретном, отдельно взятом примере, должны принимать какие-то меры относительно этого самого театра, а не русского Театра в целом. Нельзя просто сказать: «Репертуарный театр надо распустить. Кто может позволить себе снять зал МХАТа, Театра Вахтангова или Моссовета, тот пусть и снимает, кто может позволить себе играть, тот пусть и играет – коммерческие рельсы, и все счастливы». К сожалению, тогда мы обречены на однобокость театра, потому что все пойдут по проторенной дороге, упрощая спектакли, в первую очередь в смысле зрительского восприятия. Опять-таки потому, что это проще продавать. Жесткие законы бизнеса не применимы к искусству. Простите за пафос.

– Сейчас все чаще звучит мысль, что в театр должны приходить молодые художественные руководители, что, грубо говоря, «старики» узурпировали репертуарный театр, а нужно вливать свежую кровь…

– Здесь вполне можно продолжить цитатой из «Чайки»: «Вы, рутинеры, захватили первенство в искусстве…» Да, необходимо вливать свежую кровь. Но это не значит, что сейчас нужно поснимать всех художественных руководителей, которым за 55 и немедленно поставить на их место 30-летних. Потому что помимо безусловного уважения к их таланту, заслугам – не прошлым, но и нынешним тоже, – помимо этого есть зрители, которым не 25 лет и которым хочется смотреть скорее то, что близко художественному руководителю, который не так молод. Впрочем, если назначить худруком в один из ведущих театров страны режиссера Павла Сафонова, то я был бы обеими руками «за». Мы выпустили спектакль «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» год назад, и с тех пор я мечтаю, чтобы Павлу была дана максимальная власть, чтобы мы продолжили свои эксперименты.

– Вы следите за тем, что сейчас происходит в политической жизни страны?

– Да, и слежу, и хожу на митинги. Но при этом я считаю, что публично поддерживать какого-то отдельно взятого политика я имел бы право только в том случае, если бы я был абсолютно уверен в его правоте. Нет политика, которому я безоговорочно мог бы отдать свой голос и тем более, пользуясь своей узнаваемостью, пытаться за него агитировать. Поэтому я этого не делаю. Но при этом ходить на митинги, думаю, надо всем... Мы никогда не отличались особой политической активностью, политической сознательностью или какой бы то ни было активной гражданской позицией. И в течение многих лет зачатки этого разными способами душились. Поэтому у нас нет привычки высказывать свою точку зрения, а уж тем более за нее бороться. Половина людей считает, что это небезопасно. А вторая половина считает, что это ни к чему не приведет. И то, и другое в некоторой степени справедливо. Очень важно, что мы выходим на улицу. Но бессмысленно ждать, что после того как все вышли на улицу за честные выборы, у нас сразу же произошли честные выборы. Мы просили, чтобы не было мигалок или сказали, что нам надоели чиновники, а на завтра – хренак, и нет мигалок, и все чиновники едут на велосипедах на работу, а все свои неправедные накопления отдают в фонд бездомных детей. Нам нужно пройти путь, не знаю, в 20–30 лет… Думаю, у социологов, которые этим занимаются, существует понимание, сколько нужно отдельно взятой нации быть более-менее свободной, более-менее демократической для того, чтобы начать принимать решения и за них бороться. Сколько? Наверное, много.

– Режиссер Владимир Мирзоев в интервью нашей газете сказал, что последние лет 20 мы жили в отсутствии диалога между народом и властью, и сейчас его наладить будет не так легко…

– Если считать, что наши цари хотя бы внутренне какой-то диалог с народом вели, то после революции диалог полностью отсутствовал. Немножко поговорили, залили все кровью, и больше уже никто никогда ни с кем не разговаривал. Да, он отсутствует абсолютно, и, конечно, власть воспринимает митинги как досадную неприятность. Не более того. Это не повод для размышления и уж тем более не руководство к действию.

– Театр очень чутко реагирует на то, что происходит в обществе, в политике…

– В спектакле «Девушка и революционер» я играю Сталина и в течение всей постановки говорю тексты, которые абсолютно применимы к современной ситуации и поэтому особенно страшные. На примере очень подготовленной и умной публики театра «Практика» я вижу, как их настроение меняется, как то, что еще недавно считалось шуткой, сейчас уже шуткой не является. Два года назад, выпуская этот спектакль, я говорил, что революция не делается ни за год, ни за два, и для такой страны, как Россия, нужно лет сто. Соответственно, году к 2020-му все и успокоится. И все умирали от хохота. Потому что у всех было внутреннее ощущение, что ну, уж конечно, успокоится, ох как смешно действительно получилось. А сейчас ни у кого нет ощущения, что что бы то ни было успокоится и уладится к двадцатому году. И поэтому все воспринимают это скорее как провокационную фразу или как грустную иронию.

– Как считаете, у нас есть необходимость в создании политического театра?

– Нет, как отдельный жанр, я считаю, политический театр не нужен никому. Сейчас существует проект Ефремова и Быкова. Раньше были «Куклы». Есть и другие передачи или проекты. Зачастую они талантливые, довольно острые, по форме своей необычные. Сделать же целый театр, который бы работал на то, чтобы обслуживать… кого? То есть он обязательно должен кого-то обслуживать, потому что театр не может быть безыдейным. Тогда это вообще не театр, а чушь собачья. Значит, он должен какую-то точку зрения отстаивать. Я бы на себя подобную смелость не взял. Другое дело, что каждый отдельный художник должен быть политизирован как всякий гражданин и одновременно с этим не имеет права полностью лезть в политику, будучи художником. Здесь довольно тонкая грань.

– То есть художник не должен занимать чью-то определенную сторону?

– Не совсем так. Если он абсолютно убежден в своей правоте – тогда конечно. Но это большое везение и большое счастье, если человек абсолютно убежден в своих политических взглядах. Наверное, есть такие счастливые люди. К сожалению, я к ним не принадлежу.

– Вы, как актер, постоянно меняете образы, причем зачастую – кардинально. То вы играете комедийного персонажа, то Гитлера, то Сталина, то еще кого-то. Не происходит ли «вымывания», не получается ли так, что в какой-то момент становится не понятно, где вы – это вы, а где то, что вы взяли от вашего персонажа?

– Да, происходит, конечно. Это происходит на глубинном уровне, и ты не очень это контролируешь. Вот если бы я, репетируя Сталина, начал говорить с акцентом дома, то это было бы уже частичной шизофренией или, наоборот, неким красованием профессией перед собой или своими близкими. Но внутри ты действительно меняешься. Ты меняешься, потому что присваиваешь себе опыт своего персонажа, ты в некоторой, пускай ничтожной степени, но переживаешь его эмоции, его, в случае со Сталиным, безжалостность, коварство, злость. В общем, некоторые душевные качества от персонажа тебе передаются.

– А есть ли образ или роль, которую вы никогда бы не согласились сыграть? Даже если идея сама по себе интересна.

– Вот вы правильно сказали, что если идея хороша… Если идея хороша, играть можно что угодно – Гитлера, Черта, не знаю еще кого. Но только в том случае, если ты не отстаиваешь ложные идеи, идеи тебе неблизкие. Даже роль самого очаровательного персонажа, если ты при этом пытаешься убедить зрителя в чем-то омерзительном, не стоит играть.