Верка, сексуальная контрреволюционерка?

Сексуальной контрреволюционеркой окрестила себя в стихах сама Вера Павлова. Для многих читателей это ее, как сейчас выражаются, бренд, фирменный знак. А я все-таки поставлю знак вопросительный. Мало как люди называют сами себя? Маяковский вон что на себя наговорил в молодости: «Я люблю смотреть, как умирают дети». Но означает ли это, что он был садистом-детоненавистником? И все-таки противновато натыкаться на эту строку. Маяковского она не украшает. Тем не менее он один из величайших мировых поэтов, автор непревзойденной по темпераменту и библейскому метафоризму поэмы «Облако в штанах». Цельны только опасные фанатики.

Почти в каждом человеке живут разные люди, и в одном поэте могут жить и два поэта, и больше. Один поэт, живущий в Вере Павловой, мне очень нравится, другой – настораживает.

Я вас лично почти не знаю, Вера, и не хочу, чтобы вы подумали, что я ваш враг. Напротив, я хотел бы поддержать вас как узнаваемого своеобразного поэта постшестидесятнических времен. В сегодняшней литературной «безэховности» вы добились известности, редкой для нашего резко расслоившегося и лишенного сообщающихся сосудов общества. Сейчас нет и, может, долго еще не будет ни романов, ни стихов, которые читались бы всеми.

Вы нашли удивительно точную формулу для своего поколения:



Потерянное? – Растерянное,

рассеянное по свету

моё поколенье, расстрелянное

из стартового пистолета.



А вот самоопределение, до трагической смелости которого не дорос, пожалуй, никто из ваших ровесников:



Принимая удар как награду,

принимая награду как груз,

я ищу предпоследнюю правду,

потому что последней боюсь.

Только тают последние силы,

только не с чем сверить ответ.

Вот у Рильке была Россия.

У меня и этого нет.



У вашего поколения действительно нет той России, которая еще была у шестидесятников. Вам досталась лишь плазма будущей России, и какой из вариантов ее судьбы воплотится, зависит не столько от нас, хотя и от нас тоже, сколько от наших детей и внуков. С ними нелегко – вы правы:



Удочерить родную дочь

труднее, чем детдомовку.



Вы женщина, а женщинам сегодня одиноко, потому что с мужчинами проблемы. Сегодня «мачизм», переросший в «мочизм», для многих женщин, увы, является признаком так называемого мужикизма. Сколько раз приходилось слышать восторженные восклицания по поводу решительных и ни в чем, а особенно в себе, не сомневающихся особей: «Вот это мужик!» На чем же основаны эти восторги? На государственном и личном милосердии мужчин? На их гражданской смелости? На щедрости по отношению к тем, кто смертельно нуждается? На универсальной культуре, впитавшей культуры других народов? Да нет же, эти восклицания часто вызывает только грубая сила, нескрываемая хамоватость и так называемый смачный язык, попросту говоря, мат. Чтобы произвести впечатление, иные мужчины даже скрывают свою интеллигентность. А вот Андрея Дмитриевича Сахарова, одного из духовных героев XX века, невозможно представить отвечающим на оскорбления на пещерном уровне его ненавистников, не понимавших, что он хочет их спасти.

Борис Пастернак мне однажды сказал, что для настоящего мужчины характерно материнское отношение к женщине. Мне показалось, что он оговорился. «Нет, именно материнское, – подтвердил он. – Нам многому нужно учиться у женщин».

Но женщины, которым приходится вкалывать наравне с мужчинами, волей-неволей стали омужичиваться. Чему же удивляться, если с их губ срываются хлесткие слова! Но когда мат становится модным на сцене и в Интернете, порой похожем на мусорную свалку озлобленности, в романах, а теперь даже в стихах, то становится тошно. В дискуссии о ненормативной лексике меня поразило умилительное отношение к мату двух хороших писательниц Людмилы Улицкой и Галины Щербаковой, когда они попробовали оправдать его Пушкиным, который вовсе не пытался печатать свои лицейские забавы, и Веничкой Ерофеевым, у которого ненормативная лексика грациозно сатирична и оправдана жанром.

Ханжество цензуры так нас изуродовало, что мат мы воспринимаем чуть ли не восстанием против лицемерия. Но мат из советского андеграунда давно стал прогнившей академией пошлости постсоветского капитализма. Почему же столь поэтически одаренная Вера Павлова не смогла обойтись без мата, когда он из протеста против стадности сделался языком новой стадности? Видимо, ей захотелось завоевать интерес стада. Доказать самой себе, что она может заставить это быдло читать себя, как когда-то сделал Набоков своей «Лолитой». Вера Павлова решила лолитизировать сама себя.

Сказка о лучшем в мире массовом читателе в России кончилась. Может быть, самый великий русский прозаик советского времени Андрей Платонов, которого Вера Павлова назвала в телепередаче «Школа злословия» своим любимым писателем, издается мизерным тиражом. И ей самой, чтобы привлечь, по сути, нечитателей, приходится, как говорят французы, забрасывать чепчик за мельницу, сочиняя нечто крайне рискованное:

Так юное влагалище, рыдая

под мужеской рукой, пощады просит

и жаждет, чтобы не было пощады.



Или вот это:



Я откликнусь без зова

и сорву за печатью печать,

буду петь в половине второго

и в ладонь тебе буду кончать…



Это разве эротика, Вера? Эротика – это Песнь Песней.

А вот еще на десерт:



Каждый вздох одноразов,

но подлежит дележу.

Я только числом оргазмов

тебя превосхожу.



Любимой бабушкой называет Вера Павлова Анну Ахматову. Но пишет доходящее до кощунства «Подражание Ахматовой». Вот оно, только вместо одного слова из трех букв я все-таки вписал три точки:



И слово ... на стенке лифта

перечитала восемь раз.



Но и собственного отца не пожалела ради «красного» словца поэтесса. Опять прибегаю к точкам – теперь к двум:



.. твою мать! – сказал отец,

и я сказала: Молодец!



Как шутка это не удалось. А как что-то серьезное смахивает на свербящее желание лишний раз напомнить, что есть такая Вера Павлова.

А зачем всё это нужно после таких по-христиански целомудренных и одновременно страстных стихов:



Люблю. И потому вольна

жить наизусть, ласкать с листа.

Душа легка, когда полна,

и тяжела, когда пуста.

Моя – легка. Но страшно ей

одной агонию плясать,

зане я родилась в твоей

рубашке. В ней и воскресать.



Вот она, настоящая любовь, которая уж если входит в сердце, то всё расставляет по местам и придает смысл и жизни, и поэзии как неотдираемой части человеческой души.

Диктатура читателей, которые непременно хотят, чтобы поэт сохранял тот имидж, к которому они привыкли, конечно, страшновата, как вы сами об этом написали.



Последователи? Потомки?

Заградотряд:

в упор расстреляют,

когда поверну назад.



А вы не бойтесь повернуть, Вера. Не куда-нибудь – к своей же душе. Она у вас добрая. Даже в чем-то патриархальная. Материнская по отношению к тем, кого вы любите. Перестаньте быть той, которую вы выдумали. Вы и без нее написали столько хороших стихов.

Какой прекрасный цикл вышел у вас в прошлогоднем «Новом мире», в 9-м номере!

Так что, может, перестанем материться, Вера?

* * *

Я уже совсем большая,
мне уже совсем всё можно:
посещать любые фильмы,
покупать любые вина
и вступать в любые браки,
и влезать в любые драки,
и за всё перед народом
уголовно отвечать.
Пожалейте меня, люди, –
не управиться с правами!
Пожалейте меня, люди, –
запретите что-нибудь!
1985

* * *

Не надо трогать этой песни –
она сама себя споёт.

Но чем летящее телесней,
тем убедительней полёт.
<1997>

* * *

Смысл жизни младше жизни
лет на тридцать – тридцать пять.
Полагается полжизни
ничего не понимать.
А потом понять так много
за каких-нибудь полдня,
что понадобится Богу
вечность – выслушать меня.
<2000>

* * *

Нагота, объясни наготе,
кто в ответе и что в ответе.
Только сказанное в темноте
актуально на том свете.
Там, на третьем реки берегу,
перед кем-то огненнокрылым,
только тем оправдаться смогу,
что тебе в темноте говорила.
<2004>

* * *

Жуть. Она же суть. Она же путь.
Но года склонили-таки к прозе:
Русь, ты вся – желание лизнуть
ржавые качели на морозе.
Было кисло-сладко. А потом
больно. И дитя в слезах бежало
по сугробам с полным крови ртом.
Вырвала язык. Вложила жало.
2004 или 2005

* * *

Не знаю, не уверена –
одна я? Не одна?
Как будто я беременна,
а на дворе война.
Раздвоенность не вынести,
не выплакать до дна…
Как будто мама при смерти,
а на дворе весна.
2004 или 2005

* * *

Под камнем сим – пустое тело
той, что сказала не со зла
гораздо больше, чем хотела,
гораздо меньше, чем могла.
2004 или 2005

* * *

Лицом к лицу лица не…
Дальнозоркость.
Надень очки для чтенья – и увидишь:
пушистые ресницы поредели,
у глаз проклёвываются морщины,
горчит улыбка, губы стали мягче,
понятливей, послушней, благодарней…
Спокойной ночи! Ничего не бойся!
Целебней не бывает поцелуев,
чем эти, – перед сном, в очках для чтенья.
<2010>

* * *