Илья Резник

– Значит, художник должен быть голодным?

– Лион Измайлов очень хорошо сказал: «Я зарабатываю столько, чтобы мне еще хотелось писать». Должна быть определенная мера. Если человек будет чересчур обеспечен, то он станет жировать и возлежать на оттоманке. Но материальный стимул должен быть. Надо писать книгу или сценарий и думать, что они получат Нобелевскую премию. Важно не само счастье, а путь к нему, путь к удаче.

– Вашу первую песню «Золушка» исполнила Людмила Сенчина. Вы, наверное, до сих пор дружите с ней?

– Она была не первой – первой ее исполнила Таисия Калинченко. Потом она забеременела, песня перешла к Людочке и стала ее визитной карточкой. Мы до сих пор дружим. Любой певец, исполнивший хотя бы одну твою песню, как родственник.

– У вас был момент, когда вам стало казаться, что дошли до какой-то вершины и все, точка?

– Вы знаете, в чем мое счастье? У меня есть условная цель, но к ней я иду разными путями. У меня был период, когда я писал стихи для Пугачевой или для Вайкуле. Он закончился. Тогда я стал писать либретто для оперы, частушки ядреные. Я ненавижу наглый площадный мат, хотя русское ядреное слово всегда интересно, когда оно к месту. Я не ханжа, но таких слов не употребляю. У меня получились эдакие частушки-пугачушки.

– В одном интервью вы сказали, что не понимаете тех, кто пишет стихи по году или два.

– Да, мне кажется, что все это вымученные стихи. Смешно сидеть над одним стихотворением полгода. Поэт должен выдыхать стихи. В этом Пушкин для меня – Бог.

– Но ведь и он не писал стихов за один присест.

– Он их выдыхал, а потом редактировал, шлифовал. Не писал же он по одной строчке или буковке в день. Посмотрите, как легко летят его стихи! Посмотрите, какие органичные у него слова! Это сумасшедшие стихи.

– Вы сказали, что пишете марши. А вот гимн для какой-нибудь партии вам не заказывали?

– Нет. Но я очень много занимался гимном России. Я был инициатором конкурса нового российского гимна на музыку Глинки, в нем около пятисот авторов участвовало. На эту музыку я написал стихи «Славься Русь, страна моя родная». Потом был еще один вариант гимна «Спаси, Господь, мою Россию». Мы его записали вместе с Аллой. Кстати, его полгода играли каждое утро на канале ТВ-6. Были у меня варианты и на музыку Александрова.

– Вы признанный мэтр. Но скажите, есть ли кто из поэтов, перед кем вы преклоняетесь?

– И перед кем, по вашему мнению я должен преклоняться?

– Например, перед Беллой Ахмадулиной.

– Ее я просто обожаю. Когда мы встречаемся, она называет меня «милый Езник». Очень люблю Римму Казакову, дай Бог ей здоровья. Вот, пожалуй, и все. Перед этими двумя поэтессами я могу преклониться… Как-то у меня дома на улице Восстания в Ленинграде был Иосиф Бродский. Его привел ко мне Сергей Довлатов. Бродский стоял на балкончике и читал какую-то свою потрясающую поэму. Я ничего не понял в ней. Помню лишь, что читал он очень эмоционально, изо рта у него брызги летели.

– Потом не выяснили, что за поэма была?

– Нет. Я очень спокойно отношусь к его поэзии. Я же пушкинист. А он, как говорил Андрон Кончаловский, – мозговой поэт. Я признаю его гениальность, но если бы его не выгнали из СССР, он вряд ли получил бы Нобелевскую премию. Есть другие поэты его склада, которых я больше люблю. Виктор Соснора или Кушнер, например. Или взять эмигрантов. На фиг кому они нужны были бы, если бы не уехали в Америку.

– А что это за история с вашей попыткой эмигрировать туда?

– Никакой попытки не было. Это были гастроли моего театра со спектаклем «Распутин». Мы два года были в Штатах. Эти гастроли – мои самые страшные годы, просто ужасающие. Я доверился одному немцу-продюсеру. Он обещал золотые горы, а потом бросил нас. Нужно было кормить труппу, и мне пришлось писать для наших эмигрантов. Так родилась песня «Кабриолет» для Любы Успенской. Это все не от хорошей жизни. Свои авторские гонорары я отдавал девочкам из труппы, потому что им не на что было жить. Но это была хорошая школа.

– А нельзя было плюнуть и вернуться?

– Куда? Это же были 91–92-й годы. Здесь еще хуже было. Но мысли остаться там совсем не было. Что мне там делать? Там много русских, я выступал с концертами, но всегда было чувство, что возвращаюсь на тридцать лет назад. Некоторые наши артисты говорят, что они выступали перед американской публикой. Ерунда! Все выступали перед эмигрантами. Никто ведь там не остался, потому что никому там не нужен.

– Пушкин определил смысл поэта как «глаголом жечь сердца людей»…

– У меня нет какой-то задачи. Когда-то я написал для Аллы песню «Скупимся на любовь», их можно назвать моим девизом. Или эпиграфом к моей жизни.

– У вас еще есть хорошие стихи, ставшие основой песни Пугачевой «Радуйся!».

– А вы говорите модно-немодно. Эти стихи я написал еще в 81-м году. Это же самая настоящая православная молитва!

– Автор одного пугачевского шлягера рассказывал мне, что примадонна ничего не заплатила ему за стихи. Он еще говорил, что Пугачева вообще никому не платит за песни. Это правда?

– Этот товарищ должен быть благодарен Алле Борисовне за то, что через эту песню его узнали. Признание и известность стоят больших денег. Это больше чем 500 или 1000 долларов, которые он мог получить за свое творчество. Пусть он скажет ей спасибо, что она спела его песню.

– В своих воспоминаниях о Пугачевой вы говорите, что она всегда называла вас уменьшительно-ласкательно: Илюшей...

– Это правда. Мы никогда не ругались, не ссорились, у нас не было скандалов. Бывало, что мы расходились на полгода, а когда встречались, то общались так, как будто вчера расстались. Алла для меня святое. Она часть моей жизни, самая счастливая часть.

– Раймонд Паулс говорил мне, что она напоминает ему русскую барыню…

– А она называла его «латышский куркуль», «хуторянин». Ему она, конечно, так не говорила, а меня спрашивала: «Ну, где там твой хуторянин?».

– В фильме «Женщина, которая поет» есть образ поэта. Не ваш ли?

– Нет. Мне вообще не нравится тот образ. Волков – тяжелый человек, губошлеп какой-то. Какой же это поэт? Поэт должен быть поэтом!

– Как вы, например? Ваш имидж, и правда, соответствует образу поэта.

– Я в салоны красоты не хожу. Надо просто чаще мыться, бриться, хорошо пахнуть, следить за собой, каждый день надевать свежие рубашки и менять носки. Имидж тут ни при чем. Это способ существования. Что хорошего, если от поэта воняет воблой или перегаром или еще чем-нибудь?

– Есть известные ахматовские строки про «сор, из которого растут стихи». У вас какой этот сор?

– У каждого свой способ творчества. Все зависит от архитектоники мышления. Одного рецепта для всех быть не может. Есть мозговая поэзия, это когда поэты энциклопедичны, умны, стихи их философичны, они могут разделить слово на части. Есть другая поэзия – легкая, возвышенная, поэзия импровизации. У меня, кстати, есть строчки по этому поводу: «Теряет классиков страна. Литдряни в изобилии. Да, раньше были имена. Теперь – одни фамилии».

– Желтая пресса писала недавно, что вы сватали в любовники Алле Пугачевой своего племянника?

– Чушь собачья. Никакой он не племянник мне. Этому Саше я написал две песни, а Аллу попросили проконсультировать его. Все остальное – это выдумка журналистов. Вон в «Комсомолке» написали: «Если вы хотите увидеть Резника в красных носках, то приходите в «Кристалл». Но я никогда в жизни не носил красных носков. И племянника у меня никакого нет.

– Много небылиц пишут про вас?

– Нет. Я даже удивляюсь этому. И почти нет сплетен. Значит, я непопулярный, раз так мало сплетен.