Полина Орынянская: "А любовь — такая блажь: ей шалаш, она и рада..."

Сергей Алиханов

Полина Орынянская родилась и живёт в подмосковной Балашихе. Окончила МГУ — факультет журналистики.

Стихи публиковались в журналах: «Дружба Народов», «Южное сияние», «Витражи», «Перископ», «Новый свет», «Этажи», в «Литературной газете», в альманахах: «Образ», «Кольчугинская осень», «Письмена», в сборниках «Кочевье», «Площадь мира. Антология», на порталах «45-я параллель», «Поэмбук», «Изба-читальня» и других ресурсах Интернета.

Автор поэтических сборников: «Тают в интернете строки...», «Придумай мне имя», «Цвет люпина».

Творчество отмечено премиями: «Поэт года» в номинации «Дебют», «Народный поэт». Победитель Международного Грушинского Интернет-конкурса. Бронзовый призер Кубка мира по русской поэзии. Абсолютный победитель 8-го открытого Чемпионата Балтии по русской поэзии.

Работает в издательском доме «Бауэр Медиа» главным редактором журналов исторической и научно-популярной серии: «Ступени», «Секреты и архивы», «Все загадки мира», «Архивы ХХ века».

Образы, порожденные потоком чувств и воспоминаний, возникнув в конкретных жизненных условиях в стихах Полины Орынянской обретают необыкновенную значимость. Нарастающий гул строчек преображается во внутренний поток поэтической речи. Высокий и прекрасный дар — удивительным образом, ни только для читателя, но и для самого автора в момент творения — дает возможность преобразовывать языковую, точнее предязыковую стихию в проникновенный текст.

В развитии каждого стихотворения психологический, очень тонкий и в то же время неочевидный текущий анализ, влияет на читательское восприятие. Всякий раз присутствует и некая неопределенность — позволяющая, как и в жизни, участвовать в свободе выбора, проявлять творческую волю, и в тексте, и в жизненной — послетекстовой ситуации. Смысловая и синтаксическая ясность и гармония, я бы назвал, лирическая логика Орынянской, посильнее и традиционной аристотелевской, да и современной нечеткой логики.

Каждое стихотворение следует диалектике поэтической души поэтессы, для которой и сознательное и бессознательное равноценны и неотделимы. Просодия — в интонационной завершенности каждой строфы, в традиционной симметрии синтаксических конструкций — естественно порождающая мелодичность и гармонию:

Цвели слова на тонких стебельках –

распущены, оранжевы и алы.

Нас принимала сонная река,

качала.

Жизнь заключалась в бликах на воде,

течении плюща в шершавых скалах.

Здесь всё река. Тут время не у дел.

И берега – простор, а не предел,

они – начало...

Здесь жил отшельник в древние года...

Цвели слова, прохладно пахло илом.

Не ты ли был отшельником тогда

А я к тебе на исповедь ходила...

В городе Балашихе, в котором родилась и живет Полина, в феврале 2012, в качестве вице-президента Купеческого собрания, я в течении месяца проводил выставку «Промышленники и благотворители России». Рассказывал местному телевидению Балашихи о трагической судьбе купеческих родов Морозовых, Ляминых, Сорокоумовских, Коншиных.

В Обухове — в получасе езды от Балашихи — на Клязьме в 1708 году был основан Петром Великим первый в России пороховой завод, получивший монопольное право на производство пороха. «Пороховая слобода» осталась и по сей день — память в названии. Андрей Адамович Беренс, секунд-майор, — последний владелец этого завода, выпускавшего порох для Бородинского сражения и для всех других войн, и морских сражений, в которых - в течении двух столетий - принимала участие Россия. Андрей Беренс был основателем династии русских Адмиралов. Его сын, Адмирал Евгений Андреевич, принимал участие в трех кругосветных путешествиях. В дальнейшем командовал эскадрой в Средиземном море. Его внуки Вице-Адмиралы Евгений и Михаил Беренсы- двоюродные братья моего отца – мои двоюродные дядья.

Очень скоро исполнится 100 лет Исходу Русского флота - в ноябре 1920 года 140 русских военных кораблей ушли из Крыма в Бизерту (Тунис). Михаил Беренс был последним командующим Русского флота. Тесен мир, тесна история…

Родная Балашиха в стихах Орынянской вдруг оживает и олицетворяется чертами и качествами – и у Полины, в совпадениях и разноголосицах рождается мелодика нового стихотворения…. Ассоциативное восприятие читателей; и в частности, мое, прожившего в «хрущобе» десять лет, наполняется грустными реминисценциями:

Я сворачиваю за угол.

Там — дворами напрямик.

Мимо старого продмага,

двухэтажек-горемык…

мимо садика с заснеженным

пионером-трубачом,

и, конечно же, конечно же,

мимо клуба с Ильичом,

мимо школы, мимо винного,

мимо старых гаражей

жизни этой половину

исходила я уже…

Годы сложены в поленницу.

Не найдётся ли огня?..

Ничего тут не изменится

без меня...

Блестящий авторский Творческий вечер прошел в декабре прошлого года в Малом зале ЦДЛ, видео -

https://youtu.be/aYIhWrebuO0

Творчество поэтессы породило статьи и отклики.

Наш автор Евгения Джен Баранова, Главный редактор журнала «Формаслов», разместила в своем журнале ссылки на два поэтических сборника Полины Орынянской, изданных в соответствии с программой книгоиздания для лауреатов, предварив их: «Её поэзию отличает изящная простота, отточенный слог, разнообразие сюжетов и лёгкость изложения... строки притягательны и естественны. Своими произведениями она отрывает читателя от серой обыденности и погружает в мир ярких образов и новых впечатлений…. В своей поэзии Полина Орынянская умело сочетает многообразие художественно-выразительных средств и непринужденность изложения. Она пишет простым языком о сложных философских вопросах, создает осязаемые образы без нарочитой вычурности. Её рифмы бегут легко, а живописные эпитеты и сочные метафоры звучат естественно...».

Лера Мурашова, поэт и критик, замечательно отметила: «Стихи Полины Орынянской умные, написанные по канонам, строгие, стильные, мастерски, изысканно построенные, в них дышит божественная гармония воплощённого мира».

Елена Ширимова, поэт и рецензент, написала: «Стихи Полины Орынянской вызывают светлые чувства, я ощущаю некую близость ее мироощущения со своим собственным… Автор с разнообразным творческим инструментарием, любовью к точным и ярким метафорам. Стихи её негромкие, не кричащие, без эксплуатации сентиментальных тем. В них нет словесной эквилибристики, элементов абсурда или сюра... читатель без напряжения воспримет ее произведения, почувствовав их высокую внутреннюю культуру…. ее блестящая образованность (она чувствуется) не превращает поэтический продукт в заумь... Позитивный настрой, открытость миру, чувство меры, сочетание простоты и изысканности – черты, которые характеризуют поэзию Полины.

В стихах часто звучат этнические и мифологические мотивы, но это не старые сказки на новый лад, а собственные оригинальные композиции...».

Николай Малинкин, бард из Санкт-Петербурга, выразил свое восхищение:

«Полина!

Дыши стихами, как и раньше!

Дари любовь, твори добро.

В твоих стихах ни грамма фальши,

Они нужны как кислород!»

Но особое впечатление производят трогательные отзывы читателей, чьи имена скрыты в Сети под никнеймами:

«Рада, что познакомилась с Вашим творчеством. Близко и проникновенно - до мурашек...».

«Боже...как я соскучилась по Вашим стихам, Поля. Благодарю!»

Когда наши читатели соскучатся, они всегда смогут вернуться к её стихам:

Другое лето

Зеленью пахнет, сыростью и теплом.

Травы торопятся в каждой щели взойти…

Лето становится коротко и мало,

будто с годами садится его сатин.

Всё, как обычно: осень, зима, весна…

Вдруг просыпаешься — боже, под пятьдесят!

Ах, одуванчик, беспечная седина.

Как же блаженно минуты его летят —

пухом прозрачным меж бабочек и шмелей,

жадно хмелея от крошечной высоты,

с ветром, по ветру, всё призрачней и белей,

вольно, легко, качаясь, кружа… А ты

выйдешь из дома — знакомых дорог круги,

как годовые кольца — поди сочти.

Только на лето становится всё другим.

День не торопишь, не дышишь над ним почти.

Воля твоя — и каждый его пустяк,

словно секретик, спрятал бы под стекло —

пёрышко, листик, вечерней зари медяк…

Окна раскрыты, и шторы летят, летят.

Лето, как детство, и коротко, и мало…

ПЯТЬ ХРУЩЕВСКИХ ЭТАЖЕЙ

Улетают поезда —

Штрихпунктиры окон рыжих.

Я живу с тобой бесстыже,

Ты женат, моя беда.

У платформы старый дом,

Карусели и качели.

Я красотка Боттичелли,

Ты почти что Аполлон.

Кухня два на полтора

И санузел совмещённый.

Ну какие же тут жёны —

Настоящая дыра.

И кровать побольше надо,

Чтоб раскачивать шалаш.

Вот уснёшь спокойным сном

После охов-ахов-стонов,

К распоследнему вагону

Прицеплю я старый дом.

Замелькают города

Штрихпунктиром окон рыжих,

Паровоз потащит, пыжась,

Нас неведомо куда.

…Год прошёл, и два уже.

Солнце светит, даль прелестна,

И качаются на рельсах

Пять хрущёвских этажей.

ШАПКА

На ресницах у бледного солнца иней.

Облаками пузырится синий день.

Я такая дурацкая в шапке зимней,

а тебе всё равно, говоришь: надень!

Говоришь: я же видел тебя спросонья,

мне теперь — и смеёшься — сам чёрт не брат.

И внутри что-то рвётся, звенит и тонет,

и так хочется сразу назад, назад —

в это утро, рождённое раньше срока

из горячего «ты…» и остатков сна

и глядящее в щёлочку белым оком —

будто рыба попала в садок окна.

…Мы скрипим по скверику тихо-тихо.

Не к лицу, не по летам — в руке рука.

Любопытная круглая воробьиха

расчирикает всюду наверняка…

***

На краешке любви, на линии огня,

где сполохи зари вылизывают крыши,

к судьбе моей привит побег такого дня,

в котором мы с тобой одним дыханьем дышим.

На краешке любви, где улочки юлят,

смещая и дробя границы тьмы и света,

луна успеет свить гнездо на тополях,

и вылупятся сны оранжевого цвета.

Однажды тишина придёт на водопой —

с ладоней наших пить осенние закаты.

И будем вспоминать, как за руку с тобой

по краешку любви ходили мы когда-то…

ВЕЧЕРНИЕ ПРОГУЛКИ

Выпрастывая крылья из-под шуб,

с работы вылетают горожане.

Придержанный железными вожжами,

троллейбус тормозит. Он мал и скуп,

особо на сидячие места —

к ним намертво пришпилены бабульки.

Им нравятся вечерние прогулки —

движенье, разговоры, суета.

И я, к стеклу прижатая щекой,

вмерзаю в белоснежные узоры

и думаю о времени нескором,

когда сама я стану вот такой.

Но память сразу шаркает на склад

и, папки в стеллажах перебирая,

покажет мне девчоночку в трамвае.

Зима. Метель. И помню, как вчера, я —

щекой, к стеклу… Но тридцать лет назад.

МИР

Проснёшься утром и думаешь: мир на месте.

В окне всё то же — берёза, на ней вороны.

Гремят кастрюли на кухне и дождь по жести.

Так было в детстве. А вдруг?.. и таишься сонно.

Разбудит мама:

— Вставайте! На завтрак творог.

Гулять недолго, на улице очень сыро!

Потом вспоминаешь — боже, тебе ж за сорок.

Ещё вспоминаешь — нет никакого мира…

АЛТАРИ

Жизнь остаётся записью в дневнике —

Если ты вёл дневник, разгильдяй и лодырь.

Жизнь остаётся оттиском на песке.

Лижут песок, на берег вползая, годы

И намывают — только бери, бери! —

Осени ранней тёплые янтари.

Глянешь сквозь них на солнышко, а потом

Слушай кукушку: дурочка врёт неплохо…

Жизнь остаётся между страниц листом —

Красным кленовым или дубовым (охра).

Сами страницы, господи, посмотри —

Чёрные ветки, белые январи.

Что же, ещё поживём, и не год, тьфу-тьфу, —

Ныне и присно и (не вопрос) вовеки…

Жизнь остаётся курткой в твоём шкафу.

Пара монет в карманах, билеты, чеки.

Чушь, понимаю. Глупость? — не говори.

Мелочи… Мелочи? — Боже мой, алтари…

Домой

Я сворачиваю за угол.

Там — дворами напрямик.

Мимо старого продмага,

двухэтажек-горемык

и цветочного подвальчика

(10 роз за 300 рэ,

продавщица тётя Валечка

с обесцвеченным каре),

мимо садика с заснеженным

пионером-трубачом,

и, конечно же, конечно же,

мимо клуба с Ильичом,

мимо школы, мимо винного,

мимо старых гаражей

жизни этой половину

исходила я уже…

Ничего тут не меняется —

уезжай ли, приезжай.

Жизнь, старуха-постоялица,

всё скрипит по этажам.

Годы сложены в поленницу.

Не найдётся ли огня?..

Ничего тут не изменится

без меня.

Колесо сансары

Тянет ветер облака —

белые заплаты.

Я не думала пока,

кем вернусь обратно

Может, выпаду росой

на рассвете хмуром.

Может, буду стрекозой —

пучеглазой дурой.

Может, кошкой заведусь

у себя в подъезде.

Не узнают — ну и пусть,

лишь давали есть бы.

Или выцветет закат

в августе горячем —

я звездою в звездопад

пролечу над дачей.

Даже, кстати, не беда

в море стать кальмаром.

Покручу туда-сюда

колесо сансары.

То побуду червяком,

то побуду птицей,

чтоб рассказывать потом

детям небылицы

на стрекозьем языке,

на мышином писке

и на принятом в реке

плеске-бульке-брызге…

Или вырасту в саду

сорняком без толку.

В общем, если и уйду —

это не надолго.

Дед

Гадает дед на зареве зарниц,

на травах и росе, на лёте птиц

и на дымах над латанною крышей.

Огладит лист, поправит стебелёк.

Подслеповато нюхает цветок,

поводит носом и вздыхает: ишь ты…

— Ничо-ничо… — По яблоне сухой

ведёт своей мосластою рукой.

Глядь — от корней повытянулись всходы.

Седой, как лунь. Штаны с десятком дыр.

Он ходит-бродит и спасает мир

от боли, хвори, злобы, непогоды.

Бормочет. Гонит тучи в высоте.

Дрова из леса носит на хребте,

весь жилами увитый, как шпалера.

— Ничо-ничо… — яишенкой шкворчит.

…Ты бормочи подольше, бормочи.

Пока ворчит огонь в твоей печи,

на свете точно есть любовь и вера.

МОЙ КИТЕЖ

На пруду у мостков даже удочку не закинешь —

зацвело, водомерки уснули без задних лап.

Но златится на дне мой блаженный июльский Китеж

с голубыми стрекозами в солнечных куполах.

На просёлке колотит по пыли хвостом Чернушка —

хромоногий брехун, подобревший под старость чёрт...

А у лета ведь тоже бывает, представь, макушка —

светло-русая (просто седые дожди не в счёт).

У дороги на самой жаре (и смотреть-то сладко)

красноглазо и дымчато, как на заре туман,

поспевает малина, печали моей заплатка.

От распаренной мяты полуденный ветер пьян.

Наберёшь этих ягод пригоршню и ешь с ладони.

И звенит... паутина на стебле? в цветке роса?

Обернёшься и видишь: прозрачный в далёком звоне

упирается Китеж соборами в небеса...

***

И дольше метелей тоска моя по весне –

С тех пор, как в томительном августе падали яблоки

И вместе с закатом арбуз на столе краснел,

А после сентябрь золотые пускал кораблики.

И всё мне мечтается вычислить эту грань...

Скажи мне, давно ли тебе одинаковы осени?

И первого инея хрупкая филигрань,

И холод, бегущий сосудами кровеносными?

Давно в листопаде пленительном и хмельном

Мне кажется каждый листочек на память заученным,

И горечь осенних дымов не пьянит давно,

А только предчувствием долгих морозов мучает.

Когда же я сбилась со счёта, смешала дни

И стала, как бусины, годы нанизывать походя?

И только весна непонятно зачем манит.

Обманет, я помню. Но пусть же приходит, господи...

Чайник на плите

Слишком просто для мечты – тепло и свет.

Сыплет день закатные медяшки

в нашу кухню в старой двухэтажке...

Знаешь, для меня важнее нет

маминых фиалок на окне,

старенького дедова буфета...

Сколько ни поездила по свету,

больше ничего не надо мне.

Вот. Вросла. Не выдернуть никак.

Жизнь стрижёт, конечно, под гребёнку.

Режет... Что там? Крылья? Да пустяк.

Я пешком иду себе вдогонку

солнцу, ветру. Веку. Суете.

Торопиться некуда, покуда

дома свищет чайник на плите

всех наверх.

– Чайку?

– Конечно, буду.

Январи

Январи, распахнутые настежь,

белым полумраком замели

переулка бледное запястье

в синеватых жилках колеи.

Тихий снег летит, штрихуя грани

зябко заострившихся домов,

прошлых встреч и будущих прощаний,

одиноких обморочных снов.

Полночь, равнодушная к разлуке,

просыпает звёздный купорос

в тонкие заломленные руки

стылых до беспамятства берёз.

Я смотрю на сонный чёрный город:

фонаря тревожное пятно,

скрип шагов, бездомно поднят ворот...

Ты уходишь. Клетчатая штора

падает на тёмное окно.

Лошадка

Неба низкого копоть.

Хлопья снежные сладки.

Так бы топать и топать

на соловой лошадке

через белое поле,

сквозь метельные всплески,

то ли к речке, а то ли

в паутину подлеска,

в перемёты черёмух

ледяных, серебристых,

где дрожат на изломах

прошлогодние листья;

на просвет между снами,

да ни валко, ни шатко...

От себя никуда мне

не утопать, лошадка.

Пуговки

За краем ойкумены

с изнанки полусна

где море песнопенно

и суетна волна

так камушки шкворчали

под голым животом

так нежилось ночами

что не жилось потом

как припухали губы

сбивалась простыня

порывистый и грубый

как мучил ты меня

так стягивал лениво

по пуговке по чуть

как кожицу со сливы

(ты помнишь алычу?)

мы в полночи тонули

и падал на диван

мой жаркий флаг июля

мой жёлтый сарафан

Стоп-кран

Найду у времени стоп-кран

и выйду на просёлке,

пока состав стоит, застряв

на грани октября.

Задребезжит пустой стакан,

и тётка с верхней полки

щекасто свесится, меня

спросонья костеря.

А тут – свобода. Рыжий лес

в тумане по колено.

Ещё теплынь – «ти-плынь-ти-плынь»

щебечут все подряд.

На небе солнечный надрез,

шуршит река по венам:

ни дна, ни сна, несёт листву

в престольный Китеж-град –

на купола, колокола,

на медные монеты

мастеровым, купцам, юнцам,

блаженным старикам...

Богатый дар, медвяный взвар,

прощальные приветы.

И отражение моё

возьми с собой, река.

А мне сигналит паровоз,

лютует проводница:

состав под паром, пам-парам,

занять свои места!

Просёлок долго меж берёз

вослед мне будет виться

под храп соседа, перед сном

принявшего полста...

По дороге в Никуда

Я по дороге в Никуда попала в зимний сад.

Был вечер, хрупкий, как слюда, созвездьями распят.

Искрился снег, белел во мгле. Я там была одна.

В ветвях, клонившихся к земле, ютилась тишина.

И только, будто бы в бреду, шептали голоса:

Сорви Полярную звезду с медвежьего хвоста!..

И зазвенел разбитый Ковш, и с укоризной зверь

Сказал печально мне: «Ну что ж, звезда твоя теперь.

Но обещай когда-нибудь вернуться в этот сад,

Каким бы трудным ни был путь из Никуда назад».

Он заглянул в мои глаза, сказал, спеша уйти:

«Пускай Полярная звезда хранит тебя в пути.

Ей столько лет, что – видит бог! – её мудрее нет.

Но берегись: порой жесток звезды холодный свет».

Я в знак согласия ему кивнула головой,

И зверь рассыпался во тьму пригоршней голубой.

Но не вернуться в те места и не узнать, где сад:

В тот день под утро неспроста был сильный снегопад…

Я по дороге в Никуда который год везу

Хрусталик тьмы, кусочек льда – Полярную слезу.

Сарафан

Как май сиренев и богат на сны…

Под заморозки поздние дымы

уютны, словно старая овчина.

Сойдёшь с крыльца в холодную траву,

вдыхаешь вместе с дымом синеву

и думаешь: ну, снова на плаву –

всё чин по чину.

И зябки, зыбки запахи земли,

но ветер, прилетая из дали,

несёт пыльцу, и бабочек, и веру.

И ты, как однолетние цветы,

глядишь на краткость дней без суеты

и, открывая дверцы шифоньера,

перебираешь милый дачный хлам,

берёшь весёлый пёстрый сарафан

с подсолнухами. Как тебе, смотри-ка?

И даже с парой дырок в подоле

нет никого красивей на земле, –

ну разве что цветущая клубника…

Из детских снов на взрослую меня

сойдёт покой – звенящая октава.

Так истончилось неба полотно,

что светится луна средь бела дня.

Вон там, смотри, где облако дыряво...

Всё река

Цвели слова на тонких стебельках –

распущены, оранжевы и алы.

Нас принимала сонная река,

качала.

Туман в горах клубился, словно дым

сторожевых костров средневековья.

Деревья горевали у воды

по-вдовьи.

Жизнь заключалась в бликах на воде,

течении плюща в шершавых скалах.

Здесь всё река. Тут время не у дел.

И берега – простор, а не предел,

они – начало.

И каждый всплеск на выдохе рождён,

он звук и немота, восьмая нота...

День набухал сиреневым дождём.

Томилась влага на уступах грота.

Здесь жил отшельник в древние года...

Цвели слова, прохладно пахло илом.

Не ты ли был отшельником тогда?

А я к тебе на исповедь ходила...

Не отвлекай меня от тишины

Не отвлекай меня от тишины.

В ней – все мои языческие боги:

костров, степей, что солнцем сожжены,

цветов, растущих с краешка дороги...

Мой полусон не то чтоб очень жизнь,

и смерть в итоге только разновидность

знакомого скитания души

от беломорских сосен до Тавриды,

от бледного мерцания Плеяд

до девочек в пошитых мамой платьях

(одна из них, смешная – это я,

серьёзная – моя двойняшка Катя).

И расстояний между просто нет.

Вот майский жук ударился о лампу –

вчера, сегодня, завтра? На просвет

я вижу, как его мохнаты лапы,

как дребезжат и светятся подкрылки

на пламени вольфрамовой прожилки,

как звёздная медведица его,

тяжёлого, гудящего надсадно,

зачёрпывает в чёрное нутро,

полуночно распятое над садом...

В моей благословенной тишине

нет времени – как в старых станционных

часах, застрявших намертво в стене

вокзальчика над вымершим перроном.

Однажды я вернусь издалека,

на ощупь узнавая дни и даты,

соцветья, звуки, лица, а пока ты

смотри, смотри, как белы облака,

не отвлекай меня от тишины…

Берег реки

Здесь жили дети, жили старики –

у берега реки,

чуть выше камыша, чуть ниже храма.

Но птица вылетает, как душа,

в просвет, на свет, где мошки мельтешат,

из крыши прямо.

В полах трава. Сухие мотыльки

просыпаны на узкий подоконник...

Дрожит ивняк, и рыбы плавники

полощут в пойме.

Вдыхая разомлевшую полынь

и запах досок, жаркий и трухлявый,

ты смотришь на корявые стволы

дичалых яблонь,

на ржавый цвет беспамятных руин

и птицу, что круги над ними чертит,

на солнце в зыбких нитях паутин...

И начинаешь верить: ты один

с рождения до смерти.

Лето. Вспоминая будущее

Придёт тепло...

Я помню цвет пионов –

тугих, томливых, с бархатцей ночной,

ещё в росе, порочно-полусонных...

Тяжёлый шмель подымется, качнёт

своим гуденьем медленные травы...

И вот уже пора. Заваришь чай.

Обсудишь с дедом новости и нравы.

Почешешь пса, он выгнется, урча.

И вдалеке от всех армагеддонов

с какой-нибудь ромашкой в волосах

пойдёшь сидеть в тенях темно-зелёных,

которые качают дом и сад.

Придёт тепло...

Июль после полудня

не терпит дел, он жарок, еле жив.

И ты лежишь в его янтарной глуби,

а он в пыли межвременья лежит.

Горячий, пряный, к вечеру сгустится

и звук, и цвет, и запах луговой.

И солнце-колесо, теряя спицы,

прокатится над самой головой.

Взыграет краснопёрка по затонам

(вода от облаков белым-бела),

и медно-рыжим сумеречным звоном

откликнутся вдали колокола...

Соловки

****

Среди белужьих косяков

идёт «Василий Косяков».

На нём паломник и турист

глядят на море сверху вниз.

А море дышит: вдох – и фух.

Маяк зажёгся и потух.

А век зажёгся и горел.

Этап, Секирная, расстрел.

Когда приходит пароход,

двоих с него тотчас в расход.

А ты на жёрдочке сиди.

Падёшь – пригреют на груди

седые божьи старики.

По именам их нареки:

Савватий, Герман и Зосима.

А рвы распахнуты на зиму.

Теперь до оттепели здесь

лежи, с других сбивая спесь.

А там, глядишь, зароют

под Чудовой горою.

И вырастет из босых ног

черничник и косматый мох.

***

Разбудит благовест. То тихо, то набатно

качают звук поморские ветра.

У Царской пристани толпятся катера,

везут на Анзер и везут обратно.

В посёлке благостно. Копчёная треска

по 200 рэ за среднюю рыбёху.

Селёдку малосольную неплохо

мы сторговали тут у рыбака.

Неспешно всё. А что, на Божий суд

успеется. Живи себе в охотку.

К Преображенью патриарха ждут,

и мужики вовсю скупают водку.

***

Когда глядишь на облака,

нет расстояний меж веками.

Скроёны стены на века,

а может, взрощены из камня.

И причащаешься суровой

скупой нешумной чистоты.

И бродят сонные коровы

и любопытные коты,

и чайки кормятся с руки...

Меня не удивляет, в общем,

что произносит Soul-love-ки

какой-то иностранец тощий.

***

Вода в ручьях темна

и, словно кровь, густа.

Шевелится у дна

ржавелая листва.

И вверх ногами в ней

дрожат среди камней

малина у моста

и маковка скита.

***

А вот где жизнь назло берёт своё

у каменного холода и глины:

цветёт шиповник, тянутся люпины

и прочее заморское быльё.

Здесь прижились ростки и семена

чужих широт. Шмели качают розы.

Тут, говорят, в иные времена

цвели и вызревали абрикосы.

Таблички там, таблички тут. Иду,

куда ведёт натоптанная тропка...

Мне больше всех растений в ботсаду

запомнилась тупая кровохлёбка.

***

Белое море и белый песок.

Белый туман по-над белой обителью.

Белобородый языческий бог

смотрит с иконы глазами Спасителя.

Лето не лето, зима на носу.

Клонятся травы к земле покаянно.

Крикнет белуха на дальнем мысу –

и тишина.

И расстрельные ямы.

Моё средневековье

Я возвращенец из полтыщи мест

в свой заводской посёлок, в двухэтажки,

где сохнут во дворе штаны-рубашки,

а выйдешь со двора – так сразу лес.

Дома до дыр изношены давно –

ненастьем потрошёные гнездовья.

Кусты сирени вписаны в окно.

Пятидесятый год, средневековье.

Кому – мосты и башенки… Моё –

вот эта рухлядь, ржава и щербата.

Засижена сутулым вороньём,

опять шуршит берёза в два обхвата.

На эту же берёзу между дел

мой дед глядел.

И виделось, что будет всё иным.

Но... Тот же дом. Над крышей тот же дым.

Всё пыль, и тлен, и птичий пересвист,

застрявший между прутьями ограды...

Мне только здесь грустится так, как надо.

Здесь и помру, не чувствуя досады, –

из праха в прах, как прошлогодний лист.

Шишел-мышел

Жизнь – болезненная вещь.

В ней живут собаки мало.

В ней меня напредавало

человек, наверно, шесть.

После бросила считать,

помнить, верить, доверяться.

Я теперь такая цаца –

прежней цаце не чета.

Я теперь люблю чердак,

глушь, деревню, дым над крышей.

Ты пойми – я шишел-мышел,

взял и ночью к звёздам вышел

слушать дальний товарняк.

Я теперь люблю сидеть

на крылечке босоного.

Тут рукой подать до Бога,

Бог-то рядом ходит ведь –

по люпиновым полям

под уздцы лошадку водит.

Крикнет «эй!», помашет... Вроде

и не Бог, а дед Толян.

Пчёлы вязнут во хмелю.

Пляшут солнечные пятна.

Человек – он слаб. И ладно.

Я цветы теперь люблю.

Я смотрю издалека.

Жизнь чудесна, небо звонко.

Да у края горизонта,

словно перья, облака...

Течение тишины

Солнце тает, стекает на камни.

Речка тащит прохладу и прах.

Скучный вечер кудлат облаками

и дворняжками в сонных дворах.

Ничего не рассказывай. Тихо!

Слушай: ласточка режет закат,

и, стесняясь, цветёт облепиха

на задворках, у самых оград.

Время тут не часы обживает –

время тянется дымом из труб,

и орёт петухом за сараем,

и глодает колодезный сруб.

Время тёплой шершавой ладонью

гладит деда по жёстким щекам,

никуда не торопит, не гонит.

Сяду рядом, гляжу в облака.

От меня только в этом безлюдье

не бежишь в суматохи свои.

Из надтреснутых старых посудин

вместе с дедом гоняешь чаи

и киваешь в ответ на ворчанье,

и молчишь, тишиной умудрён...

Оставайся. Давай одичаем

до бесстыдства эдемских времён?..

Вечереет. Просыпались птицы

с поднебесья в соседний ивняк.

Я тебе собираюсь присниться.

Но пока не придумала, как...

Вьюнки

Из тишины, застывшей между нами...

Прости, не так.

Из тишины, остывшей между нами,

растут вьюнки на цепких стебельках

с безжизненными бледными цветками.

Ползут по штукатурке старых стен,

пускают щупальца в оконное пространство –

им нравится в пространстве разрастаться,

они-то знают: если раз расстаться,

расстанешься однажды насовсем.

Они врастают в трещины и сколы,

в оставленный на вешалке пиджак,

их цвет печально теплится лиловым...

Прости, не так.

Печально цвет их теплится ли, нет ли –

они врастают в кресло и торшер,

затягивают жилистые петли

вкруг тонких шей

почти доцветших лампочек стоваттных,

чей знобкий свет давно похож на зуд,

и скоро мне под кожу заползут,

пробьют насквозь и вынырнут обратно,

заштопав крик (ну тише, тише, ну), –

в осенний сумрак зыбкий, топкий, нежный,

звенящий чайной ложечкой...

Да нет же.

В проросшую меж нами тишину.

***

Пускай сожгут закатные костры

Мою весну, мою немую песню.

Разбились и рассыпались миры.

Я умерла. Как жаль. Я не воскресну.

Я хлопьями тумана над рекой

Растаяла. Искать меня нет толка.

Я - тень полуденная. Тронь меня рукой!

Нет ничего. Лишь пустота - и только.

В пыли давно забытых богом троп

Я след, что вечность замела когда-то.

И я из тех, кто встретил свой потоп

У самого подножья Арарата.

Я та надежда, что легла росой

Цветам в ладони в середине лета.

Когда пришла та женщина с косой,

Давно была я выпита рассветом.

Я веток тех беспомощный излом,

Что ты в огонь подкинул между делом.

И я тебе дарила то тепло,

В котором так красиво догорела.

И ты, лелея пламя прошлых лет,

Грусти. Я та, которой больше нет.

СТАРЫЙ ДОМ

Нет меня. Заколочены окна и двери закрыты.

И пудовый амбарный замок проржавел от дождей.

У крыльца развалилось на две половинки корыто.

И в округе совсем ни души. Ни собак, ни людей.

Битых стёкол мозаика. Плачет от ветра калитка.

И в прореху в заборе прорвался малиновый куст.

И ползёт по листу, оставляя дорожку, улитка.

Вот чей домик не будет ни утром, ни вечером пуст.

Я сюда возвращалась однажды. Пустая затея.

Треснул ящик почтовый. В нём с осени листья гниют.

Да и как-то не очень хотела бы видеть людей я.

А собаки и писем не пишут, и мало живут.

Я ушла так давно, что забыла дорогу обратно.

Время бьётся, как рыба об лёд, в бесконечном кругу.

Лишь во сне я бегу на ногах, как положено, ватных.

И до старого дома никак добежать не могу.

***

Облаком белым, весёлым, лохматым, растрёпанным,

Жёлтым листом, одиноко танцующим вальс,

Болиголовом заросшими дикими тропами

Я убегу, улечу от себя и от вас.

На солнцепёке я буду краснеть земляникою.

Стаей мальков врассыпную рвану по реке.

Брызну весною по лужам слепящими бликами,

Линией жизни я стану на чьей-то руке.

Буду подсматривать в окна лучами рассветными.

Псиной бродячей усну я на солнце в пыли.

В вашем костре догорая сосновыми ветками,

Я вас согрею, как вы никогда не могли…

***

Придумай мне имя, в котором пылит моё детство

Грунтовой дорогой, ведущей на старый причал.

Такое, как будто бы жил ты со мной по соседству

И тысячу раз меня вроде бы прежде встречал.

Такое, как будто бы вместе с тобой на рыбалке

Мы добрую сотню уже натягали лещей,

И если один и сорвался, то, в общем, не жалко,

На свете есть много других очень важных вещей.

Придумай мне имя, в котором плетётся по травам

Ленивая лошадь, не слушаясь пяток моих,

В котором мы возле костра рассуждали о главном

И честно курили до фильтра одну на двоих.

Такое мне имя, которое только услышу -

И ухнет в груди, оборвётся, забьётся в висках.

Такое, чтоб я не ушла, на минуту не вышла,

А слушала, как ты зовёшь. Ты придумаешь, как?..

***

Горечь дождей на губах.

Хочется чая с мятой.

Не удержать ни дня,

Время их рвёт из рук.

Вот уже города

Золотом листопада

Вышиты, и меня

Птицы зовут на юг.

Может быть, стоит мне

К птицам прибиться в стаю.

И не смотреть назад,

Просто лететь, лететь.

Только в любой стране,

Я это точно знаю,

Будет мой снегопад,