Похожий только на самого себя

Первая Омская крепость была построена в 1716 году по указу Петра как один из форпостов России в местах, зазывно богатых золотишком и пушниной. Однако здесь шелестел не только золотой песок, вытряхаемый старателями на весы из кисетов, или почти воздушные соболя да горностаи, но и всё больше и больше читаемые книги пошелестывали. Свидетелем тому был каторжник Ф.М. Достоевский, которого, несмотря на то, что совсем недавно он стоял на эшафоте в ожидании казни за участие в социалистическом кружке, не давал в обиду не кто-нибудь, а комендант крепости А.Ф. де Граве, вообще-то обязанный следить за ним с устрожением. Да и другие верные читатели нашлись – врачи и священники, – по словам писателя, «люди простодушные и благородные», облегчавшие участь будущего автора «Записок из Мертвого дома», где он нашел и живые души.

Впоследствии Омск был связан с двумя большими поэтами, родившимися здесь, – Иннокентием Анненским, чей отец несколько лет до перевода в Петербург служил в Главном управлении Западной Сибирью, и Леонидом Мартыновым, которому в сталинское время даже шили дело якобы за участие в заговоре с целью отделения Сибири от Советского Союза. Но, я уверен, Омск будет неотделим и от имени третьего большого русского поэта – Аркадия Кутилова.

Мне его открыли три омских художника, хорошо знавших его лично, – Володя Владимиров, Миша Герасимов и Сережа Клевакин. Аркадия уже не было в живых несколько лет, а они буквально зачитывали меня кутиловскими стихами, которые, кажется, тогда еще не вышли книжкой. Сам Кутилов так и не успел подержать ее в руках. Меня эти стихи поразили тем, что как поэт он был похож только на самого себя и ни на кого больше. Я немедленно включил стихи Кутилова в антологию русской поэзии XX века, вышедшую на английском языке в США и Англии и на русском в Москве. У меня есть три картины этих трех художников, которые, не сговариваясь, с подсознательной метафоричностью создали триптих, отразивший жизнь Кутилова, которая после распада семьи превратилась в бездомное бродяжничество с отсидкой в психушках и ночевками в вытрезвителях, а оборвалась по невыясненной причине. Труп бродяги в грязной рваной одежде, найденный в одном из скверов в центре Омска, был опознан, но никем не востребован.

Холсты писались в разное время, а то, что они сложатся в триптих, вряд ли осознавалось самими художниками. Картина Владимира Владимирова «Мать скорбящих» воплощает нежность к униженным и оскорбленным, свойственную Кутилову. Картина Михаила Герасимова, которой я дал название «Ухо Бетховена», символизирует изломанную жизнь, но одновременно и силу жизни, порождающую искусство. Картина Сергея Клевакина изображает трех собутыльников под луной, на которую они молча воют, – одна из трудноизлечимых русских трагедий, унесшая и жизнь Кутилова.

Он родился в Иркутской области, но мать, Марья Васильевна, сразу после войны, похоронив мужа, увезла двух сынишек на свою малую родину – в село Бражниково Омской области. Здесь Адий (имя Аркадий вписали в документы позднее для удобства) был воспитан матерью и школой, но, прежде всего, тайгой. Вынесенное им из тайги убеждение, что охота и вырубки – это незаконный промысел людей, резко отличало его от односельчан и вызывало насмешки и неприязнь. На фоне привычного браконьерства и неосознаваемой жестокости по отношению к лесу он был невиданным здесь страдальцем за диких животных, правозащитником самой природы, малоприятным для окружающих, как лезущий на рожон с деревянной шпагой непрошеный деревенский Дон Кихотишко. Писателей, с трепетным чувством природы, он называл именами цветов. Он ощущал физически, что где-то в глубинах чащ живут растения с еще неразгаданными именами – Фет, Паустовский, Пришвин, какими этих писателей отблагодарила сама природа за любовь к ней.

Всё это казалось смехотворной дикостью любому нормальному советскому человеку, который «проходит как хозяин необъятной родины своей». Ишь, какой выискался: ежели его послушать, природа сама себе хозяйка! Он даже на людей, у которых, как говорится, золотые руки, и то ополчается. Чуть ли не преступниками их рисует!

Легко живет топорным счастьем,

листает весело рубли…

Трудолюбив, хороший мастер, –

и тем опасней для земли!

До того дошел, что не только тех, кто топором владеет, а даже сам топор под моральное сомнение берет. Единственное, что ему нравится в топоре, так это ржавчина:

Железо радостно ржавело,

что возвращается в руду.

Кстати, это единственное, что ему и в ружьях нравится:

Никого не боится ружье…

Только ржавчины, правда, боится.

А что это за братание с медведем – он же все-таки хищник:

Каркайте, каркайте,

плачьте по патрону.

Мишка! Друг по каторге!

Я тебя не трону.

Тоже мне вегетарианец! А ведь хороша медвежатинка, когда свежатинка…

Наверно, что-то подобное приходилось выслушивать Аркадию. А если его пацифизм по отношению к природе не нравился, то можно представить, что ему выговаривали за пацифизм по отношению к войне. Но он не прощал любую жестокость, включая и чужую, и нашу. А когда жестокость была «наша», то она становилась для него «не нашей». Он был патриотом, но только без обязательных заверений, что он «очень» патриот, что он «очень» любит Родину. По его выражению, там, где начинается «очень», кончается поэт. Это кого-то, конечно, раздражало, потому что на этом «очень» легко было выстроить свою монополию на патриотизм. Но вот оказалось, что и Б.Л. Пастернак, и А.И. Солженицын, и А.Д. Сахаров – патриоты, а вот те, кто их так называл, не очень.

Глубокая душевная и физическая травма была нанесена Кутилову самим собой, когда он служил в армии на Смоленщине, на родине Александра Твардовского, которому нравились его стихи. Там Кутилов и его несколько товарищей чуть не до смерти отравились антифризом. Саморазрушение усилилось в жизни Кутилова после развода.

Секрет затянувшейся медлительности с признанием Кутилова мне ясен – он надтусовочный поэт, но не наднародный и этим одинаково раздражает и снобов, и ультра-патриотов, ибо принадлежит не той или иной группе, а прямиком – русскому языку, русской поэзии и русской совести. А только это и необходимо, чтобы быть причисленным к большим поэтам в России.

Стихи его неравноценны, но в них есть прорывы в гениальность, каковые не даны ни гладкописцам, ни мракописцам. Возьмем хотя бы такую строфу:

…Петух красиво лег на плаху,

допев свое «кукареку»,

и каплю крови на рубаху

брезгливо бросил мужику.

Здесь есть и живопись, с которой когда-то начинал Кутилов, и сурово яркая суриковская словопись. На тему этих четырех строк можно писать исторический трактат: от восстания Спартака – через Разина, Пугачева, Французскую революцию, восстание декабристов – до выхода диссидентов в августе 1968 года на Красную площадь. А в развитие стихотворения «У Гуляй-ручья» напрашивается философское эссе о дружбе и предательстве. Кстати, там нет ни одной лишней или неточной строки. Концовка же: «…а для зла – нужны двое» – на уровне врубленного раз и навсегда афоризма.

Уникальная даже в такой разнообразной поэзии, как наша, играющая всеми цветами радуги кутиловская «Ромашкиада» (мое название) поражает меня как многоперсонажный спектакль, сотканный из коротеньких монологов, характеризующих самых разных героев истории с 99-процентным попаданием в «яблочко», что почти невероятно.

Любовная лирика Кутилова не похожа ни на чьи стихи о любви. Порой она проста, как мычание:

Кем-то в жизнь ты неласково брошена…

Безотцовщиной звали в селе…

Откопал я тебя, как картошину,

в чуть прохладной сибирской земле.

И вдруг резкое, почти оскорбительное, но душераздирающее желание любить:

А чья вина? Ну, чья вина,

что жизнь – труба сквозная?..

Вот так жила-была одна…

А кто она – не знаю.

А тут уже ни дать ни взять – классика:

Ты брошена, ты, значит, нехорошая.

Ты брошена, как камушек со скал.

Ты брошена и сплетней припорошена…

А я как раз такую и искал.

Есенин? Да нет. А кто же? Да… Кутилов. Только он.

* * *
Она ушла, и небо не упало,
и за окошком взрывы не видны…
Держу стакан, а в нем – четыре балла
прозрачной газированной волны.

* * *
Проворные Таньки,
красивые Насти
глядят на мужчин
в ожидании счастья…

Глядят на мужчин,
как скамейки на трон,
и смех без причин
выдает их с нутром.

Красивые Насти,
проворные Таньки
ложатся под нас,
как солдаты под танки…

Они-то ложатся,
взрывают, а мы-то –
на подвиг скупые,
зови – не зови…

И помыслы наши
порой не умыты…
А тоже –
ревем о бессмертной любви…

* * *
Смешная, бескорыстная,
без лишних позолот,
преступная и быстрая,
горячая, как лед,
удушливая, летняя,
сухая, как зола, –
любовь моя последняя,
спасибо, что была.
Россия, год 37

– Яма хорошая.
Только
на дно
набежала лужина…

– Товарищ майор,
но ведь это
не наша вина –
апрелева!..

– Ну, хорошо…
Давайте ужинать,
да надо
людей расстреливать…

* * *
Горжусь своим культурным бытом,
я – современный негодяй.
Двадцатым веком я воспитан,
не словом «на», а словом «дай».

Я – покоренный – непокорен.
Я не гожусь на колбасу!
По жизни, вымощенной горем,
с большим достоинством ползу!

* * *
Я слышал, что в цирке, на киносеансе
и в пахнущей воблой пивной
Кутилов смеялся, охотно смеялся
с улыбочкой продувной.

Но, если вокруг неестественно ржали,
он им не смеялся вдогон.
Они его стадностью раздражали.
А он – он был только он.

И, брошенный женщиной самой любимой,
постыдно он плакать не стал,
а в хохоте пьяном, неостановимый,
всю ночь, как обвал, грохотал.

И, мрачно поняв, что и Родиной брошен,
закрыв себя враз на замок,
развел он руками: «Любовь наша в прошлом»,
и чуть хохотнул, и замолк.

Завистники их незавидную участь,
свою пустоту превратили в смехучесть
и злобно хихикают над
другими, кто жизнь не сменил на живучесть,
кому нет дороги назад.

Любой настоящий художник – бесхитростн.
Мне слышатся тех голоса,
кто сплетнями был оплетен, обхихикан,
но принят был на небеса:

«Великое пишется без вероломства.
Не льстим никому и не мстим.
Из смерти беззлобнейше мы посмеемся,
а тех, кто хихикал, простим».
Евгений ЕВТУШЕНКО