Posted 9 сентября 2010,, 20:00
Published 9 сентября 2010,, 20:00
Modified 8 марта, 06:50
Updated 8 марта, 06:50
Писатель Евгений Гришковец
– В фильме «Сатисфакция» между вашим героем и его соперником происходит своеобразная дуэль за женщину. А лично вам ближе дуэль на пистолетах, как в XIX веке, или в ресторане – кто больше выпьет и больше всего скажет?
– Никакая дуэль мне не близка. Я, человек конца XX и начала XXI веков, воспринимаю дуэль как пережиток прошлого или даже мракобесие.
– Тогда каким образом нужно бороться за любовь женщины?
– Надо не бороться, а добиваться женщины. Воевать со своим соперником из-за женщины просто глупо. Это означает, что тем самым ты проявляешь неуважение к женщине, решая за нее – с кем ей быть.
– В вашем недавнем романе «Асфальт» герой не боролся за близкую ему по духу девушку, и она не дождалась его любви – умерла.
– Он не влюбился в нее, поэтому и упустил ее. Хотя весь роман размышлял: а влюблен ли он или нет? Когда мужчина думает, насколько он влюблен – значит этого состояния у него нет и в помине.
– Есть лакмусовая бумажка на влюбленность? Вы сами подвергали себя подобным опытам?
– Если человек однажды испытал любовь, то он знает, что это такое. Влюбиться – значит, влюбиться… Это сокрушительное чувство, не подвластное ни воле, ни характеру, ни разуму.
– Вы согласны с тем, что любовь – болезнь, и нет большего бедствия, чем большая любовь?
– Любовь – это ужас! Если человек познал любовь, то либо всю жизнь будет переживать это одно свое чувство, либо будет влюбляться и влюбляться до бесконечности. Есть люди, которые даже не знают, что такое быть влюбленным, и это, на мой взгляд, самое настоящее бедствие.
– Безнадежно влюбленный герой вашей книги «Рубашка» говорит: «Мне нужна помощь, мне больно». Что же тогда делать нам, женщинам?
– Побольше говорить об этом. Многие люди считают это запретной темой, предпочитают молчать. Но я убежден: чем больше мы говорим, тем правильнее. Более того, пока мы говорим, мы держимся за надежду. Не умеем извиняться, не умеем радоваться, не умеем говорить спасибо – и оттого становимся еще более одинокими и ущербными. Только детям неведомо это страшное чувство одиночества, потому что они не накинули на себя эти бесчисленные условности жизни.
– Надежды, как, впрочем, и любви достаточно много в ваших сочинениях. А где же вера?
– Герою моей пьесы «Планета» принадлежит любопытное наблюдение: чтобы иметь надежду, надо знать, что в этой стране кто-то когда-то жил нормально. Эту надежду он находит в старом семейном альбоме и на старых открытках. У строителей БАМа, у стиляг, у покорителей Арктики, чьи лица запечатлены на фото, было много надежды. И она, похоже, осталась в том времени. Что же касается веры, то она везде – и в надежде, и в любви. Но театр – это не храм, а место, где разыгрывается лицедейство, и это нужно хорошо понимать. Мой театр – открытый театр, в котором актер напрямую обращается к публике и говорит о том, что его тревожит в первую очередь. И финалы моих книг – тоже открытые.
– Вы больше одинокий волк или общительный, компанейский человек?
– И то, и другое. Мне удается быть иногда счастливым и наедине с собой, и в окружении людей.
– Ваши герои постоянно играют – то в путешественников, то в музыкантов, а в романе «Рубашка» и вовсе – в «Эрнестов Хемингуэев». Для вас это преклонение перед легендарным Хэмом или же особая попытка показать, что у потерянного поколения нет идеалов?
– Мне нравится фамилия этого писателя и его портрет, который висел в доме моего дедушки. Там старик Хэм изображен в свитере и, разумеется, с бородой. Что же касается потерянного поколения, то к нему я имею непосредственное отношение. С одной стороны, в нас слишком много идеализма и романтизма, доставшихся от комсомольского воспитания, а с другой – дикий цинизм и пофигизм. Одно утешает, что мы еще способны мечтать.
– Видимо, это вы и стремились отразить в романе «Америка», хотя никогда в Америке не были…
– Эта книга воспроизводит основные мифы, наши представления об Америке, где не только я, а большинство из нас никогда не были. А ведь Америка – кругом, везде. Даже форма очков, одежда, которую мы носим, продукты, которые едим, кино, которое смотрим, магазины, в которые ходим, – это все Америка. И у нас есть свои представления, иллюзии, ненависти, страхи, влюбленности. Правда, образ Америки для нас формируется, как правило, из фильмов. Поэтому в моей книге «Америка» довольно много киновпечатлений.
– Кстати, как вы относитесь к тому, что американское кино рассчитано на колоссальную прибыль?
– Лично я люблю американское кино. 90 процентов кино, которое я смотрю, – американское. И не думаю, что это плохо. Конечно, выдающихся картин в американском кинематографе не так много, как хотелось бы, но так сейчас везде. Другое дело, что откровенно коммерческие фильмы я стараюсь не смотреть. Про такое кино не говорят – хорошее оно или плохое, а просто считают – сколько фильм собрал за выходные. Мне это неинтересно.
– Но и наш родной кинематограф пытается идти по коммерческому пути. Мы тоже теперь подсчитываем прибыль от каждой картины…
– У нас в этом направлении ничего не выйдет, потому что это будет вторично по отношению к американскому кино. Всегда вторично.
– Не секрет, что самая большая проблема отечественного кино – отсутствие героя. Вот уже какой год ищем образец для подражания, пережили смену формаций, а его как не было, так и нет. Может, герои еще не родились или уже все умерли?
– Быть героем в чистом виде – моя заветная, хотя и невероятная мечта. Для людей моего поколения подвиг и мужская доблесть воплощены в летчиках и моряках, которые никогда не врут и ничего не боятся. Не поверите, но я мечтал быть моряком. И в моей новой книге «Планка» в трех из восьми рассказов я говорю о моряках. Герой должен любить свою родину, и я стараюсь ее любить, а поскольку это делать очень даже непросто, то трачу на сию любовь много сил.
– Но любовь к большой родине начинается с любви к маленькой. Скучает ли Евгений Гришковец по родному Кемерову?
– Если я скажу, что люблю Кемерово, меня посчитают круглым идиотом. Так что ностальгию по родному городу я уж точно не испытываю. Я про него слишком хорошо знаю. Мне не нужно идти по той улице, чтобы вспомнить свое детство. Я эту улицу легко извлекаю из своей памяти, как будто открываю файл.
– А это правда, что, несмотря на европейское признание, вас по-прежнему обвиняют в провинциальности?
– Да, только это то же самое, если прилетит на Землю инопланетянин и ему скажут, что он человек. Но у провинциалов, к которым я себя причисляю, есть в запасе еще один шанс – переехать в Москву. Так что мы, провинциалы, находимся в выигрышном положении. Вы не подумайте, я ничего не имею против Москвы, более того, я ее сумел понять и даже полюбить. Но при этом я чувствую, что Москва безжалостно высасывает у меня силы и мое время. Москва – предельный город, и в этом его прелесть и его ужас. Тем не менее, я убежден, что более интересного города в Европе, чем Москва, сегодня просто нет. Санкт-Петербург – город уникальный, но далеко не самый интересный.
– В своих произведениях вы используете такой прием, как поток сознания, мастерами которого считаются Джеймс Джойс и Марсель Пруст. Просто берете внутренние мысли человека и переносите на бумагу, не так ли?
– Мне часто приписывают духовную связь с Джойсом, с чем я категорически не согласен. Кроме того, я не люблю Джойса. Точнее, для нас он слишком далекий писатель. Хотя мне понятно, о чем он говорил, ведь все же я филолог. Но и мои два романа и с десяток пьес – слишком современные. Например, я не могу перечитывать свою пьесу «Как я съел собаку», даже порываюсь ее переписать. Более того, я всегда реально отдавал себе отчет в том, что уже через год язык героев моих романов «Рубашка», «Асфальт» безжалостно устареет. Поэтому я никогда не смогу стать классиком. Да и вообще трудно подчас понять – где ты и кто? Например, мне кажется, что я принадлежу к категории культурных воспитанных людей. Правда, как только я включаю телевизор, это ощущение во мне мгновенно пропадает.
– Любовь зрителей, читателей вас радует?
– Достаточно бывает одного сумасшедшего человека, чтобы окончательно испортить спектакль, и бывает очень тяжелый зал из-за двух трудных людей, хотя все остальные прекрасно чувствуют, воспринимают, сопереживают. Но я убедился в том, что во всем мире зрители одинаковые. Не то чтобы я не могу без этой любви прожить, но с ней какой-то интересней и комфортней. А к своему успеху я отношусь во всех смыслах ответственно.